"Хорошо бы предупредить коллег, чтобы не проговорились во время допросов. Но как это сделать незаметно для партизан?" – мучительно думал бывший главврач. Улучив удобный момент, когда колонна остановилась по просьбе медсестры, он попытался шепнуть своим коллегам пару слов, но бдительная стража в лице молодого партизана пресекла его попытку в самом начале, бесцеремонно ткнув его в спину прикладом винтовки. Пришлось покориться судьбе. "Будем надеяться, мои помощники и без предупреждения сумеют держать язык за зубами. Ведь им и так ясно, чем может закончиться болтливость, – утешил себя подполковник, но тут же усомнился: – Положим, они не выдадут, но как поведут себя остальные?"
На свою базу партизаны вернулись поздно вечером, когда уже на небе зажглись первые звезды. Наблюдательный Савандеев еще на пути догадался, что главным в группе пленных медиков является не пожилой полковник, согласившийся быть временным переводчиком, а рослый подполковник с усиками.
– Надо отделить этого от остальных, – сказал он дежурному, указывая на него. – Поместите его в отдельную землянку. Предупредите часовых, чтобы глядели в оба. Ко мне пригласите командиров подразделений и начальников служб!
Дежурный побежал исполнять приказание, а партизаны, вернувшиеся с операции, сели ужинать. Поужинал и Савандеев, а затем провел совещание с командирами, на котором, по установившейся традиции, подвергли подробному разбору только что закончившуюся боевую операцию.
Ночь прошла без особых происшествий. Утром командир отряда, выслушав рапорт дежурного, первым пригласил в штаб начальника тыла. Зильберман, занимавший эту должность еще при Турханове, появился тут же, словно поджидая вызова за дверью землянки. Как всегда аккуратный и опрятный, он уже успел побриться, причесаться и одеться в хорошо выглаженный костюм, словно жил не в лесу, а в большом городе.
– Лев Давыдович, помогите мне разобраться в этих документах, – обратился к нему Савандеев после взаимного приветствия, показывая на кучу бумаг и книжечек, лежавшую на столе. – Все они отобраны у немцев, а следовательно, и написаны по-немецки.
Зильберман быстро разложил документы по фамилиям их владельцев.
– Это удостоверение личности. Как видите, всего их десять. Это – членский билет национал-социалистской партии. Их девять штук. Значит, кто-то из пленных не является членом нацистской партии.
– Который же из них? – заинтересовался Савандеев. – Не женщина ли?
– Нет, не она. Вот ее членский билет, – показал Зильберман на книжечку в коричневой обложке. – В партии не состоит полковник Эрих Флеминг, он же доктор медицины, профессор Венского университета, ординатор хирургического отделения госпиталя, – добавил он.
– Теперь приступим к личному знакомству с каждым из них, – сказал Савандеев, разобравшись с документами пленных. – Как по-вашему, с кого лучше начать?
– Начнем с женщины. Послушаем, что она скажет. Зовут ее Элизабет, фамилия – Штокман. Член нацистской партии с 1938 года. В госпитале работала старшей медсестрой хирургического отделения. А как работала, может быть, расскажет сама.
Скоро сестру привели под конвоем. Вид у нее был не из лучших. Синие круги вокруг ее огромных глаз, мертвенная бледность лица, вялые движения – все это говорило о том, что она провела бессонную ночь.
Увидев в руках Савандеева свой партийный билет, она как-то странно съежилась, словно ожидала страшного удара. "Видать, пришел мне конец, – промелькнуло у нее в голове. – Нам тут не будет пощады".
– Переведите, Лев Давыдович, – пускай расскажет свою биографию. Предупредите, чтобы говорила только правду, – предложил Савандеев.
Элизабет рассказала. Очевидно, желая разжалобить партизан, она прикинулась бедной сироткой и подробно рассказала, как злые французы безжалостно убили ее отца под Верденом, из-за чего ей с раннего детства пришлось мыкать горе. Совсем по-иному объяснила она и гибель братьев. По ее словам, один из них утонул в море, во время кораблекрушения, другого убили хулиганы, а муж лишился жизни при авиационной катастрофе.
– С какой целью вы вступили в фашистскую партию? – прервал ее Савандеев.
– Время было такое, – начала оправдываться Элизабет. – После окончания гимназии я не могла найти работы, хотя два года простояла на учете на бирже труда. Членам партии было легче найти работу. Вот я и подала заявление.
– В гитлеровскую армию тоже поступили лишь потому, что не могли устроиться на работу? – съязвил Зильберман.
– Нет. Я окончила школу медсестер, и меня мобилизовали в армию, как и других медиков. Я не солдат, ни с кем не воюю, а только лечу больных и раненых, – ответила Штокман.
– Чтобы они опять вернулись в строй и продолжали проливать нашу кровь?
