Уже к концу первой минуты мичман понял, что для него это вовсе не отдых. Но сознание того, что жизнь девушки сейчас полностью зависит от него, так взбадривало и даже возвеличивало его в собственных глазах, что он терпел, как ему показалось, минут пять или даже чуть побольше, давая ей возможность восстановить хоть часть сил; как счастье, воспринял и ее вопрос:
- Нас торпедировали?
Ответил убежденно:
- Нет, мы взорвались на мине.
- А катер?
- Тоже на мине.
И опять какое-то время они молчали. Он уже искал предлог, который позволил бы ему прервать этот "отдых", как девушка вдруг осторожно, но решительно отвела его руку, обнимавшую ее, и до невероятности вытянула шею, казалось, была готова выпрыгнуть из воды. А он - наконец-то! - отдыхал, раскинув крестом руки, разведя ноги. И этот отдых был настолько желателен, так необходим всему его телу, что Максима нисколько не заинтересовало то, что привлекло ее внимание.
- Там, похоже, что-то плавает, - неуверенно, но все же с радостью сказала она.
Что-то плавает? Это было так невероятно кстати, что он, боясь разочароваться, все равно, оттолкнувшись руками, почти по пояс выскочил из воды. Да, девушка права. Но это "что-то" - не полузатонувшая шлюпка, не бревно, даже не обломок доски или какого деревянного предмета, а самая обыкновенная шаровая мина времен первой мировой войны. На какой-то подобной и взорвался пароходишко, а под морским охотником рванула уже самая современная - неконтактная. Неконтактная мина взрывом своим, скорее всего, и сорвала эту старушку с якоря… Сколько же лет она простояла в засаде?.. Как ни напрягался, не мог совладать с цифрами. Видимо, потому, что, хотя из сорока одного вычесть семнадцать или четырнадцать и не сложно, главным в его сознании было другое: можно ли подплывать к этой мине? Ведь ее свинцовые колпаки наверняка изъедены морской водой, значит, малейшего неосторожного движения вполне достаточно для того, чтобы мина взорвалась. С другой стороны… С другой стороны, все проще простого: если они с девушкой не попытаются держаться за нее, то наверняка уже очень скоро вовсе выбьются из сил… Однако надо сделать как-то так, чтобы она не узнала о том, что это мина, и в то же время ненароком не задела какого свинцового колпака, не погнула его.
Ничего умного не придумал, только и сказал, подталкивая девушку к мине:
- Цепляйся за любое кольцо. Видишь, два их? Рымы, по-нашему. А я для равновесия этого шара с другой его стороны повисну… Только чего другого не задень случайно: кто его знает, на что эта штуковина способна…
Девушка левой рукой молча вцепилась в рым, а правой устало провела по лицу, убирая мокрые волосы, почти закрывавшие ее глаза.
Несколько минут показались счастьем, хотя свинцовые колпаки мины, как Максим и предполагал, были до невероятности изъедены морской водой, но потом он вдруг заметил, что рука устает, и самое страшное - стало холодно; а он знал, что теперь этот холод будет усиливаться, усиливаться, потом появятся судороги, и тогда… Может быть, есть резон на время отплывать от мины, чтобы, двигаясь, разогревать кровь? Попробовать, конечно, можно, только кто подскажет, ускорит или продлит это их агонию?
И вообще у них сейчас положение, похоже, окончательно безвыходное: плыть самостоятельно, плыть к берегу у них нет сил, а кто скажет, куда волны и ветер гонят эту мину?..
- А это правда, будто чайки выклевывают глаза у мертвых? - неожиданно спросила девушка.
- Чепуха… Почему ты спросила об этом?
- Смотри, сколько их над нами кружит… И вон еще летят сюда…
Сейчас Максиму хотелось жить. Как никогда раньше. А чтобы жить - нужно было беречь силы. И он не посмотрел на небо, как призывала она. Да и стоит ли поднимать голову, если чайки и рядом, если они покачиваются почти на каждой волне? Он даже знал, почему их здесь так много сейчас: после взрыва мины вокруг бело от оглушенной рыбы.
