Но вдруг комнату заполнили нежные, плавные аккорды "Лунной сонаты". Потом Альбина сыграла что-то бравурное, очень трудное в исполнении. Я поразился: откуда у нее такая сила? Тонкими пальчиками она так решительно била по клавишам, что дрожала посуда в серванте и чашки на столе. Альбина разрумянилась, глаза у нее теперь сверкали, как у человека, противостоящего буре и шквалам. Когда смолк последний аккорд, мне казалось, что музыка все еще витает вокруг дома и над барханами, окружавшими городок. Здорово она играла! А Вадька с видом знатока сказал:
– Ничего. Неплохо. С настроением.
Болтун! Он же в десять раз хуже ее играет, в подметки ей не годится со своими твистами и шейками!
Молодец девчонка! Мне сразу стало весело, захотелось поговорить с Альбиной.
Вадим включил радиолу. Мы стали танцевать.
– Вы очень хорошо играете!
– Я люблю музыку. А вы чем увлекаетесь?
Чуть было не ляпнул: пишу, хочу стать литератором. Но вовремя сдержался - это походило бы на Вадькино: "Решил стать киноактером". Какой я писатель? Еще неизвестно, что из меня выйдет. Я ответил:
– Да пока ничем. Еще не определился.
Вечер прошел невесело. Простой разговор не получился. Вадька все время стремился острить. Девочки терялись перед его "эрудицией", улыбались одобрительно. И молчали.
Когда мы возвращались домой, Соболевский сказал:
– Я тебя понимаю, старик. Альбина не то, но ты уж очень открыто отступил. Неприлично так прямо давать отвод. Подберем другую, не падай духом.
Вот скотина, он еще толкует о приличии!
После отбоя, лежа в постели, я вспомнил и перебрал все события дня. Да, невеликое дело - выйти перед строем и пожать руку замполиту, а вот приятно на душе до сих пор. И за столом именинников хоть и неловко было сидеть, а тоже хорошо. По-своему, по средствам, а все же отметили, не забыли. Хуже было у Никитиных. Танцевали, шутили, веселились вроде, но почему-то нехороший осадок остался после этого. Из-за Вадима, наверное…
За последнее время все чаще ловлю себя на мысли: Вадим Соболевский нравится мне все меньше и меньше. Поблек он как-то. Я уже не ищу его дружбы. Степан мне ближе. Он благороднее, надежнее.
* * *
Через два дня после того, как я отпраздновал день рождения, пришли письма от мамы и от Оли. Я сунул их в карман и не распечатывал, пока не улучил возможность уединиться. После обеда ушел в дальний угол спортивного городка, огляделся: никого нет? никто не помешает? Быстро вскрыл, конечно, первым Олин конверт.
"Здравствуй, Витя!
Поздравляю тебя с днем рождения.
Как тебе служится? Я учусь в педагогическом.
Здесь Юлька, Игорь, Витька-длинный и другие ребята из нашей школы. Живем весело. Иногда смываемся с лекций в киношку. Заканчивай службу, приезжай быстрее домой, будем ходить вместе.
Приветик! Оля".
Лицо у меня горело так, будто я просидел целый сеанс в кино и все это время держал Олю за руку. Значит, все она помнит. И про кино пишет не случайно. Намекает. Но все же письмо какое-то очень уж легкое. Как щебетание птички. "Чирик-чирик" - живу весело, хожу в кино. И подтекст "будем ходить вместе" не шибко значительный. Я ожидал большего. Сам не писал оттого, что не знал, как уложить и спрятать в подтекст большое чувство, которое так разгорелось во мне в разлуке. Я думал, и с ней происходит что-то похожее. А она вон как легко и просто живет - "смывается в киношку". Ну что же ей, жить затворницей? Из дома в институт, после лекций домой? С какой стати? Потому, что Витя служит в армии? А кто ей этот Витя - муж, жених? Да никто, просто школьный товарищ, который писем-то не пишет!