– Нет, почему же? Долг медицины – спасать раненых.
– Фашистов? – не унимался Зильберман.
– Всех. Мы лечим не только немцев, но и русских. В нашем госпитале и сейчас лечится один русский полковник, – вспомнила Штокман,
– Власовец? – спросил Савандеев.
– Нет, он ваш. Он жил в Москве и преподавал в Военной академии Фрунзе.
До войны Савандеев и сам учился в этой академии и хорошо знал преподавателей. Желая уточнить, кто же из них попал к немцам, он решил подробнее расспросить об этом полковнике.
– Как его зовут? – спросил он.
– Турханов.
Савандеев и Зильберман переглянулись. "Неужели это наш полковник?" – говорили их глаза.
– Имя и отчество? – спросил Зильберман.
– Владимир Александрович, – ответила Элизабет Штокман.
"Должно быть, это он, – подумал Савандеев. – В боях с повстанцами немцы действительно могли ранить его, и он попал в их госпиталь. Надо проверить".
Перед отъездом в Варшаву Савандеев сфотографировал Турханова в группе советских и польских товарищей. Теперь он достал этот снимок и предъявил немке:
– Посмотрите внимательно, нет ли среди этих людей вашего Турханова?
Элизабет без труда узнала Турханова.
– Вот он, – указала она. – Я узнала бы его среди тысячи таких.
– Кто-нибудь из врачей, находящихся здесь, может подтвердить ваши показания?
– Оперировал его профессор Флеминг. Он же был лечащим врачом. Спросите у него, он подтвердит.
С этого момента Элизабет Штокман перестала интересовать Савандеева. Он передал ее конвоиру и приказал привести профессора.
У Флеминга не было оснований опасаться партизан, поэтому, подобно другим врачам, так неожиданно очутившимся в плену, его не мучила бессонница, и ночью он спал спокойно. Правда, пятнадцатикилометровый марш по лесному бездорожью для человека его возраста не прошел бесследно: ноют суставы, болят мозоли, чувствуется ломота в костях, но он особенно не унывал, а по вызову явился почти спокойным. Его тоже встретили спокойно, даже приветливо, выслушали, не перебивая. Рассказал он свою историю без лишних подробностей, но довольно полно и обстоятельно, а когда задали ему вопрос о том, как немецкие военные медики относятся к раненым советским воинам и партизанам, не стал скрывать правды о зверствах фашистов и без принуждений выложил все, что ему было известно о взятий крови у советских людей дли переливания своим раненым.
Следует отметить, что преступления фашистов для партизан давно не были секретом. Более того, многие из них сами не раз подвергались преступному обращению со стороны немцев, когда находились в лагерях военнопленных. Поэтому удивить их рассказами о варварстве гитлеровцев было не просто. Но факты, сообщенные профессором Флемингом, даже таких рассудительных людей, какими были Савандеев и Зильберман, сразу привели в ярость.
– Надо беспощадно уничтожать этих гадов! – воскликнул Лев Давыдович. – Отдадим их партизанам, пускай расправятся как умеют.
Савандеев и сам охотно поддержал бы такое мнение, но понятие о чести и достоинстве советского офицера не позволяло ему допускать беззаконие со стороны своих подчиненных.
– Нет, дорогой мой, – не согласился он. – Наше дело – воевать с врагами, которые выступают против нас с оружием в руках, а наказание уголовных преступников – дело суда. Поэтому правильно поступим, если передадим этих кровопийц в руки правосудия.
– Каким образом? – спросил Зильберман. – Здесь же нет ни суда, ни прокуратуры. Не можем же таскать их с собой до конца войны?
– Попросим польских товарищей. Они помогут нам переправить их через линию фронта. Кстати, о преступлениях военных медиков фашистской Германии должны знать не только мы, партизаны, но и народы всего мира. Об этом позаботятся советская пресса, радио и кино, когда суд будет рассматривать дело врачей-кровопийц.
Флеминг согласился письменно засвидетельствовать преступления каждого из врачей в отдельности. Ему предоставили такую возможность. Затем спросили о медсестре Штокман.
– Она не лучше тех, о которых я уже рассказал вам, а может быть, даже хуже, – начал профессор и подробно рассказал не только о взятии крови у советских военнопленных, но и о ее предательской деятельности. – К счастью, как говорится, бодливой корове бог рогов не дает, а фрау Штокман он обделил умом. Пользуясь ее недогадливостью, иногда нам удавалось причинять фашистам разные неприятности. Например, несмотря на строжайшее запрещение принимать в госпиталь раненых солдат и офицеров противника, я устроил на лечение одного русского полковника.
– Турханова? – спросил Савандеев. – Скажите, как его здоровье?
