Я хотел заступиться за молодого солдата, но вдруг произошло такое, чего никто не ожидал. Натанзон взял Дыхнилкина за грудки, притянул к себе и, глядя в упор, сказал:
– Я не знаю, кому из нас в бою потребуется кривое ружье. Но ты себе закажи кривую ложку. Если еще раз попробуешь так шутить, я сверну тебе скулы! Усвоил?
Все отделение грохнуло от смеха. Под "королем хулиганов" явно рушился трон.
Дыхнилкин это понял. Хищно вздернув плечи и страшно выкатив глаза - это его излюбленная поза, - он стал приближаться к Натанзону:
– Ах ты!…
Лева спокойно ждал. И, что было самое удивительное, слегка улыбался. Улыбочка эта была точно такая, как у фехтующих мушкетеров во французских фильмах. Чувствуя такую уверенность Левы, мы не стали разнимать. Дыхнилкин кинулся…
И все! На этом схватка кончилась самым неожиданным образом: Дыхнилкин лежал в нокдауне на полу. Лева поднял его. Глаза у Семена были мутные. Натанзон поддержал противника, пока тот пришел в себя.
– Теперь иди умойся, - добро, без тени злости сказал он Дыхнилкину. - И никогда больше не приставай к Леве Натанзону, потому что у него первый разряд по боксу.
Дыхнилкин, шатаясь, побрел в умывальник. Щадя его, мы молчали. Но как только захлопнулась дверь, опять дружно засмеялись.
– Ну и дал ты ему!
– Не переживет Дыхнилкин, зачахнет!
Лева, смущенно улыбаясь, спросил:
– Что, он хороший парень?
– Куда там! Горлохват!
– Правильно сделал. Отучил сразу, иначе он тебя извел бы.
Лева лукаво улыбнулся и опять сказал о себе в третьем лице:
– Ничего, ребята. Натанзон за себя постоять может.
– Ты в каком обществе был?
– В "Спартаке".
– А вес?
– Легкий.
– Ну, для Семена твой вес, наверное, тяжелым показался.
Вот так еще один новичок нашего отделения уверенно шагнул в службу и в первый же день снискал всеобщее уважение.
Случившемуся больше всех был рад Юра Веточкин. Младший сержант проникся к молодому солдату искренним уважением, обходился с ним учтиво и внимательно. И вообще с приходом новичков Веточкин почувствовал себя настоящим командиром. Он учил первогодков, говорил строгим голосом, наставлял и даже наказывал. А молодежь, не зная слабостей Юрика, известных нам, относилась к нему с трепетом. Он был для них командир. И именно это признание его авторитета, мне кажется, больше всего укрепляло в нем веру в свои силы. Мы со Степаном старались быть точными и исполнительными. Это удивляло Веточкина. Ничего не зная о просьбе лейтенанта Жигалова, он решил, что действительно стал настоящим сержантом.
* * *
Смешной народ все же эти новички.
Утром отделение побежало на зарядку, а Ракитин юркнул в уборную. Когда мы вернулись назад, разгоряченные, бодрые, кровь ходила волнами. Ракитин осторожно выглянул из туалета и присоединился ко всем как ни в чем не бывало. Всю зарядку в отхожем месте просидел!
– Ну как, нанюхался?
– Чего?
– Нанюхался, говорю. Ты думаешь, это полезнее зарядки?
Ракитин покраснел:
– Живот закрутило.
– Бывает, - согласился я. - Только в другой раз раскручивай в другую сторону.
– Да мне эти зарядки вообще ни к чему - здоров как бык.
– Позанимаешься, как паровоз станешь, - пошутил я.
Ракитин липнет к Степану. Смотрит на него преданными глазами и очень хочет с ним подружиться. В курилке я наблюдал такую сцену. Сидит Кузнецов, думает о чем-то своем. Он часто после отпуска сосредоточенно размышляет. Ракитин протянул пачку "Беломора".
– Не хочу, - отказался Степан.
– Может, в клуб пойдем? - снова предложил Ракитин.
– Чего ты ко мне привязался? Иди сам! - отрезал Кузнецов.