Нет, теперь-то я напишу обязательно. Длиннющее письмо накатаю!
Мамино письмо читал спокойно. Дома, как всегда, все в порядке. И бесконечные вопросы: как ты? Здоров? Как служба? Ну и много пожеланий к дню рождения. И ни слова об Оле. Это меня насторожило. Значит, маме известно - Оля напишет сама. Может быть, они даже писали, сидя рядом? Конечно же, это мама попросила ее поздравить меня. Оля не знает, когда у меня день рождения! Вот я не знаю ведь, когда ее именины. И она не знала. Ах, мама, мама! Это все твои старания облегчить мне службу! И если это так - Олино письмо теряет смысл, который я ему придавал, и нет в нем вообще никакого подтекста. Ну ладно, спасибо и за то, что ты дала мне предлог откликнуться. Теперь постараюсь сам во всем разобраться.
Буду и я краток, Оля. Сколько ты мне, столько и я тебе. Ты непонятно - с намеком или без, и я напишу так же. Но все же я чуть-чуть приоткроюсь, чтобы ты поняла меня. И ждала…
"Здравствуй, Оля!
Получил твое письмо, спасибо за поздравление. Завидую тем, кто ходит с тобой в киношку, ну и в институте учится, конечно.
У меня здесь дела более строгие: стрельбы, учения, караулы. Хожу в кино и я. Но рядом сидят, заполняя весь зал, только солдаты и офицеры. А ты далеко.
Если дождешься меня, будем опять смотреть фильмы вместе.
С приветом! Виктор".
Стоял дневальным по роте. Подходит лейтенант Жигалов:
– Дайте, пожалуйста, ключ от комнаты хранения оружия.
Ключ был у меня в кармане и попал туда по случайному стечению обстоятельств. Дежурного по роте Волынца вызвали в штаб батальона, и он передал ключ мне: вдруг кому-то понадобится оружие или снаряжение.
Я подумал: дать или нет? Может быть, Жигалов проверяет меня? По уставу дневальный подчинен дежурному по роте, а тот - дежурному по полку. Значит, я не имею права давать ключ никому другому. Но просит мой командир. К тому же я обязан выдавать оружие под расписку, сколько ему потребуется для занятий. Но Жигалов не требует у меня оружие, а именно ключ. Зачем ему ключ? Хочет проверить состояние автоматов нашего взвода, тогда просто приказал бы открыть дверь.
Я подал ключ.
– Если меня будут искать, позовите.
После этого он прикрыл за собой железную решетчатую дверь.
Что он там делает? Любопытство и беспокойство охватили меня. Лейтенант ушел в дальний угол; мне его не видно сквозь прутья решетки. Тишина. Лишь изредка шуршали подошвы сапог и постукивало оружие. Потом Жигалов вышел на середину комнаты. То, что он делал, очень меня удивило. Лейтенант стоял с автоматом в руках и выполнял приемы с оружием. Брал "на грудь", "на ремень", "за спину". Делал приемы по разделениям и слитно. В общем, занимался! Мало ему строевых занятий, он еще в одиночку наслаждался строевыми приемами!
Странно. Очень странно!
ЧП в отделении
23 февраля в клубе командир полка подводил итоги соревнования в честь Дня Советской Армии. Сержанта Волынца поощрили отпуском домой. Командовать отделением временно поручили Куцану как старослужащему и хорошо успевающему в учебе.
– Ты смотри темпа не сбавляй, - наставлял Куцана перед отъездом сержант Волынец. - Отпуск десять дней, дорога туда пять да обратно столько же, всего двадцать.
Волынец долго перечислял, что нужно Куцану сделать за это время.
Двадцать дней - срок небольшой. Но все произошло именно в эти дни. Началось с малого: с перерывов. Они стали длиться вместо десяти пятнадцать минут. Потом Куцан перенес занятия отделения в укромный уголок двора, подальше от глаз начальства. Собственно, какие это были занятия! Мы просто дремали у забора, а Куцан посмеивался:
– Солдат спит, а служба идет!