– Практически он уже поправился. Если бы меня не задержали в Варшаве, он уже был бы на свободе.
– То есть вы его выписали бы из госпиталя, чтобы отправить в лагерь для военнопленных? – забеспокоился капитан.
– Нет, – улыбнулся профессор и рассказал о предстоящем побеге Турханова…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Военный госпиталь, эвакуированный из Варшавы, на четвертый день прибыл в Брно и разместился в здании бывшей школы. Места врачей, пропавших без вести, заняли новые, ранее служившие в войсках СС, но выбывшие из действующей армии по ранению. Прежних работников госпиталя они называли тыловыми крысами. Новое начальство госпиталя сразу же начало ломать порядки, установленные ранее: уволило вольнонаемных работников, не приветствовавших по-фашистски поднятием правой руки, откомандировало на фронт молодых санитаров и фельдшеров, а также часть врачей, которые ни разу не были ранены или контужены. После чистки постоянного состава начальство принялось за больных и раненых. При первом же осмотре обнаружили больше полсотни "симулянтов", которые, как они установили, вовсе не нуждаясь в дальнейшем лечении, продолжали оставаться в госпитале, чтобы снова не попасть на фронт. Всех их немедленно выписали из госпиталя и с первой же маршевой ротой отправили в действующую армию.
Среди этих солдафонов особенно свирепствовал новый главврач, полковник медицинской службы, кавалер многих орденов, потерявший на фронте правую руку и левый глаз. Хотя он давно имел право подать в отставку, однако, как верный гитлеровец, военную службу не бросил, а клятвенно заверил начальство, что, пока жив, будет верой и правдой служить фюреру. Его оставили на военной службе, и теперь он готов был погнать на фронт всех мужчин, больных и здоровых, лишь бы они держались на ногах.
Как-то, проверяя канцелярию, главврач натянулся на историю болезни Турханова.
– Что такое? – заорал он. – Как попал в наше привилегированное лечебное учреждение этот большевик?
– Не могу знать, – пролепетал дрожащим голосом делопроизводитель. – Записали его по приказанию вашего предшественника.
– Немедленно выписать из госпиталя и сдать в комендатуру, – распорядился главврач.
Распоряжение было выполнено пунктуально. Турханова выписали из госпиталя и сдали в комендатуру, а оттуда в тот же день посадили в арестантский вагон и отправили в Айзендорфский лагерь военнопленных. Но тут не обошлось без курьеза. Немцев обычно считают рабами порядка. Они действительно указания старших выполняют, не задумываясь. Хотя главврач ясно дал понять, что он не верит ни своему предшественнику, ни тем более в возможность идеологической обработки Турханова, однако при оформлении документов делопроизводитель в его "Криксгефангенкарте" ("Карточка военнопленного" – основной документ пленного, который удостоверяет его личность и хранится в канцелярии лагеря) слово в слово переписал заключение профессора Флеминга из истории болезни. Теперь, когда вместе с Турхановым прибыла его – "Криксгефангенкарте", этим заключенным заинтересовался сам комендант лагеря.
– Так, так… – бормотал он, читая его. – В боях против нас не участвовал… Награды даны ему за бои против японцев и китайцев… Что же, это неплохо… При соответствующей идеологической обработке возможность использования в интересах рейха не исключается… Это совсем хорошо. Если он подает надежды, то почему бы нам не заняться им как следует. Чем черт не шутит, может быть, в Айзендорфе нам удастся выпестовать второго Власова.
Комендант показал эту запись уполномоченному гестапо.
– Любопытный документ, – задумчиво проговорил тот. – Но если он в госпитале подавал надежду на перевоспитание, то почему же они сами не воспользовались возможностью заработать награды? – удивился оберштурмбанфюрер.
– Может быть, в госпитале не было подходящего воспитателя, – высказал свое предположение комендант.
– Тут есть еще один документик, – протянул секретарь своему начальнику зеленую бумажку. – В нем, кажется, содержится ответ на ваши вопросы.
Комендант взял бумажку и прочитал вслух:
– "Идеологической обработкой Владимира Турханова занималась медсестра фрау Штокман, член национал-социалистской партии с 1938 года. Ей удалось добиться согласия подопечного на добровольное поступление в татаро-башкирский легион "Волга-Урал". Фрау Штокман пропала без вести во время перелета на транспортном самолете люфтваффе из Варшавы в Краков". Подпись не разборчива. Странный документ, не правда ли, герр оберштурмбанфюрер? – спросил комендант.
– Для меня пока ясно одно: Турхановым до сих пор занимались не так, как надо было. Разве это серьезно, когда перевоспитание полковника поручается медицинской сестре? Мы займемся им сами. Когда он прибыл к нам? – спросил гестаповец.
Комендант вопросительно посмотрел на секретаря. Тот проверил по журналу.