Его усталость была столь велика, его желание сберечь силы было столь властно, что он вообще не ответил девушке.
3
Скрип уключин барабанным боем ворвался в их одиночество. Они явственно слышали его, но вида не подали, не поделились надеждой друг с другом: с них вполне достаточно было и одного морского охотника.
А ритмичный скрип уключин все ближе, ближе…
Он уже совсем рядом…
И все равно они, не сговариваясь, предпочли не смотреть в ту сторону, они упорно разглядывали корпус мины, облепленный ракушками, водорослями и зеленой слизью.
Скрип уключин оборвался буквально за спиной Максима. И лишь теперь он оглянулся. Метрах в шести от них покачивалась на волнах вместительная рыбачья лодка. В ней сидели два человека. Тот, которому было явно за шестьдесят - краснолицый, с бородкой, подковой охватывающей лицо, - был с рулевым веслом, а парень лет восемнадцати еще недавно греб: с его весел не капала, а струилась вода. Больше ничего не разглядел Максим в те секунды. Он, сдерживая волнение, терпеливо ждал, даже не пытаясь угадать: а что еще за испытание приготовила им судьба? И невероятно нежной, даже сладостной музыкой прозвучал для Максима хриплый бас рыбака, сидевшего с рулевым веслом:
- Эти метры проплыть сможете?
Сказано было с характерным акцентом прибалта, с одинаковой вероятностью так сказать мог латыш, эстонец или финн, друг или заклятый враг всего советского. Если последнее, значит, плен, концлагерь. Однако Максим уже решил, что примет помощь от этих людей, ибо сложить руки и опуститься на морское дно - последнее и самое гнусное дело: пока человек жив, у него всегда имеется шанс стать еще и победителем.
До лодки не больше шести метров, не расстояние, а видимость его. Но как страшно разжать пальцы, будто окостеневшие на рыме мины…
В лодке, похоже, поняли их состояние: парень встал и протянул багор. Теперь проплыть и вовсе ничего…
Пересилив себя, Максим оторвался от мины, подплыл к девушке и сказал, ласково положив руку на ее побелевшие пальцы:
- А ну, смелее.
Девушку поднял в лодку старший рыбак. Подхватил под мышки и вытащил из воды так легко, словно она ничего не весила. А Максим заявил:
- Я - сам.
Однако, как ни напрягался, перевалиться через борт лодки так и не смог, его вытащил из воды тоже старший рыбак.
Даже не верилось, что они в лодке, что море плещется теперь за ее бортами…
А рыбаки уже отдали им свои свитера и даже пиджаки.
- Отогревайтесь, - вот и все, что выжал из себя старший рыбак.
Они оделись, легли на парус, ожидавший своего часа на дне лодки, сдвинули к бортам холодную рыбу и замерли, прижавшись друг к другу. Свитера еще хранили тепло чужого тела, но их все равно била мелкая дрожь. И тогда старший рыбак снял с себя брезентовый плащ, набросил на них. Парень, вновь севший на весла, поспешно последовал его примеру.
За бортом лодки обиженно хлюпает море, словно плачется, что у него вырвали такую богатую добычу.
И тут, неожиданно уткнувшись лицом в грудь Максима, девушка заплакала почти беззвучно. У него слезы тоже были готовы хлынуть, но он крепился, он только нежно привлек ее к себе и стал ободряюще легонько похлопывать по вздрагивающей в плаче спине. В ответ она прильнула к нему еще плотнее и заплакала вовсе неистово.
4
Когда стали отчетливо видны домики рыбацкого поселка, прятавшиеся точно под такими же кудрявыми сосенками, какие росли и на том островке, который они покинули сегодня утром, старший рыбак сказал, не вынимая изо рта потухшей трубки:
- В лодке не должно быть бездельников. Мужчина пусть сядет на весла, а женщина собирает рыбу.
