* * *
Много читают нам различных лекций. Мне больше нравятся познавательные. Недавно рассказали об истории Туркмении. Оказывается, в этой пустыне бушевали страсти. Да и пустыня выглядела иначе. Амударья впадала в Каспийское море совсем недавно, всего десять тысяч лет назад. Поля и сады зеленели на месте нынешних барханов. Огромные урожаи давали земли. Разным завоевателям не терпелось прибрать эти богатства к рукам. Здесь побывали Александр Македонский, парфяне, персидские шахи, арабские султаны. В древности местные жители исповедовали зороастризм - религию более раннюю, чем христианство и ислам. В VII веке пришли арабы, разрушили города и храмы, а всех жителей насильно превратили в мусульман. Попробуй сейчас какому-нибудь верующему старику сказать, что его предков не так уж давно насильно сделали мусульманами, - ни за что не поверит!
После арабов налетел со своими ордами Чингисхан. Ох и покуролесил этот кровопийца! Миллионами уничтожал людей. Младший сын Чингисхана - Тулихан крупнейший город Мерв сровнял с землей, все жители были истреблены, а жило в том городе более семисот тысяч человек.
После монголов жег Среднюю Азию Железный Хромец Тамерлан. И этот завоеватель свой путь уложил тысячами трупов. Из отрубленных голов пирамиды выкладывали. Долгие годы после смерти Тамерлана женщины пугали детей его именем.
Многие века воевали между собой эмиры, беки и шахи, а воинами, которые добывали им власть и богатство, были землепашцы и чабаны, превращенные в солдат. Им бы мирно трудиться. Какая разница простому человеку, кто с него сдирает три шкуры: хан Ахмад, бек Хасан или эмир Юсуф?! Так нет же - иди проливать кровь, чтоб посадить себе на шею нового властелина!
Кровавые распри продолжались бы и по сей день, но спасла Октябрьская революция. Она избавила здешние народы и от другой беды: если бы не Советская власть, давно бы тут качали нефть англичане или американцы.
Вот так, слушаю лекции о прошлом, а проясняется настоящее - почему мне и другим ребятам надо служить два года в этих барханах. "Защита Родины", "интернациональный долг" из книжных и газетных понятий превращаются в конкретные дела, которые должен совершить я. От таких разговоров появился росток чувства ответственности, крепнет он постепенно, не сразу, растет, питаясь мыслями из бесед о событиях в стране и за ее пределами, о том, что было и будет на нашей земле.
* * *
Первоначальное обучение закончилось. Теперь мы знаем, что такое воинский порядок, как обращаться к старшим, усвоили необходимые статьи уставов: Дисциплинарного, Внутренней, Гарнизонной и Караульной службы. Научились разбирать, собирать, чистить автомат. Стреляли из него боевыми патронами.
Зачитали нам приказ о распределении по штатным должностям. Я попал в четвертую мотострелковую роту. В пехоту! Вместе со мной Вадим, Степан и Дыхнилкин. Видно, понравились тому старшему лейтенанту, который говорил со мной, когда Вадька играл на пианино. Фамилия этого офицера Шешеня. Конечно, это он посодействовал, чтобы мы в его роту попали.
Самые длинные титулы, говорят, у царей да королей. Не могу с этим согласиться. Мое служебное положение и должность при полном изложении звучат так: рядовой, автоматчик второго отделения первого взвода четвертой роты второго батальона орденов Кутузова и Александра Невского мотострелкового полка Туркестанского военного округа.
Во как! Шахиншах позавидует! Я шучу, а обида щемит сердце. До призыва в армию во всех газетах и журналах читал про ракетчиков, танкистов, артиллеристов. И вот на тебе - пехота! Я уже думал, нет ее. Век техники. Кибернетика, кинематика! И вдруг, пожалуйста, я автоматчик мотострелковой роты! И "мото" и "стрелковая" - это слова на бумаге. Обычно нас зовут: пехота, и все. И как бы ни доказывали офицеры, что ни один человек в полку пешком не ходит, что мы в броне, даже кухни на колесах, - все равно мы пехота! Даже солдаты нашего же полка - связисты, артиллеристы, саперы, танкисты - называют нас высокомерно пехтурой.
Горько. Домой стыдно писать. А Оля узнает, презрительно хмыкнет: "Пехота! Ни на что лучшее ты, Виктор, оказывается, не способен!"
Да, попал… Пехота несчастная! Царица полей! Именно полей, а не небес!
Настал день принятия военной присяги.