Ракитин замолчал надолго, но не обиделся и не ушел.
Степану стало жаль молодого солдата. Все-таки легкое и доброе сердце у Кузнецова; он посмотрел на Ракитина и понял: на душе его горечь.
– А чего там сегодня… в клубе? - спросил Кузнецов.
– Кино "Доживем до понедельника". Я видел, хороший фильм, - оживился Ракитин.
– Ну идем.
Они идут рядом. Молчат. Я понимаю. Степан поступил так, не желая обидеть Ракитина. И все же у меня что-то исцарапывает в груди. Ревность? Бывает, значит, и мужская ревность. Интересно, что это за чувство: надо будет покопаться, найти, откуда оно берется.
* * *
Сель - это одно из местных стихийных бедствий. Во время ливня с гор несутся стремительные потоки воды, на пути они вбирают в себя быстрорастворимую глину и превращаются в мутную жижу. Большой сель может снести целый город.
Мне довелось видеть это буйство стихии.
Был ясный воскресный день. Наш взвод стоял в карауле. Я ходил по тропинке, натоптанной часовыми, охранял свой объект. Солдаты в городке занимались кто чем; большинство болело на стадионе. От объекта мне хорошо было видно, как на футбольном поле с криком гоняли мяч сборные команды. Сборные - не в высоком общепринятом понимании: "избранные", а в том шутливом, которым мы сами называем: "сборные". В таких командах человек по тридцать - любители, обутые в сапоги, кеды, тапочки. Они не придают особого значения правилам игры, но сражаются со страстью международных мастеров. Болельщики были в таком азарте, что прямо ревели от переполнявших их страстей и нередко сами кидались на поле, чтобы подыграть. Это не запрещалось.
Вдруг из-за вершин Копет-Дага выплыла огромная туча. Она была какая-то необыкновенная - черная, с белой подкладкой. Где-то за горами, в Иране, пророкотал гром. Потом наступила тишина. Туча плыла быстро. Как только она накрыла городок, раздался сухой треск, будто раздирали на куски все, что было сделано из фанеры. Потом я увидел множество прыгающих на земле беленьких шариков величиной с горошину. Это был град. Он застучал по голове и плечам. Я поспешил под грибок. И вовремя. Хлынул ливень. Он был такой тяжелый и плотный, что казалось, низвергался сплошным водопадом. Серые потоки воды неслись с неба. Они изогнулись под ветром, как занавеси. Вода через несколько минут собралась на земле в огромные пузырящиеся лужи. В этот момент и ринулся с гор сель. На наше счастье, он зацепил только край полкового городка, самый низкий район, где находился автомобильный парк. Через тридцать - сорок минут все кончилось. Ливень умчался дальше. Сель прекратился. Но, как я узнал, именно в эти минуты сель натворил немало бед, а наш молоденький солдат Климов совершил настоящий подвиг. Везет же парню: первый раз в карауле - и сразу отличился!
– Слыхали? - спросил меня после смены караула майор Росляков, редактор солдатской газеты.
– Что?
– О подвиге Климова.
– Слышал, вместе в карауле был.
– Так вот, прошу вас срочно, сегодня же, написать заметку.
– Я не спал, товарищ майор, голова не варит.
– Устать может любой человек, только не журналист! - строго сказал Росляков. - Когда в бою погибают все до одного, журналист перед смертью успевает описать подвиг товарищей. В общем, завтра утром, до ухода на занятия, оставьте материал дежурному по роте.
Довод очень веский. Я не мог отказаться:
– Хорошо.
Я сидел в ленинской комнате и выдавливал из себя заметку. Перед этим состоялся разговор с Игорем Климовым. Он подробно рассказал о событии, ответил на вопросы. Все ясно. Пиши. А вот не пишется. Сижу балда балдой над чистым листом и не знаю, с чего начать. Подвиг Игоря какой-то голый. Надо "одеть" его, найти какую-то форму, передать высокими словами. А где их взять?