Максим даже с удовольствием сел рядом с парнем, которого (он это уже знал теперь) звали Андреасом. Лодка сразу пошла ходко. А девушка, надев брезентовый плащ и сидя на дне лодки, в корзину с двумя ручками собирала немногую рыбу. И почему-то только сейчас Максим заметил у нее на руке часы кирпичиком. Не удержался, сказал:
- Знаешь, мне кажется, они стоят.
Она поднесла часы к уху, послушала и утвердительно кивнула.
И тут старший рыбак взял ее за руку с часами, повернул ее так, чтобы видеть циферблат. Потом, перестав интересоваться часами девушки, достал из жилетного кармашка свои, чуть позеленевшие от времени и морской воды, не счесть сколько раз попадавшей на них, и поскреб их крышку своим почти ороговевшим ногтем большого пальца. Максим все понял и спросил:
- Сколько?
- Минут сорок, - ответил тот, одобрительно взглянув на него.
Девушка встрепенулась, посмотрела на свои часы, на кармашек жилета, где уже исчезли старые часы, и спросила, открыто глядя на Максима:
- Мы… пробыли в море только сорок минут?
А глаза у нее, оказывается, голубые, голубые…
- Женщины всегда и все понимают не так, как настоящие мужчины, - нахмурился старший рыбак. - Я, Маленький Тоомас, знаю море пятьдесят лет. У меня своя цена тем сорока минутам.
И опять какое-то время были слышны лишь равномерные сильные гребки и журчание воды у бортов.
Молчание нарушила девушка, которая, вдруг засмеявшись, задорно сказала:
- Какой же вы, дядюшка, Маленький Тоомас, если ростом метра в два, если силища у вас…
Дядюшка Тоомас (теперь и Максим мысленно называл его так) неопределенно хмыкнул и ответил многозначительно:
- Большой Тоомас там, в Таллине. Эстония слишком маленькая страна, чтобы иметь их несколько.
Максим догадался, что под Большим Тоомасом сейчас подразумевался Старый Тоомас - воин с мечом, охраняющий Таллин и всю Эстонию, непрерывно оглядывая их с высоты шпиля одной из кирок; еще ему помнилось, что кто-то рассказывал, будто бы по легенде Старый Тоомас как-то один преградил путь вражеским полчищам, погиб в том неравном бою, но спас сородичей, своевременно предупредив их о приближении врага. Поэтому и позволил себе сказать:
- Не согласен с вами. Любой стране будет только спокойнее, если у нее найдется не один Большой Тоомас. Чем больше их появится, тем лучше для нее.
В ответ неопределенно захрипела, захлюпала трубка.
Уткнулась лодка носом в песок, проскребла по нему днищем - они вышли на берег. Впереди, не оглянувшись ни разу, вышагивал дядюшка Тоомас с веслами на плече. За ним с сетью шли Андреас и Максим. Сзади плелась девушка, прижав к бедру корзину с рыбой.
И только теперь, с радостью шагая по земле, Максим неожиданно даже для себя остановился и спросил, едва девушка поравнялась с ним:
- Слушай, а как тебя зовут? Меня - Максимом.
- Рита, - ответила она, даже не взглянув на него.
В домике их молча встретили жена дядюшки Тоомаса и две его дочери - примерно ровесницы Риты, плотно сбитые и миловидные. Они сразу увели Риту в свою комнату, а Максим последовал за Андреасом. В маленькой, но аккуратной комнатушке, имевшей лишь одно окошечко, столик около него, табуретку и топчан, Андреас достал из старого морского сундучка, прятавшегося под топчаном, свою одежду и протянул Максиму.
- Спасибо, - растроганно поблагодарил тот.
- За что? - удивился Андреас. - Или ты, попади в беду я, не помог бы мне?
Одежда пришлась впору, и Максим, глянув на себя в обломок зеркала, лежавший на столике, поспешил к Рите, без стука открыл ту дверь, за которой она скрылась. Рита не успела одеться, сестры Андреаса еще подбирали для нее платье.
