– Часть сил, - продолжал командующий, - по Каспийскому морю была переправлена в Кара-Богаз. А наш отряд двигался с юга. Хотели оттеснить басмачей от оазисов, городов и уничтожить в песках. Трудный был поход: жара, безводье, техника не та, что сейчас. Вода строго по норме. В общем, вы эти прелести испытали сами. - Командующий лукаво подмигнул: - Испытали! Но не полностью. Теперь вы с комфортом ездите на автомобилях, танках, вертолетах. В те дни мы все несли на себе, ну, в лучшем случае на лошадке. - Командующий сделал паузу, посмотрел, как мы реагируем на его слова. - Я не хочу вас обидеть. Пользуйтесь на здоровье техникой. Сейчас другие времена. Но я уверен: если бы вам довелось встретить такие трудности, которые преодолевали мы, вы бы тоже не оплошали.
Солдаты ответили на похвалу командующего оживлением.
– Разбили мы одну шайку, другую, расположились на отдых и вдруг получаем известие: один из наших отрядов окружен крупными силами басмачей. Разве можно отдыхать, даже после тяжелого боя, когда друзья в опасности?! Поспешили на помощь. Вел нас проводник из местных жителей. И случилось так, что проводник сбился с пути. Вышли мы вроде бы в назначенный район, но нет нашего отряда, только разъезды басмачей кругом гарцуют. Да какие-то очень уж беспечные эти разъезды. Разобрались мы в обстановке, сориентировались. Оказывается, в тыл банде забрались! Ну раз уж так получилось, надо действовать активно. Развернулись и пошли в атаку. Отчаянные ребята были эти курсанты. - Командующий опять прервал рассказ и посмотрел в зал. Нам интересно, что дальше было, а он говорит: - Вот гляжу на вас, многие внешне на друзей моих прежних похожи, и не только внешностью, главное - мужеством и смелостью… В общем, бьем басмачей, а в это время поступает приказ закрепиться и перейти к круговой обороне. Оказывается, нам в тыл зашел крупный басмаческий отряд. Бой между тем идет, и остановить курсантов невозможно: трещат выстрелы, шум, грохот, крики. Голос мой не слышен. Кое-как собрал людей и подготовил к обороне. Только мы залегли, басмачи кинулись в контратаку. Смять нас с ходу им не удалось, конечно, - первый и второй удары были отражены. Тогда они решились на хитрость: пустили на нас стадо баранов. Ну, стадо и стадо, что особенного. Вдруг пулеметчик Усманов кричит: "Среди овец басмачи!" Пригляделся я - и правда: в огромных лохматых папахах крадутся к нам бандиты. Хитрость не удалась - разгадали замысел врага. В общем, суток трое в огненной пустыне, почти без воды, мы бились с неравными силами противника. И разбили банду. Вот так, друзья мои, несмотря на трудности, курсанты выполнили задание командования.
В зале зааплодировали. Когда шум стих, поднялась рука.
– Пожалуйста, - сказал генерал, и все обернулись в ту сторону, где стоял солдат.
– Правду говорят, что вы были в Испании, товарищ командующий?
Генерал заулыбался:
– Всё знают! Был, товарищи. Но расскажу я вам не о боях, а о встрече с простой французской женщиной, у которой я жил со своим попутчиком до переброски в Испанию. Расскажу об этом, чтобы показать, какими глазами на нас, советских воинов, смотрят люди всего мира.
В Париже меня и еще одного командира поселили в частном пансионе мадам Элизабет Легри. Кроме жилья мадам Легри предоставляла нам и питание. Ну вы сами понимаете, нам, здоровым русским людям, не хватало ее игрушечных обедиков…
Мы засмеялись. Всем понравилось это - "нам, здоровым русским людям": очень оно подходило к внешности командующего.
– Прожили день, другой. Есть хочется ужасно! Пошли мы с другом в магазин, купили пару колец колбасы, булки, сыр, ну и прочую снедь. А там при больших покупках дают корзиночки. Уложили мы все в корзиночку - и назад в пансион. Проскользнули в свою комнату незаметно, чтобы хозяйка, мадам Легри, не увидела и не обиделась. Сели за стол. Ну а как сели, так корзиночка сразу и опустела.
В зале опять хохот.