"Завтра утром оставьте материал у дежурного…" Да я и через неделю не напишу, нет у меня "строительного материала". Пепелов учил: нужно отыскивать главную мысль, на которую, как на шашлычную палочку, нанизать все события. Нет у меня такой мысли. Просто факт! Все учат: надо писать просто, ясно, без выкрутасов. "Солдат Климов, находясь в карауле… спас боевую технику батальона". Пожалуйста! Просто и без выкрутасов. Но разве у Климова было просто? Там были тревога, волнение, риск. Как же загореться? Где взять огонь? Чем воспламеняются другие пишущие? Говорят, их вдохновляет красота людей и поступков. Мне тоже Климов нравится, и то, что он совершил, - прекрасно. Но где взять тепло, которое оживляет слова? Учебники твердят: в жизненном опыте, в багаже, в умении писателя… Стоп! Кажется, нашел "шашлычную палочку" для объединения событий. И даже название есть: "Первый шаг к подвигу". Я схватил ручку и принялся за работу. Описал свои переживания при выполнении боевой задачи, когда в первый раз заступил в караул. Все эти чувства конечно, были переложены в Климова; внушил я ему и свои опасения, и свою настороженность. Даже огорчения собственные передал Игорю: мол, стоишь-стоишь на посту, а шпиона не видно, не получается подвиг.
И вот когда Климов окончательно расстроился из-за однообразия и серости караульной службы, я обрушил на него сель.
Середина заметки выглядела так:
"Через широкий двор автопарка катили мутные потоки, устремленные к самому низкому месту в дальнем углу, - туда, где был навес второго батальона.
Климов кинулся к боксам. Когда он вбежал под крышу, вода уже закрывала колеса автомобилей. Глинистая, с белой пеной, она кружила возле машин, металась в поисках выхода. Сырцовые стены пока еще удерживали ее напор. Но через двор неслись все новые потоки и врывались под навес. Что-то угрожающе хрустнуло наверху.
Климов понял: вода качнула стены. Если они рухнут, упадет и крыша. Машины будут изуродованы.
Климов, словно разведчик, обложенный со всех сторон погоней, огляделся, стараясь найти выход из создавшегося положения. Что делать? Что он может предпринять один? Звать на помощь? Пробовал дать сигнал в караульное помещение - сигнализация повреждена. Да и поздно: стена рухнет через несколько минут.
На труса в минуту смертельной опасности находит оцепенение. Он гибнет. У смелого человека в эти секунды молниеносно включаются находчивость и смекалка.
Игорь Климов выхватил из ближнего бронетранспортера лом и побрел, преодолевая сопротивление упругой воды, к тыльной стене навеса. Достигнув ее, опустил руки с ломом в воду по самые плечи. Вода была холодная и грязная, перед глазами кружились бумажки, мусор и окурки, принесенные неведомо откуда.
Климов изо всех сил ткнул ломом в стену. Лом вошел в мягкий и вязкий сырец. Климов ударил еще и еще. Кирпич схватывал лом и, будто дразня, подолгу не выпускал его. Солдат не видел результатов своих усилий. Получается или нет? В одно ли место он бьет? А бить надо было только в одно место, чтобы скорее одолеть стенку и открыть путь воде. Открыть внизу, у самого пола, Климов еще глубже погружается в воду. Она заливает открытый от напряжения рот. Игорь устал. Ему трудно дышать. Но он упорно двигает под водой ломом.
Наверху снова угрожающе затрещали стропила, взвизгнули металлические скобы. Но Игорь не побежал прочь. Он задолбил по стене с удвоенной энергией.
Тридцать красавцев. Тридцать боевых автомобилей ждали решения своей судьбы. Они стояли вычищенные, покрашенные, смазанные и надраенные, готовые к походу. Решал их судьбу молодой солдат Климов. Успеет он открыть дорогу воде - машины спасены, останутся в боевом строю. Не успеет - погибнут.
Климов бил ломом, падая на него всем телом.
Вдруг железный стержень проскочил в пустоту, и вода тут же зажурчала, заклокотала, пробиваясь на свободу.
"Вода расширит дыру сама", - подумал Игорь. Отошел в сторону и стал пробивать новое отверстие.