Наш командир взвода лейтенант Жигалов тоже уехал в очередной отпуск. Офицеры других подразделений да и капитан Узлов проверяли наши занятия редко, верили - здесь все в порядке: отделение было на хорошем счету, не зря сержанта поощрили отпуском. Да и Куцан был всегда начеку: заметив приближение офицера, громко произносил команду, заставлял нас выполнять ее четко, быстро, красиво. Затем наступало затишье.
– Командир получил отпуск, и нам отдохнуть не грех, - пояснял Куцан свои действия.
Сам он часто удалялся, особенно вечерами, предупреждал:
– Я только что был здесь. Понятно? Все за одного, один за всех.
Однажды Дыхнилкин ушел после вечерней поверки и возвратился перед рассветом. Дежурный по части заметил, как темная фигура перевалилась через ограду, побежал к тому месту. Но никого не обнаружил у забора. Дыхнилкин уже заскочил в казарму и, как был - в сапогах и одежде, кинулся под одеяло. Через минуту забежал и дежурный.
– Где солдат? - спросил он дневального Скибова.
– Какой солдат? - переспросил тот.
– Который бежал.
– Не видел.
Офицер прошел вдоль кроватей. Солдаты спали. На каждой подушке покоилась голова - стриженая, с короткой прической или бритая. Была среди них и белесая Дыхнилкина.
– Куда же он делся? - недоумевал офицер.
– Сюда никто не заходил, - уверенно врал Скибов. - Может быть, в соседней роте.
Дежурный ушел.
Утром командир роты капитан Узлов советовал:
– Если кто из наших - скажите сразу, для него же лучше будет.
Куцан доверительно подмигивал нам, и мы молчали. Вадька тоже стал исчезать из роты. Однажды он рассказал мне по-приятельски:
– Ужинал сегодня у Никитиных. Ужин люкс! Пришлось отрабатывать, конечно. Правда, их инструмент - рыдван ужасный. Врал я по-страшному. Но много ли им надо? Намек на "Танец маленьких лебедей" Чайковского - и мама готова рыдать мне в жилет.
– Скотина ты, Вадька, - сказал я.
Он принял это за комплимент.
– Завидуешь?
– Нет. Люди к тебе с открытой душой, а ты…
– Они, думаешь, овечки? Как же! За киноактера дочку пихнуть хотят.
– Ну какой ты актер! Трепло.
– Это неважно. Они воспринимают меня как актера…
В тот день я получил посылку - маленький ящичек, обшитый стареньким стираным полотном. Ткань была мне знакома: она служила занавеской в кладовке. Воспоминания захватили меня. Я смотрел на крупные стежки и думал: "До каждой нитки дотрагивалась мама".
– Что задумался, давай открою! - прервал мои раздумья Куцан.
Я промолчал. Тогда он вспорол перочинным ножом ткань и отодрал хрустящую фанерную крышку.
– Ого, старики раскошелились! Шоколадные конфеты! Печенье. Мармелад. Все покупное, магазинное. Они тебя еще дитем считают - одни сладости. Напиши, чтобы в другой раз горькое прислали. - Куцан пощелкал под скулой и запихал в рот сразу две шоколадные конфеты.
Я смотрел на вспоротую упаковку, и мне до слез стало жаль мамину занавеску. Ведь она была согрета теплом ее рук.
С этого дня я невзлюбил Куцана. В каждой его фразе звучала циничная практичность.
– Снежинка и та крутится, прежде чем лечь, - место выбирает, - поучал он молодых солдат, - а человек тем более должен о своей пользе думать!
Папиросами он не делится: в пластмассовом портсигаре всегда оказывалась последняя. А я сам видел, как он из пачки перекладывал в портсигар одну папиросу для следующего перекура.