– Только мы отужинали, вдруг стук в дверь. Входит мадам Легри. "Вы завтра уезжаете?" - "Нет, почему вы так подумали?" - "А я видела, вы принесли корзину с запасом продуктов на дорогу". Тут она обнаружила пустую корзину. "А где же продукты?" Смотрит: кожура от колбасы, крошки хлеба на столе: мы убрать не успели. "Боже мой, неужели вы вдвоем все это съели?" Делать нечего, признаемся: "Поужинали, мадам Легри". Француженка посмотрела на нас с восхищением и сказала: "Вы настоящие богатыри. Теперь я ни на минуту не сомневаюсь, что фашизм будет разгромлен!"
Мы опять засмеялись. А командующий подвел итог:
– Как видите, она не ошиблась!
Потом генерал рассказал о трудных днях Великой Отечественной войны. Закончил он свое выступление пожеланием здоровья солдатам и успехов в боевой подготовке.
– В молодости мы не знали, что на плечи нашего поколения лягут такие трудности. Но партия видела далеко вперед и вырастила нас сильными, способными преодолеть все и победить врага. Вы тоже должны готовить себя к суровым испытаниям. На земле сохранится мир, если вы будете сильны, если враги поймут, что начинать войну опасно и что она кончится для них гибелью. Вы - поколение будущих победителей, если грянет война!
Мы долго аплодировали командующему. Стоял он теперь перед нами, не только великий ростом, - это был человек большой сердечности, опытный и мудрый полководец, за которым солдаты готовы идти в любую битву.
* * *
По результатам инспекторской проверки Умарова Карима наградили знаком "Отличник Советской Армии". Мы все очень рады этой награде. Карим заслужил звание отличника.
Но почетный знак отличника - это еще не все. Карим поразил нас еще вот чем.
Получил он солдатскую награду, пошел в каптерку, открыл свой чемоданчик, покопался в нем и через минуту вышел с орденом Трудового Красного Знамени на груди.
Два года не носил и никому не говорил об ордене. Надо же иметь такое терпение!
Спрашиваем Умарова:
– Что же молчал?
– А что, кричать надо? - смеется Умаров. - Политподготовка - тройка. Физподготовка - двойка. Смотри на меня, люди, у меня орден есть! Так, да? Умаров не такой человек. Отличный значок получал, теперь орден рядом носить можно.
Мы все рассматривали его орден: красное знамя, надпись: "СССР", серп и молот, шестеренка, в общем, символ доблестного труда. Вечером Умаров рассказывал, за что его наградили. Оказывается, он с шестнадцати лет на хлопковых полях работает. Влюблен в свой хлопок, о нем как о живом существе говорит: что хлопок любит, чего не любит, когда и почему "хороший и плохой настроений" у него бывает. Не только днем, но и ночью за ним, как за дитем малым, наблюдать нужно. Перед призывом Карима в армию комсомольская бригада, в которой он работал, вырастила самый высокий урожай хлопка в области. Наградили всю бригаду, и Умарову дали орден.
Вспомнил я разговор с Жигаловым о благородстве. Он похвалил меня тогда за намерение дать кровь Степану. Что в этом особенного? А вот Карим действительно проявил скромность.
* * *
Дневальный крикнул от входа:
– Рядовой Агеев, к замполиту!
Зачем я понадобился Женьшеню?
Бегу в канцелярию роты.
– Вас в штаб полка вызывают! - говорит Шешеня.
– Меня?
За всю службу ни разу не понадобился штабу - и вдруг! Неужели дома стряслась беда? Принесли бы телеграмму в роту. Зачем же?
Шешеня смотрит весело: он знает зачем.
– Очерк помните? Про старшину Мая.
– Помню.
– Вот корреспондент приехал проверить факты…
Вижу, шутит замполит. Что проверять? Это же не фельетон.
– Правду говорю, идите в штаб, к подполковнику Прохоренко, там из газеты ждут вас.
Бегу в штаб. В кабинете замполита незнакомый офицер - подполковник. Самого Прохоренко нет.
– Вы Агеев?
– Да.
– Садитесь, меня зовут Виталий Егорович Пепелов. Я заведующий отделом культуры окружной газеты.
Сажусь к столу, рассматриваю подполковника: плотный, плечистый, лицо круглое, голова лобастая, покрыта короткими седеющими волосами. За роговыми очками, которые резко выделяются на его немного бледном лице, внимательные светлые глаза.