– Неделю назад, – коротко ответил секретарь. – Мы поместили его в третий блок, в котором содержатся пленные офицеры.
– Черт возьми! – возмутился комендант. – Сколько потеряно дорогого времени!
– Не волнуйтесь, – успокоил его уполномоченный. – Свое мы все равно возьмем. То, что гнется, – согнем, то, что не гнется, – сломаем…
В то время, когда происходил этот разговор, Турханов лежал в третьем бараке, который немцы называли третьим блоком, и, глядя на грязный потолок, думал о своих делах. "Положение, как говорится, хуже и не придумаешь, – размышлял он. – Трудно в плену и простому солдату, а офицерам во сто крат труднее. Солдата фашисты могут избить, морить голодом, замучить непосильным трудом. Нас же, офицеров, кроме того, наверняка попытаются принудить к измене Родине, а тех, которые не пойдут на это, начнут пытать, калечить, пока не сожгут в крематории. Как избежать подобной судьбы?"
"Надо сопротивляться. Надо бороться. Надо бежать, наконец", – решил Турханов.
В третьем блоке жили те из пленных, которые, совершив сделку с совестью, согласились стать пособниками немцев. Немцы их называли младшими командирами, а военнопленные – капо. Среди них преобладали трусы и любители легкой жизни, у которых чувство ответственности либо вообще было недоразвито, либо начисто атрофировалось в плену. Ради лишнего куска хлеба и чечевичной похлебки, выдаваемой им сверх общей нормы для всех военнопленных, они шли на любую подлость: выдавали своих товарищей, избивали до смерти своих подчиненных, издевались над слабыми, доводя их до самоубийства. Это, так сказать, несознательные прислужники фашизма. Но среди капо были и сознательные враги. Раньше они, пока не представлялось возможным перейти на сторону врага, тайно ненавидели Советскую власть и делали мелкие гадости в виде нарушения дисциплины и порядка, а когда попали в плен, рьяно принялись помогать фашистам во всем, что, по их мнению, способствовало бы их победе. Эти в лагере долго не задерживались: после того как завоюют доверие, немцы их посылали в армию Власова или другие антисоветские военные формирования предателей. Попадаться в подчинение таких капо для большинства военнопленных было равносильно мучительной смерти.
Узнав о Турханове столько, сколько было известно лагерной администрации, они попытались спровоцировать его и вызвать на откровенность, чтобы передать своим хозяевам ценные данные о его настроениях и намерениях, но их постигла неудача. Полковник терпеливо выслушал их рассказы и сплетни о местных начальниках, но своего мнения не высказал, а отделался двумя-тремя ничего не значащими фразами, вроде: "Поживем – увидим" или "Проклятия овец волкам не- помеха…" Тогда предатели оставили его в покое. Правда, это вызвало досаду у истопника, с которым у Турханова с первого же дня сложились своеобразные отношения. Бывший рядовой хозвзвода, малограмотный деревенский паренек, попав в плен, впервые задумался о сложностях жизни. Он терпеливо выносил издевательства немецких прислужников. "Лишь бы выжить, тогда я с ними рассчитаюсь сполна. Будет и на нашей улице праздник", – утешал он сам себя, когда какой-нибудь капо ни за что ни про что надавал ему подзатыльников. Каким-то только ему известным чутьем угадал он в Турханове человека необыкновенного, который всей душой на стороне таких забитых людей, как он сам.
– Почему вы не дали им достойного отпора? – спросил он, когда с Турхановым остались наедине.
– У человека два уха и один язык. Это для того, чтобы слушал он больше, а говорил меньше. Запомни это, мой друг! – похлопал его по плечу полковник.
Истопник с удивлением посмотрел на него, а потом кончиками пальцев по очереди дотронулся до своих ушей и языка и засмеялся:
– А верно ведь!…
Когда Турханова вызвали к коменданту лагеря, этот малый вышел его провожать.
– Знаете, что говорят наши о коменданте? Говорят, что он хуже лютого зверя. Хитрее лисы, страшнее льва. Словами слух ласкает, кулаками зубы выбивает. Он здесь и суд, и поп, и палач: сам выносит приговор, сам казнит и сам же отпевает покойников. Кто ему угождает, тот становится капо, кто противится, того в землю зарывают. Остерегайтесь его, – посоветовал истопник.
Комендант сидел перед горящим камином и с наслаждением потягивал душистый дым сигареты, когда заранее предупрежденный секретарь без доклада ввел к нему Турханова.
– А-а, господин полковник! – воскликнул он, приподнимаясь с кресла. – Рад с вами познакомиться. Садитесь поближе к огню, погрейтесь, а то на улице сыро. Вызвал я вас не для допроса, а так, для приятной беседы. Надеюсь, услуги переводчика нам не потребуются?