- Знаешь, Ритка, мне кажется… - нимало не смутившись, начал Максим, но Рита сверкнула на него глазищами, прикрылась первым попавшимся под руку платьем и сказала резко, негодующе:
- Конечно, знаю. Вам кажется, что порядочный человек должен сначала постучать, если намеревается войти к девушкам.
- Извиняюсь, - промямлил он, попятился, осторожно прикрыл за собой дверь.
Вернувшись в комнатушку Андреаса, Максим лег на топчан, внезапно почувствовав огромную усталость, бессильный понять, почему ему вдруг стало так жаль, что Рита бесцеремонно прогнала его.
До ужина Максим не виделся и не пытался увидеться с Ритой. И вообще в эти часы здесь никто никого не искал, не звал: они с Ритой отходили душой от недавно пережитого, а все остальные занимались своими обычными делами. А вот на ужин собралась вся семья. Собралась по бою старинных часов, висевших на стене в комнате, служившей столовой. Во главе стола уселся дядюшка Тоомас, от него справа - жена, слева - Андреас, а дальше - дочери и они с Ритой.
Ужинали молча, сосредоточенно. И лишь потом, когда женщины стали убирать со стола посуду, дядюшка Тоомас, наконец-то распалив свою трубку, спросил, перемешивая слова с клубами едкого дыма:
- А кто те люди, которые так неожиданно сегодня оказались за нашим столом?
Спрашивал вроде бы без адреса, но смотрел на Максима, и тот ответил, что он военный моряк, мичман и едет в Ленинград. Он так и сказал - "едет", словно и взрыв пароходишка, и его пребывание здесь лишь временные задержки в пути, вроде непредвиденного стояния около закрытого семафора. Правду сказал. И в то же время о многом умолчал. Прежде всего, о том, что на военной службе он с 1935 года, за два года службы в погранвойсках прошел путь от рядового до старшины, а потом решил навсегда связать свою судьбу с военным флотом, ну и подал заявление о приеме в прославленное Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, которое успешно окончил в марте этого года. Или разве обязательно всем, сидящим за этим столом, знать, что сейчас он мичман, а не лейтенант лишь потому, что именно с его выпуска командование начало эксперимент - после государственных экзаменов присваивать курсантам звание мичмана? Дескать, пусть те службой на боевых кораблях подтвердят свое право на звание лейтенанта флота.
Привычка говорить лишь самое необходимое взяла верх, потому так лаконично и ответил. Дядюшка Тоомас, похоже, большего и не ждал, он кивнул и перевел глаза на Риту, которая сейчас была опять причесана по последней рижской моде и вообще держалась за столом просто и в то же время - независимо.
Она оказалась тоже немногословна. Только и сказала, что была в гостях у отца, а теперь едет домой, в Ленинград. Кто отец, есть ли у нее самой какая-нибудь профессия, обо всем этом умолчала. Почему? От природы не болтлива или последовала примеру его, Максима?
Потом разговор перескочил на войну. Дядюшка Тоомас ровным голосом высказал сожаление по поводу того, что бошам пока сопутствует успех. И если бы не та ненависть, которую он вложил в слово "боши", то и не понять бы истинного настроя его души.
Ненависть дядюшки Тоомаса к фашистам не удивила Максима: он, как только прибыл в Прибалтику, почти сразу же узнал, что многие местные жители хорошо помнили и никогда не забудут были того черного времени, когда на их земле хозяйничали сначала крестоносцы, а позднее - жадные до невероятности и жестокие немецкие бароны. Не все, но многие не забыли этого. От дедов к внукам шла страшная правда тех веков.
А в заключение разговора дядюшка Тоомас сообщил, что уже переговорил с одним знакомым и тот завтра на своей лошади доставит их на станцию (до нее девять верст), где они и сядут в поезд, идущий на Ленинград. Конечно, если поезда еще ходят: говорят, боши где-то перерезали железную дорогу.
И когда дьявол переломает ноги этим проклятым бошам?!
Всю эту весну Прибалтику будоражили слухи. Дичайшие! Поэтому Максим не придал особого значения сообщению дядюшки Тоомаса о железной дороге, будто бы перерезанной врагом, ограничился лишь тем, что заявил: дескать, не дьявол, а Красная Армия и весь советский народ не ноги, а хребет фашизму перешибут.