Даже самые легкомысленные в этот день были серьезными. Присягу должны давать первогодки, но прихорашивался по-праздничному и начищался весь полк.
На строевом плацу по всему асфальтированному квадрату расставлены столы, покрытые красными скатертями. Перед каждым столом выстроено подразделение - рота, батарея. В центре плаца Боевое Красное Знамя. Около него замерли знаменосцы и ассистенты; через их грудь наискосок лежат широкие алые полосы, отороченные золотым галуном. Подле Знамени - командование полка и офицеры штаба. Все при орденах; солнце вспыхивает золотыми огоньками на начищенных медалях.
Вот здесь, перед Боевым Знаменем, с оружием в руках, глядя в лицо своим однополчанам, с которыми, может быть, придется идти в бой, я должен дать клятву.
Кажется, ничего особенного: шелковое полотнище, расшитое золотыми нитками, обыкновенная красная ткань. Но если эта реликвия будет потеряна из-за нашего малодушия, командир и весь офицерский состав предстанут перед судом военного трибунала, а полк расформируют. Однако не страх перед карой вызывает у меня трепет. Я не сомневаюсь, что Знамя враги не захватят, пока жив хоть один солдат. Разглядывая поблекший шелк и потемневшее золото букв, я думаю о многих людях, которые раньше, до меня, произносили клятву перед этим Знаменем и несли его с боями по болотам Смоленщины, плыли с ним через Днепр и Вислу, врывались в горящий Берлин.
Я стараюсь представить себе наших предшественников, однополчан. Бои почти не прекращались, убитые и раненые выбывали из строя. Но прибывало пополнение и, дав клятву у полкового Знамени, вступало в бой. У солдат были, наверное, суровые лица, когда они произносили те же самые слова, что и мы. И им было, как и нам, по восемнадцать - двадцать лет.
Многие из них погибли, многие состарились, а подписи, которые они сделали под словами присяги, будут храниться вечно. И вот сейчас я тоже произнесу клятву, подпишусь, и фамилия моя рядом с другими останется для истории…
Когда настал мой час, вышел я из строя, стараясь ступать четко и твердо. Взял лист, где напечатана присяга, а другой рукой сжимал автомат, который был у меня на груди. Я взглянул на строй и не увидел ни Степана, ни Вадима, ни Дыхнилкина. Передо мной были фронтовики, только что бившиеся насмерть с врагом. Я глядел им в глаза и произносил клятву, не читая, наизусть. Голос у меня был какой-то необычный, будто я слышал его со стороны, будто стоял Виктор Агеев не на плацу, а там, у передовой, среди фронтовиков. Доскажу слова присяги - и в бой…
Весь день меня не покидало чувство торжественности.
Хотелось думать только о значительном. Пришла мне в голову и такая мысль. Вот говорят, богатство государства выражается золотым запасом. Лежат в бетонных хранилищах тяжелые слитки, будто сгустки результатов труда наших людей. Мне кажется, и листы с подписями под присягой надо сберегать в тех же кладовых. Этот государственный клад подороже золота…
Что-то у меня сегодня высокопарно выписывается. Но что поделаешь, я действительно так настроен.
В строю
Итак, мое место в боевом строю определилось. Присматриваюсь, с кем мне придется служить. Нас, молодых, добавили в отделение к старослужащим - так сохраняется постоянно боеспособность подразделений. Умно придумано. Одна неопытная молодежь не только в бою, но и в мирное время могла бы допустить много ошибок в сложной военной жизни. А вот влили нас понемногу в каждую роту, взвод - и служба пойдет в прежнем ритме, без остановок: командиры и старослужащие поведут нас за собой, поддержат, подправят в нужный момент.
Нашей ротой командует капитан Узлов. Ему лет тридцать, худой, поджарый, ремень туго перехватывает талию. Движения у капитана легкие, никаких лишних жестов - ходит, смотрит, если на что покажет, то кивком головы или одним пальцем шевельнет. Длинных разговоров не любит, у него все кратко: скажет несколько слов - и беги выполняй. Именно беги, пойдешь шагом - вернет.
Его заместитель по политической части старший лейтенант Шешеня. Солдаты еще до нашего прибытия прозвали его Женьшень. Он молодой, ему лет двадцать пять, не больше, тоже стройный, подтянутый. Когда-то его должность называлась политрук - политический руководитель. Мне кажется, для такого солидного звания он слишком молодой, парень как парень, немного старше нас. С ним и говоришь запросто и поспорить можно. Он не то, что командир нашего взвода лейтенант Жигалов - этот сух. По должности он ниже замполита Шешени, но по хватке покрепче Узлова. Его метко охарактеризовал старослужащий из нашего отделения Никита Скибов.