Пользуясь властью командира отделения, Куцан назначал на все работы только молодых солдат:
– Старики свое отработали, теперь ваш черед.
Он постоянно выменивал у первогодков то ремень, то шапку - у нас было все новое, а он готовился к увольнению. Однажды вечером, после беседы о сочетании общественных интересов с личными, Куцан цыркнул сквозь зубы:
– Все мы святые - глаза в небо, а руками по земле шарим!
Раскусив Куцана, я, однако, открыто против него не восстал. Не посмел. Молчали и другие солдаты нашего отделения. Не желали, видимо, "выносить сор из избы". Раздор в отделении подорвет репутацию коллектива, а авторитет его нам дорог. Мы просто ждали возвращения сержанта и Жигалова, надеясь, что они поставят Куцана на место. Никто не подозревал, к какой беде приведет это безучастное ожидание.
Теперь я презираю себя за малодушие. Как мы встретимся с Кузнецовым, если он останется жив? Готовились вместе идти в бой, не щадить себя ради товарища, и вдруг по нашей вине Кузнецов едва не погиб.
Я представляю себе темную ночь, вижу, как раненый Степан ползет, напрягая последние силы; за ним остается черный след крови. Он теряет сознание. А мы в это время с глупыми, улыбающимися рожами заговорщиков делали все, чтобы Кузнецова не искали!
Как это случилось? Роту выстроили на вечернюю поверку. Старшина Май вызвал:
– Кузнецов!
Последовал ответ:
– Я.
Но откликнулся не Кузнецов, а Куцан, ловко подделав голос Степана. Даже старшина не заметил. После команды "Разойдись!" я спросил Куцана:
– А где Кузнецов?
– Молчи громче! - весело сказал Куцан. - Тащи шинель с вешалки.
Я принес шинель. Куцан быстро, чтобы никто не заметил, уложил ее под одеяло на кровати Кузнецова. Со стороны казалось, на койке спит человек.
Отсутствие Кузнецова мне показалось странным: за ним прежде такие грешки не водились. Но последние дни порядка в отделении не было, и, кто знает, возможно, Степан тоже поддался соблазну.
Дежурный объявил отбой и погасил в казарме свет.
После нелегкого солдатского дня приятно лежать в постели: тишина и покой, можно помечтать, но не успеешь сосредоточиться - сладкий сон склеивает веки.
Я был именно в таком состоянии, когда услышал громкий топот сапог в коридоре. "Что-то случилось", - подумал я. И в тот же миг двери распахнулись:
– Второе отделение! Там ваш Кузнецов!… Весь в крови…
Мы вскочили с кроватей и не одеваясь, в сапогах и трусах, побежали к выходу.
Кузнецов, окровавленный, бледный и бесчувственный, лежал недалеко от казармы.
Мы подняли его и, наступая друг другу на ноги, торопливо понесли в медпункт.
– Пробит череп, истек кровью. Необходимо срочное вливание, - сказал дежурный врач.
– Возьмите у меня кровь, - тут же предложил я.
– В этом нет необходимости. Идите, товарищи. Сейчас вы будете только мешать.
Мы вернулись к тому месту, где нашли Степу. Темный прерывистый след крови тянулся к спортивному городку. Освещая его спичками, мы дошли до трапеции. Тут все стало ясно.
Кузнецов, видно, решил перед вечерней поверкой позаниматься гимнастикой. У него неважно шли дела с физической подготовкой. А отстающим быть не хотел. Вот он и пришел в спортивный городок. Сначала, наверное, покрутился на турнике, брусьях, а потом полез вверх по канату. Здесь и случилось… Перекладина, в которую был завинчен тяжелый металлический крюк, пересохла на солнце, крюк вырвался из бруса и ударил Степана по голове, когда он грохнулся на землю. Если бы мы сразу хватились и начали искать отсутствующего на поверке, дело обошлось бы простой перевязкой. Теперь над Степаном нависла смертельная опасность.