– Перед командировкой сюда, в гарнизон, читал ваш очерк. Понравился. Решил познакомиться с вами. Вы хотя и новичок в журналистике, но, как говорится, искра в вас есть. - Пепелов говорил не торопясь, не громко. - Что вы еще написали?
Я рассказал о себе. Но постеснялся признаться, что задумал написать книгу о солдате. Утаил. А Пепелов будто понимал мое состояние, советовал:
– Пишите больше. Не нужно стесняться. Предлагаю вам быть внештатным военкором. Материалы присылайте мне. Нас интересует…
Пепелов не торопясь принялся перечислять темы: боевая подготовка, самодеятельность, работа ленинских комнат, соревнование, в общем, все, чем живет полк. Потом достал из кожаной папки мой очерк. Меня невольно бросило в краску: почти над каждой строчкой были написаны новые слова и целые фразы. Некоторые абзацы перечеркнуты линиями крест-накрест. На полях много пометок. Почерк у Пепелова был ученический. Некрупные круглые буквы стояли прямо, как солдаты, и завитушек нигде не было - все строгое, деловитое, скупое.
– Я привез вашу рукопись…
Кивнув на страницы, где правки было больше, чем написанного мной, я спросил:
– Что же вам здесь понравилось?
Пепелов мягко улыбнулся:
– Ну это ничего, бывает хуже!
Виталий Егорович стал объяснять пометки в тексте вплоть до точек и запятых. Я слушал его с интересом, хотя и неловкость испытывал за многие свои промахи. Обнаружилась беспомощность в размышлениях, разнобой в изложении и даже грамматические ошибки. Подобный разбор Пепелов делал, конечно, не в первый раз. Он беседовал, наверное, не с одним десятком таких, как я, начинающих. Мне на минуту представились горы заметок, очерков и рассказов на его рабочем столе, и все они выправлены, дотянуты этим умным человеком. Какое железное терпение надо иметь, какую огромную выдержку и любовь к своему делу!
Мы говорили больше часа, а мне показалось, что этот приятный разговор длился несколько минут. Я готов был слушать Пепелова хоть весь день, но у него были другие дела. Укладывая свою папку, Пепелов сказал:
– Перед отъездом я разыщу вас. Посмотрите мою правку, может быть, с чем-то не согласны… - Он сказал это без тени иронии, вполне серьезно, как равный равному.
– Ну что вы, товарищ подполковник.
– Посмотрите, посмотрите, это полезно. Сядьте, спокойно подумайте, попробуйте улучшить. Очерк ваш мы напечатаем.
Я попрощался с Виталием Егоровичем и побежал в роту. На плацу мне встретился замполит Прохоренко.
– Ну что вам сказал писатель? - спросил он.
– Журналист? - поправил я.
– Нет, писатель. Разве Виталий Егорович не сказал вам - он член Союза писателей СССР!…
Я онемел. Первый раз в жизни встретился с живым писателем, целый час говорил с ним и не знал, что он писатель!
Несколько дней жил я под впечатлением разговора с Пепеловым. Кажется, ничего особенного не произошло: консультация начинающего автора. Нет, не простая консультация. Внимание к человеку, рядовому солдату. И так во всем в армии. Заинтересуйся тем, что тебе по душе, - и тебя немедленно заметят. Вот приехал подполковник, писатель, ну пусть не специально ко мне, но одно из дел у него: помочь солдату Агееву, поговорить с ним, поучить. И сделано это умно, тактично. Пепелов не подавлял меня своей эрудицией, говорил просто и доходчиво, специально подбирал и продумывал каждое выражение. Эта беседа запомнилась надолго и заставила о многом поразмыслить.
* * *
Вот и кончился первый год службы. Многому я научился, многое узнал за эти двенадцать месяцев. Но если бы меня спросили, что приобрел я самое важное за это время, я бы назвал не только умение стрелять из боевого оружия и способность противостоять ядерным ударам, не знание сложной современной техники и тактики, не прозрение в делах политических и международных, а высказал бы, наверное, немного странное на первый взгляд суждение. Главное, что я приобрел, - это то, чему меня специально не учили: я стал по-иному мыслить. Я научился думать не на уровне ученика Вити Агеева, а намного выше и шире, в общем, как взрослый человек.