В первый день после прибытия из карантина я кивнул в сторону Жигалова и тихо спросил Скибова:
– Какой он?
Скибов обреченно покачал головой и страдальчески простонал:
– Жме - аж тэчэ! - Правда, тут же добавил: - Но справедливый человек.
И еще одно очень важное в роте лицо. Старшина. Гроза и главный дирижер и блюститель порядка! Фамилия у него необычная - Май. Да и сам он не такой, каким я представлял себе старшину. Он сверхсрочник, но не традиционный, если так можно сказать. В нем ничего нет фельдфебельского. Высокий, гибкий, как хлыст (кстати, его именно так и прозвали солдаты - Хлыст). Меня служба с ним еще не сталкивала. Он не крикун, не грубиян, но есть в нем какое-то неоспоримое превосходство над всеми. Оно дает ему право подойти к любому и сказать: "Возьмите ведро и тряпку, помойте умывальник, там грязно".
И все. И не пикнешь. Не скажешь, что сегодня ты не в наряде, не являешься дневальным и вообще ничем не провинился. Возьмешь ведро, тряпку и пойдешь мыть туалетную. И сделаешь порученную работу хорошо, потому что старшина придет и проверит. И не дай бог, если ты схалтуришь, навлечешь на себя гнев старшины…
* * *
Ну, а теперь остается коротко представить самых близких, с кем придется общаться не только каждый день, но и каждый час: на занятиях, в столовой, в кино, в бане - всюду, всегда рядом. Это наше второе отделение.
Командир его - сержант Волынец. Старослужащие: Никита Скибов, Карим Умаров (тот, который подходил к нам в день прибытия) и Куцан. Молодые: я, Степан Кузнецов и Вадим Соболевский. И еще - Дыхнилкин. Присоединение к нам Дыхнилкина было неприятной неожиданностью. Когда я при встрече спросил писаря: "Зачем ты этого подонка сунул в наше отделение?", писарь, загадочно улыбаясь, ответил:
– Это воспитательный прием, не я - командир роты капитан Узлов придумал. Он считает: вы будете хорошо влиять на Дыхнилкина. Дружков его видал куда засунули? Не только в рабочие дни, по выходным встречаться редко будут.
Из этого разговора я понял: к нам очень внимательно приглядываются. Наша тройка - я, Кузнецов и Соболевский - на хорошем счету. И еще очень важную истину: писаря знают очень многое, пожалуй, не меньше самого аллаха.
Командир отделения сержант Волынец - худощавый, прямой и поджарый, будто его прогладили огромным утюгом со спины и вдоль живота, светлые волосы разделены аккуратным пробором. Глаза сверлящие. Он всегда официален, на "вы" - так требует устав. Кажется, кроме службы, его ничто в жизни не занимает. Равнение, чистота, заправка, исполнительность - вот ежедневный, ежечасный круг его интересов. Когда поучает, по лицу видно: убежден в своей правоте безгранично, не свернуть и не переубедить его, он своего добьется, заставит сделать как положено.
Над украинцами подшучивают, будто они, придя в армию, сразу спрашивают: "Где здесь учебна команда?" Волынец окончил на "отлично" сержантскую школу и носит нашивки с таким достоинством, словно они приравнивают его по меньшей мере к полковнику.
Как и положено по уставу, Волынец побеседовал с новичками. На строевой и физической подготовках крутит нас больше, чем старослужащих. На других занятиях присматривается, проверяет исполнительность. Его любимая поговорка: "Делай, как я! Лучше можно, хуже нежелательно".
Вчера позвал меня:
– Пройдемте к моей кровати.
Подошли: его кровать ровная, как бильярдный стол, даже ворс на одеяле лежит в одну сторону.
– Теперь посмотрим вашу. Топографию можно изучать - бугры, седловины, впадины. Поправьте!
Только я поправил, а он опять:
– Пойдемте к оружию.
Подошли.
– Вот мой автомат. Вот ваш.
Оружие у него какое-то особенное, чистое, не сухое и не влажное - глянцевитое. А мое плачет - масло на нем не держится, стекает каплями. Пушинки-волоски, ниточки словно сговорились прилипать только к моему автомату.