Утром Шешеня увидел меня в коридоре:
– Вот вам, товарищ Агеев, ответ на наш спор: Кузнецов принес ЧП и подвел всю роту, а вы говорили, не нуждается в воспитании.
– Верно, говорил и сейчас готов повторить то же. У Кузнецова плохо с физической подготовкой. Он бегал вечером в спортгородок, чтобы потренироваться, не подвести роту. - Я подчеркнул слова "не подвести роту". - А то, что вырвался крюк, - это случайность, от Кузнецова не зависящая.
Шешеня, видно, не ожидал такого ответа. Он опешил:
– Вот как… Хорошо, тогда вопрос остается открытым. - И пошел в штаб батальона.
А я торжествовал. Припер замполита.
Возвратился из отпуска Волынец. Нечего сказать, хорошенький сюрприз преподнесли ему! Боевая подготовка в отделении резко снизилась. На кроссе я еле уложился в "удочку", а раньше бегал хорошо. На строевых занятиях по команде "Кругом марш!" ноги мои заплелись в такой крендель, что я едва не опрокинулся. Отсутствие тренировки сказывается во всем. На огневой подготовке мушка, прорезь и цель так прыгали перед глазом, что я никак не мог совместить их на одной линии. Если бы это была не тренировка, а стрельба, неуд влепили бы наверняка. То же происходит и с другими ребятами. Волынец зубами скрипит. Ох и выдаст он нам требовательность в полном объеме!
…У входа в казарму длинная, с наклоном, ступенька, на нее прибиты деревянные следы по форме подошв. Вечером Жигалов чистил сапоги. Я тоже выбежал привести в порядок обувь, чтоб завтра с утра не возиться.
Близко к Жигалову не подошел. Встал метрах в двух от него. Чищу и поглядываю на взводного. Он верен себе и в этом - надраивает сапоги до глянца. Пришлось и мне потрудиться: не убежишь с недочищенными, когда рядом командир так старается.
Закончил Жигалов. Стоит в сторонке, наблюдает за мной. Ждет, когда я разделаюсь с сапогами. Не успел я завернуть в газету щетку, как он позвал:
– Товарищ Агеев, пройдемся немного?
– С удовольствием.
А сам думаю: "Никакое это не удовольствие - сейчас или замечание сделает, или поручение даст".
Идем по дорожке вдоль казарм. Лейтенант молчит, вроде прогуливается, отдыхает после трудового дня. Я смотрю на его задумчивое лицо и жду.
– Я хочу сказать, товарищ Агеев, - неожиданно начинает Жигалов, - что мне приятно было узнать о вашем благородном поступке.
Я опешил: никакого благородного поступка, на мой взгляд, я не совершил ни в армии, ни дома. Молчу.
– Я имею в виду ваше предложение дать кровь Кузнецову.
Ах вот оно что!
– Ну, товарищ лейтенант, какое тут благородство! Любой дал бы. О таких делах в районных газетах писать перестали.
Жигалов глянул на меня иронически: брось, мол, рисоваться, парень!
– Не знаю, как поступают в районных газетах, но мне приятно, что у нас во взводе есть такие люди.
В груди у меня стало тепло.
– Кузнецов мой друг, - тихо сказал я, не объясняя этим ни свой поступок, ни стремление выглядеть скромным. Просто так сказал, от души.
Жигалов меня понял.
Он вздохнул. Мне показалось, что у него нет такого друга. С таким дружить трудно - уж очень он литой и жесткий, а в дружбе необходимо прикосновение сердца к сердцу.
Вот и все, больше мы ни о чем не говорили. Жигалов ушел домой, я - в казарму. Но остался у меня в душе свет на весь вечер, и не только на один вечер. Протянулась какая-то светящаяся ниточка между мной и лейтенантом. Она была паутинки тоньше, но была, и я ее постоянно чувствовал.