Как итог первого года службы могу еще отметить исчезновение чувства раздвоенности. В первые месяцы была какая-то двойная жизнь: на занятиях и после занятий, на политподготовке и в "солдатском клубе", песни в строю и песенки за казармой, беседы в ленинской комнате и дискуссия в курилке, дружба с Кузнецовым и дружба с Соболевским. Ощущение двух берегов, между которыми я болтался, приносило чувство неуверенности. Давно понял: надо пристать к одному берегу. И знал, к какому именно. Теперь ощущения раздвоенности нет, все слилось в одну веру правильности, необходимости и прочности службы. Люди, видно, как плоды - вызревают в разные сроки. Мне потребовался год. Степану гораздо меньше. Куцану два года. Ну а Вадима, если продолжить аналогию с плодом, точит какой-то внутренний червь. Дыхнилкин - неразвившаяся завязь. Бывают такие на дереве: зачах, отстал от всех в росте и превратился в падалицу. Армия, видимо, не всех исправляет. Дыхнилкин ничуть не изменился. Только осторожнее стал, приспособился.
Перечитал свои записи. Хочется кое-что исправить. Не так сказано. О многом я теперь сужу иначе. Но имею ли я право на переделку? Если стану подтягивать к своему теперешнему уровню, это уже будет второй год службы. А он впереди. Там своих дел и мыслей будет предостаточно.
Второй год
Я - "старик"Второй год службы начался торжественно. Новые задачи поставил в своем приказе министр обороны.
Жизнь в полку после изучения этого приказа министра пошла в каком-то приподнято-праздничном тонусе. Каждое учение, зачет, стрельба приобрели особую значимость - все должно быть с высокой оценкой. Заключаются договоры о соревновании. Тут каждый хороший солдат на счету. Но очень не вовремя проводили старослужащих однополчан домой. Из нашего отделения уехали Волынец, Скибов, Куцан и Умаров. Дали адреса, обещали писать. Карим предупредил:
– Много слов не надо, время нет, знаю. Один телеграмм дай, когда домой поедешь. В Самарканде я на вокзал приду, всех встречать буду. Мы теперь как брат!
Только разъехались отслужившие, снова проводы. Получил отпуск Степан. Целая история с этим отпуском.
В уставе предусмотрено много различных поощрений. Отпуск на родину - не самое высокое. Есть выше: например, фотография на фоне развернутого Боевого Знамени полка. Приятно удостоиться такого снимка, всю жизнь будешь друзьям, а потом и детям показывать. Однако у солдат своя мера весомости поощрений. Самым приятным считается отпуск на родину. Молодежи не терпится побывать дома, посмотреть на мать, отца, братьев, сестер, показаться в военной форме любимой девушке.
И вот Степану Кузнецову за отличные успехи дали отпуск. Другой плясал бы от радости. Степан - наоборот: приуныл. Невпопад угодило это поощрение. Пошел я к замполиту и сказал:
– Товарищ старший лейтенант, у нас в роте обидели хорошего человека…
– Вы о ком?
– О Кузнецове. Ему ехать некуда. Ни родных, ни близких. Поощрением напомнили человеку о его одиночестве.
– Да, неладно вышло, - потирая подбородок, признался Шешеня. - Хотели угодить. Что же делать? Надо как-то умело исправить промашку.
– Предложу ему ехать ко мне домой. Мать и отец его по письмам знают. Примут как родного. Отоспится, в кино походит. Может быть, с девушкой познакомится, переписываться будет.
– Доброе дело задумал. Давай поговори с Кузнецовым, потом доложишь.
Говорить со Степаном на такую щекотливую тему непросто. С ним дипломатию разводить нельзя: начнешь с подходом, издалека - только дело испортишь. Не выносит он жалости. Поэтому я начал с другого конца:
– Хочу просить тебя, Степа, об одном деле.
– Давай проси, сейчас я добрый.
– Зайди к моим старикам и расскажи, как мы тут служим, успокой. А то ведь они думают, что нас здесь каждый день по самые ноздри песком засыпает и солнце поджаривает, как шашлык на вертеле.
– Зайду и разрисую так нашу жизнь, что старики попросят командира оставить тебя на сверхсрочную.
Я радовался. Степан шел в расставленные сети, надо было только слегка подталкивать его.
– Обязательно разрисуй, пусть пишут ходатайство командованию.
Это была, естественно, шутка, и Степан ответил в тон мне:
– Представляю радость твоей мамы, когда она услышит об этом.
– Она будет в восторге… Но ты не смейся, мать действительно будет очень рада твоему приезду. Пожалуйста, если сможешь, продли старикам удовольствие, поживи у нас.