Иногда Волынец подводит меня к зеркалу. Стоим рядом. Он аккуратный, затянутый, а я весь в складках, будто из вещмешка вынули.
– Вы же знаете, товарищ сержант, я каждый день утюжу обмундирование.
– И напрасно. Я глажу только по субботам. Все дело в заправке. Подтяните ремешок. Уберите живот. Одерните гимнастерочку. Расправьте грудь. Поднимите подбородочек.
Я выполняю. На минуту мое изображение в зеркале становится стройным. Но оказывается, я не дышу. А когда начинаю дышать, изображение опять мнется, грудь опадает.
– Ничего, выправка - дело наживное. Гимнастика, строевая, марш-бросочки поставят фигуру. Слышали, певцам голос ставят! Вот и вам фигуру поставим. Обрастете мышцами - невеста не узнает! Есть у вас невеста?
Почти то же сержант проделывает с Кузнецовым и Соболевским. Удивительно, как ему не надоедает!…
У Кузнецова получается лучше, чем у нас. Волынец начинает его даже похваливать.
Вадим Соболевский все делает равнодушно и молча. Сам он здесь, а мысли витают где-то далеко, живет как лунатик. У сержанта появляются бугорки на скулах и щурится правый глаз, когда он разговаривает с Вадимом. Опасный признак!
Мне всегда кажется, Вадим что-то недоговаривает, знает какую-то тайну, а выдавать не хочет - все равно, мол, не поймете. Ходит не торопясь. Движения экономны и пластичны. Мне нравится, как он закуривает. Достанет пачку, встряхнет ее слегка, и одна сигарета - просто удивительно, как это у него получается! - выскакивает ко рту. Он ее мягко берет в губы, а еще точнее: она сама ложится на нижнюю губу, верхняя чуть-чуть, едва-едва придерживает кончик сигареты. Курит он не спеша, без удовольствия, будто все приятное заключается лишь в самом закуривании. Говорит тоже не спеша. Шутливо, но веско.
Однажды в школе я слушал, как с ним вел серьезный разговор комсорг:
"Почему ты не вступаешь в комсомол?"
"Там будут критиковать за модные штаны".
"Ты умный парень, зачем напускаешь на себя этот скепсис?"
"А почему скепсис плох? Карл Маркс, между прочим, сказал: "Мой девиз - подвергать все сомнению".
"В жизни главное - уметь не только рассуждать, но и трудиться. Об этом тоже говорил Маркс".
"И все же Архимед сделал свое открытие в ванной, а не на производстве".
"Чего бы ты хотел от жизни?"
"О, я человек скромный, мне надо только одно: деньги, все остальное я устрою сам".
Может показаться, что Вадим циник. Но это лишь первое впечатление. По-моему, он рядится в тогу циника, чтобы произвести впечатление. Внутри он проще и глубже. В школе учился хорошо. Педагоги считали Вадима талантливым, хотя установить, в чем конкретно проявлялась его одаренность, никто не мог. А вот глядишь на него - видного, красивого, выделяющегося из всех, - и невольно думаешь: умен, талантлив!
Военная служба для Вадима - мука. В нем слишком много углов, постоянно ушибается сам и мешает окружающим.
Однако с Вадимом, как говорится, еще куда ни шло. Самое любопытное начинается, когда сержант Волынец сходится с Дыхнилкиным. Семен дурачится, выпячивает карикатурно грудь, закидывает назад голову, строит уморительную гримасу на лице. У сержанта белеют ноздри, голубые глаза превращаются в льдинки. Но тормоза Волынца действуют надежно: он будто не замечает издевки Дыхнилкина. Потом долго прогуливается по городку и курит, курит…
Ох, когда-нибудь схлестнутся эти двое!
Сенька Дыхнилкин даже в военной одежде не утратил облика хулигана: вздернутые плечи, руки в карманах, глаза зеленые, с крупными черными зрачками, губы тонкие, с ехидной улыбочкой, - я его просто видеть не могу. Существо отвратительное! Его мысли направлены на самое низменное и подлое. В нашем городе он ходил с шайкой таких же, как сам, подонков, отбирал у ребят, идущих в школу, бутерброды, перочинные ножички, деньги. Его боялись и ненавидели. Он не просто хулиган с приобретенными пороками, а по-моему, родился уголовником. Наверное, как только встал из пеленок, сразу закурил, а как только отняли от груди, он тут же обругал мать грязным словом. Я уверен, с Дыхнилкиным ничего не сделают ни в армии, ни даже в тюрьме.