Когда он сделал вторую пробоину, лом выпал из обессилевших рук. В это время на помощь подоспели товарищи во главе с начальником караула лейтенантом Жигаловым. Они быстро пробили еще несколько отверстий - вода стала быстро снижаться. Навес и тридцать боевых машин были спасены!
Скромен и не кичлив советский солдат. Как часто он, совершив настоящий подвиг, краснеет, стесняясь назвать свою фамилию. Так же было и с Климовым.
– Выпустил воду, и все! - сказал он, смущенно улыбаясь.
– Ничего себе "выпустил, и все!" - весело повторил командир отделения младший сержант Веточкин. - До этого надо додуматься! Принять решение и осуществить в несколько секунд. А если бы навес рухнул?"
Младшего сержанта Веточкина я специально вставил в заметку, помня просьбу лейтенанта Жигалова. Фамилия Юры в газете, на мой взгляд, должна повысить его авторитет.
На следующее утро я оставил заметку дежурному по роте. Я был уверен: материал понравится майору Рослякову.
Через день вышла солдатская газета части. В ней и моя статья. Привожу ее полностью.
"Подвиг солдата
На днях, будучи в карауле, молодой солдат Игорь Климов совершил героический поступок. Он вступил в единоборство с разбушевавшейся стихией и спас автомобильную технику подразделения. Молодец, Игорь! Хорошее пришло к нам пополнение!
Рядовой В. Агеев ".
Я был поражен! Ни одного слова из моей заметки, кроме фамилий - автора и героя.
– Чего же ты так долго писал? - удивился Натанзон.
Я махнул рукой. Только Степан меня понял.
– Урезали?
– Все - и голову, и ноги, и даже хвост, - грустно ответил я.
– Не печалься, бывает.
А командиры довольны: и капитан Узлов, и Шешеня, и Жигалов, и Юра Веточкин. Ну конечно, и сам Климов. Слава приятна в любых дозах! Игорь вырезал заметку и отослал домой.
Встретил в библиотеке майора Рослякова.
– Здравствуй, Агеев! - весело улыбнулся он. - Здорово написал! Всей редакции понравилось…
– Я так и понял, - иронически ответил я.
– Обиделся, что сократили? Брось, Агеев. Ты не новичок в нашем деле. Понимать должен. Вышло новое постановление - надо было давать обязательно. Заметку ты сделал хорошую, немного расширь ее, добавь биографических данных, найди истоки подвига, и получится хороший очерк. Можно Пепелову послать. Кстати, он почти в каждом письме и по телефону о тебе справляется, приветы передает.
– Спасибо. И ему привет.
– Передам.
Взгляд у майора такой искренний и чистый, что обижаться на него невозможно. Действительно, чем он виноват? Формат газеты маленький, не будет же редакция ради моей заметки постановление сокращать?
Перечитал, поправил свой очерк и, переписав набело, послал подполковнику Пепелову в окружную газету.
У Степана девушка, но…
У Степана очень озабоченный вид. И привез он эту озабоченность из отпуска.
– В чем дело? - спросил я. - С каких это пор у тебя появились от меня тайны?
– Идем. - Степан увел меня за казарму и рассказал следующее: - В поезде, когда возвращался из отпуска, встретил я девушку. Зовут ее Люба.
"Ну, наконец-то, - обрадовался я, - и у Кузнецова сердечные дела!" Хотел подковырнуть его шуткой, но лицо у Степана было такое серьезное, что я сдержался.
– Сидела эта девушка у окна, ни с кем не разговаривала. Я на верхней полке лежал. А она внизу. Грустная такая, бледная. Когда в купе никого нет и никто на нее не смотрит, она - платок к глазам. А как только соседи появятся - платок в сторону и в окно смотрит. Пробовали ее развеселить - не получилось.
"Не обращайте на меня внимания, - сказала она. - Мне просто нездоровится".