Это его заявление встретили молчанием. Может быть, недоверчивым, но уж во всяком случае не ироническим.
Поговорив и покурив, все же решили прилечь часа на два или три: ведь на рассвете хозяевам снова нужно идти в море. Может быть, мичман сходит с ними хотя бы разок? Чтобы поточнее узнать, как достается рыбка? Правда, сейчас несколько легче, чем обычно: уж очень много мин и бомб в море рвется, значит, если обстановка позволяет, поспешай туда, где взрыв прогремел. А более точно скопление оглушенной рыбы чайки укажут.
Максим разгадал и то, что скрывалось за столь вроде бы безобидным предложением: дядюшка Тоомас разведывал, а не испугало ли его море, не оттолкнуло ли от себя тем, что произошло сегодня.
Ответил спокойно, с достоинством, что он бы с удовольствием зорьку встретил в открытом море, но сейчас не имеет на это даже самого малого права.
Казалось, только разошлись, казалось, только забылись в дреме, и вдруг страшный грохот многих моторов сокрушил тишину белой ночи. Максим метнулся к оконцу и, прячась за косяком, осторожно глянул на улицу поселка. По ней, укутавшись в клубы песчаной пыли, шли мотоциклы и грузовые машины, в которых сидели немецкие солдаты, до глаз укрытые лобастыми касками.
Прежде всего подумалось, что нужно бежать. Немедленно бежать! Но куда? Куда ноги понесут? Ведь он вчера не поинтересовался не только тропочками, но даже и дорогами, уходящими из этого поселка!
А вражеские солдаты все ехали и ехали. Теперь преимущественно в грузовиках…
У другого косяка оконца замер Андреас. Такой же молчаливый, такой же хмурый. Дядюшка Тоомас вошел к ним вскоре после того, как в улицу поселка ворвалась колонна фашистских машин. В зубах у него опять торчала трубка. За ним сюда же тенями скользнули и женщины. Причем только Рита побледнела, а остальные выглядели обычно.
Дядюшка Тоомас лишь глянул на них, вроде бы и обыкновенно глянул, а на лице его жены уже появилось виноватое выражение, она на родном языке сказала что-то дочерям, и они, подхватив Риту под руки, выскользнули за дверь.
- Когда в дом приходит беда, первое слово мужчинам, - буркнул дядюшка Тоомас и затянулся так, что в холодной трубке яростно захлюпало.
- Мне как можно скорее к своим надо, - только и нашелся что сказать Максим. Он не испытывал страха, чувство близкой и большой опасности было, а страх отсутствовал. Про себя даже подумал: "Хорошо, что вчера вроде бы никто не заметил нашего столь необычного появления в этом рыбацком поселке. Во всяком случае, никто не знает, кто мы с Ритой и откуда".
- Человек, идущий через трясину, должен очень внимательно следить за тем, куда ставит ногу.
Это сказал дядюшка Тоомас. И Максим правильно понял его, больше не высказывал нетерпения.
После недолгого совещания решили: он, Максим, - от рождения глухонемой, поэтому и от службы в армии освобожден, поэтому только из милости хозяин Тоомас и взял его в работники; Рита же - дальняя родственница, на лето приехавшая из Ленинграда, где ее предки - выходцы из Эстонии - обосновались чуть ли не в начале прошлого века. Последнее, как казалось им, убедительно объясняло, почему она не владела эстонским языком.
И еще - Максим услышал от дядюшки Тоомаса, что в поселке есть (мало, но есть) и ярые приверженцы всего фашистского, есть и матерые националисты, мечтающие об отделении Эстонии от Советской России; эти недоумки никак не поймут, что буржуазная Эстония никогда не была и не сможет быть по-настоящему самостоятельной, что ее вроде бы независимость - дырявая ширма, которая была бессильна скрыть руки настоящих хозяев Эстонии, из-за морей дергавших политические и экономические веревочки.