Ну что поделаешь, если человек болен? Нехорошо ему досаждать. Оставили в покое. А я сверху поглядываю, и кажется мне, дело не в болезни, а девчонка попала в беду. Живот у нее круглый, пятна коричневые на лице, готовится матерью стать. А сама очень молоденькая, лет семнадцати, не больше. И вот соображаю: если она ждет ребенка, это радость в семье, а тут слезы. Что-то не так! Вечером, когда все спали, я покурил в тамбуре и вернулся в вагон. Она по-прежнему у окна, и платок у глаз. Заметила меня, предложила:
"Садитесь…"
Я сел. Хочется расспросить, что за беда у нее, но не знаю, с чего начать. Молчим. Она опять к окну повернула голову. В купе полумрак. Тишина. А у меня на душе такое волнение, будто с нашим поездом сейчас крушение произойдет и мне об этом известно. Беспокойство мое передалось и соседке.
"Что с вами?" - спросила она.
Я признался:
"Не по себе как-то. Предчувствие, что ли? Кажется, будто крушение вот-вот случится".
Она не удивилась, лишь вздохнула печально:
"Хорошо бы!"
Тут уж я не вытерпел:
"Смерть кличете… Неужели так тяжко? Может, я помочь могу?"
"Эх, солдат, солдат, - ответила она. - Чем ты мне поможешь?"
"А все же? От помощи отказываться не следует".
"Попала я в такое положение, что ни ты и никто другой ничего сделать не смогут".
Она сразу меня назвала на "ты", ну и я к ней стал обращаться так же.
"Что же стряслось? Муж, что ли, бросил?"
Девушка махнула рукой:
"Нет у меня мужа… и не было".
"Почему же парень тебя отпустил, почему не женился, раз так получилось?"
Она сжалась и затряслась в беззвучном плаче. Я немного подождал, не тревожил ее. Потом стал утешать:
"Успокойся! Как тебя звать-то?"
"Любаша", - пролепетала она мокрыми губами.
"Расскажи, Любаша, что у тебя за горе. Тебе легче станет".
Излагая мне все это, Степан очень волновался. Видно, история, которую он услыхал, была необыкновенной.
– В общем, не стану тебе передавать подробности, суть дела такова. Жила она в районном центре под Куйбышевом. Семья у них многодетная. Отец завербовался на Камчатку, на рыбный промысел, чтобы денег подработать. Нашелся добрый человек, сосед Николай Тимофеевич Зуев, предложил помочь Любиной матери. Взял ее дочь кладовщицей на склад. Он там заведующим работал. Очень были ему в семье благодарны за это. Стала Люба кладовщицей. Работа нетрудная - склад культтоваров: тетрадки, карандаши, портреты. И вот, оказывается, этот благодетель взял к себе Любашу не просто так, а с дальним прицелом. Стал к ней похаживать его сын Григорий. И папаша всячески это Гришкино ухаживание поощрял. Как придет Григорий на склад, Николай Тимофеевич непременно их вдвоем с Любой оставит. А вскоре открыто попросил:
"Не отвергай моего Гришку, выходи за него замуж. Дружно и ладно заживем одной семьей".
Люба и без слов этих понимала, куда дело клонится. Она не со страхом, а с брезгливостью думала о Гришке. Был он парень, о котором в его двадцать два года говорили как о пропащем. Пил запоем. Когда-то завидным женихом считался, любая девушка с радостью пошла бы за него. Гармонист, на всех праздниках и свадьбах желанный человек. Вот это его и сгубило. Парень он тихий, покладистый. Играть не отказывался и все чарки, которые подносили, выпивал. Ну а причин для веселья в городке много. Так и спился Гришка. В двадцать лет алкоголиком стал. Хватились отец и мать, но поздно. Лечили даже. Не помогло. Женить собрались. Да кому же из девчат такую муку на себя взять захочется? Вот и решил Николай Тимофеевич добрым делом Любашу к согласию склонить.
Сколько могла избегала Люба Гришкиного ухажерства. Прямо отвергнуть стеснялась - не хотела обижать Николая Тимофеевича. Уж больно добр он к ней был. Да и Гришка вроде пить бросил. Клялся: "До конца жизни не понюхаю!" Поверила Люба. Хотела помочь Гришке и Николаю Тимофеевичу, добрым делом отплатить. Незадолго до назначенной свадьбы, когда Люба уже готовилась стать матерью, Гришка опять запил. Люба напоминала ему: