Чтобы скрыть свое знание немецкого языка, Турханов притворился, что не понял. Надзиратель ко всему привык. Привык он и к иностранцам, которые ни слова не знали по-немецки. С ними объяснялся он языком жестов. И на сей раз он прибег к помощи этого универсального средства. Турханов "понял" его с первого же жеста и вышел в коридор, где поджидали два конвоира в форме СД. Они повели полковника сначала по длинному коридору, потом спустили по лестнице в подвальный этаж. Словно нарочно, чтобы нагнать страх на новичка, навстречу им попались два конвоира, тащивших волоком окровавленное тело заключенного, очевидно потерявшего сознание во время допроса с пристрастием. Должно быть, конвоиры давно привыкли к подобным картинам. На безжизненное тело хефтлинга они даже не обратили внимания, а прошли молча и привели Владимира Александровича в следственную камеру, где его уже дожидался гестаповец. Одет он был, как и другие, в черную форму. Огромный нос с горбинкой придавал его лицу хищное выражение, тонкие сжатые губы и бесцветные прищуренные глаза говорили о его жестокости. Правда, маленький рост и болезненная худоба не внушали ни особого страха, ни почтения, но Турханов знал, что в гестаповских застенках для проявления жестокости существуют. заплечных дел мастера, которые по первому сигналу даже таких вот выродков рода человеческого всегда готовы подвергнуть несчастных нечеловеческим мукам.
Как раз в то время, когда конвоиры ввели Турханова в камеру следователя, зазвонил телефон.
– Гауптштурмфюрер Кляйнмихель слушает, – подобострастно заговорил гестаповец, схватив телефонную трубку и вытянувшись в струнку, словно перед большим начальником, но, услышав ответ, разочарованно.сел на место. – Ах, это ты, Отто… Здравствуй, дорогой!… Да, времени нет. Даже не передохнешь… Конечно, они. Не люди, а мразь какая-то… Да, если бы только от меня зависело, я бы давно всех скрутил в бараний рог… Да, да. В другой раз. Ну, бывай, дорогой…
Этому капитану СД долго не везло в жизни. В детстве его обижали и взрослые, и ровесники. В школе он был самым отстающим учеником, не блеснул он своим умом и в университете, куда его устроил богатый папаша. Товарищи кое-как терпели его в своем обществе, но никакого уважения к нему не питали, ему же страстно хотелось и почета, и уважения. Чего только он не делал, чтобы изменить к себе отношение других в лучшую сторону. Водил товарищей по ресторанам и ночным клубам, расплачиваясь папашиными деньгами, приглашал их на загородные прогулки и пикники по воскресеньям, устраивал у себя на квартире пирушки с участием девиц. Но ничего положительного не добился. Товарищи ели, пили и гуляли за его счет, но своего отношения к нему не изменили, а наоборот, больше третировали его, больше унижали. Были и такие, которые охотно пользовались его кошельком, а вместо благодарности делали одни подлости. Из-за таких вот любителей пожить за чужой счет ему не раз пришлось иметь неприятные объяснения с полицией. Наконец все это ожесточило Кляйнмихеля, и он воспылал желанием отомстить неблагодарным товарищам. Надо было придумать такое, чтобы, самому оставаясь в тени, причинять вчерашним своим друзьям крупные неприятности. Долго он искал надежные пути к осуществлению своего коварного замысла. И случай помог. При очередном посещении полиции после дебоша, устроенного его собутыльниками в театральном буфете, полицейский инспектор, тайно сотрудничавший с гестапо, обстоятельно расспросив об учиненном дебоше, поинтересовался также политическими настроениями отдельных его участников, дав при этом понять, что его могут освободить от уплаты крупного штрафа, если он честно расскажет все, что знает о своих друзьях, об их стремлениях и планах на будущее. Кляйнмихель согласился. Тогда полицейский инспектор познакомил его со своим другом, сотрудником гестапо, который в местном отделении занимался сбором компрометирующих материалов на студентов и профессоров университета. Выслушав исповедь новичка, матерый гестаповец начал поучать.
– Знаешь, почему ты не добился до сих пор ни почета, ни уважения? – спросил он и сам же ответил: – Потому, что начал не с того конца. Ни деньгами, ни лаской, ни добрым отношением к людям никогда не добьешься успеха в обществе. Люди уважают только тех, кого боятся. Нас, сотрудников гестапо, боятся все, и мы являемся желанными гостями в любом доме, в любом учреждении. Запомни это, честно сотрудничай с нами, тогда не будут страшны тебе ни коварство друзей, ни ненависть врагов, ни придирки университетских преподавателей.
Кляйнмихель запомнил и скоро добился если и не уважения, так страха и унижения тех, кто его до сих пор только презирал. Пока учился, он был платным осведомителем, а когда окончил юридический факультет, его приняли в гестапо в качестве следователя.
Правда, и на этом поприще он не добился особых успехов. За пять лет работы следователем он самостоятельно не раскрыл ни одного мало-мальски опасного преступления. Поэтому начальство поручало ему расследование мелких дел, по которым не стремились добиться судебного приговора, а довольствовались внушением страха перед карательными органами. Для этой цели Кляйнмихель был действительно незаменимым работником. Никто не мог сравниться с ним по части пыток и издевательств над несчастными арестантами. Мучил он их не только с чувством, толком, расстановкой, как говорили знатоки, но и с наслаждением. Поэтому никто из его подследственных не выходил из тюрьмы неискалеченным, а если и выходил и возникала опасность снова подвергнуться аресту, он скорее предпочитал покончить жизнь самоубийством, чем еще раз очутиться в лапах этого изверга.
Положив телефонную трубку, Кляйнмихель обратил свой взор на Турханова.
– Как звать-величать? – задал он свой обычный первый вопрос, сверля допрашиваемого своими бесцветными и злыми глазами.
Турханов сделал вид, что не понимает его. Тогда следователь повторил свой вопрос еще громче, но ответа не добился.
– Должно быть, не понимает по-нашему, – высказал свое предположение один из конвоиров. – Говорят, он русский. Может, позвать переводчика?
– Не надо, – махнул рукой Кляйнмихель. – Язык, на котором говорит великий фюрер, должны знать все. Спрашиваю последний раз: как звать-величать?
Подождав несколько секунд, он схватил металлическую линейку и, угрожающе размахивая ею, вплотную подошел к хефтлингу:
– Чего молчишь, вонючая свинья? Или язык проглотил? А ну-ка, открой рот, я проверю!
С этими словами концом линейки гестаповец сильно ткнул Турханову в зубы.
Владимир Александрович еще по испанскому опыту знал, как держать себя на допросах. Страх перед следователем, как правило, поощряет последнего на беззаконие, – но и вызывающее поведение допрашиваемого обычно не приносит ему никакой пользы. Лучше всего, по возможности, всегда оставаться спокойным и отвечать на вопросы следователя, ни на минуту не забывая о своих интересах. Точно таким же образом собирался он вести себя и в данном случае, но бессмысленная жестокость этого кретина вызвала в нем такое негодование, что он на мгновение потерял самообладание и нанес ему прямо в зубы такой сильный удар, которому, будь он на ринге, позавидовал бы даже профессиональный боксер. В тот же миг следователь отлетел к противоположной стене, сел на пол и не менее минуты находился в состоянии нокаута. Тем временем перепуганные конвоиры схватили Турханова за руки и застыли в напряженном положении, ожидая дальнейших распоряжений. Некоторое время в камере слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание четырех мужчин. Потом Кляйнмихель медленно очухался, открыл глаза, держась пальцами за подбородок, пошевелил нижней челюстью, словно желая убедиться на месте ли она, и, поняв, что враг находится в цепких руках конвоиров, быстро выхватил пистолет и начал целиться, но полковник не растерялся, строго посмотрел на фашиста и, не думая, поймет он его или нет, властным голосом приказал по-русски:
– Отставить! Сейчас же спрячьте оружие!
И тут случилось самое удивительное: Кляйнмихель как-то странно фыркнул, будто ему в лицо неожиданно плеснули холодной воды, помотал головой из стороны в сторону наподобие быка, получившего удар обухом по темени, покорно спрятал оружие в кобуру и, медленно поднявшись, сел на свое место за столом. Причем, тут он сообразил, что начальство ни за что не простило бы убийства этого важного арестанта без допроса. "Хорошо, – решил он, с ненавистью глядя на него, – мы еще успеем рассчитаться. Ты еще не раз пожалеешь об этом ударе в челюсть. А пока постараемся выяснить, что ты за птица".
– Переводчика! – крикнул он хриплым голосом.
В ожидании вызова тот, должно быть, стоял за дверью, ибо тут же в камеру вошел лысый человек, держа в руках немецко-русский словарь.
– Спросите, как его зовут и кто он такой? – попросил следователь, указывая глазами на Турханова.
Лысый человек выполнил его просьбу. Причем не удержался от "доброго совета", добавив от себя несколько слов:
– Только говорите правду. Они все равно добьются своего. Не поймите меня превратно. Я не желаю вам ни худа, ни добра, а говорю об этом лишь потому, что плохо переношу сцены пыток.
– Ни в чьих советах не нуждаюсь! – гордо ответил Турханов. – Я заявляю отвод следователю, нарушающему элементарные требования закона. Больше он не услышит от меня ни одного слова.
Заявление Турханова показалось следователю неслыханной наглостью. В первое мгновение ему захотелось вызвать палача, чтобы вдоволь насладиться нечеловеческими муками этого гордеца, но, посмотрев ему в глаза, он понял, что тот действительно пойдет на все и сдержит свое слово. Тогда он вынул из папки лист бумаги и начертал на нем следующие слова: "В камере Турханова воду перекрыть. Арестанта кормить только пересоленной рыбой, а воды без моего разрешения не давать ни капли".
Подписав это распоряжение, Кляйнмихель еще раз посмотрел на Турханова, злорадно улыбнулся и вручил бумажку старшему конвоиру.
– Передайте ее старшему надзирателю лично! – приказал он. – Хефтлинга отвести в камеру!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
Пока Турханов побывал у следователя, сменились надзиратели. Вчера его в камеру привел, а сегодня передал в руки конвоя молодой надзиратель, молчаливый и пучеглазый до уродливости. Теперь конвоиры передали его в руки солидного человека лет пятидесяти, с рыжей окладистой бородой. Из-за цвета бороды когда-то прозвали его Барбароссой.
– Гутен таг! Добрый день! – по-немецки и по-русски поздоровался он.
– Вы знаете русский язык? – удивился Турханов.
– Знаю. Можете говорить со мной по-русски. Снимите-ка куртку, надо пришить туда вот эти знаки. Это – ваш личный номер. Запомните его хорошенько. Хефтлингов здесь зовут не по именам, а по этим номерам.
Барбаросса, ловко орудуя иголкой, на спинку куртки пришил кусок полотна, на котором несмываемой краской было написано "78901". Потом к левому рукаву повыше локтя приделал красный, треугольник.
– А это что означает? – поинтересовался полковник.
– По цвету треугольников видно, за что тот или иной хефтлинг попал в тюрьму. Красный – коммунист или партизан, зеленый – беспартийный антифашист, а коричневый – обычный уголовник.
– Как же влияют эти цвета на положение самих заключенных?
– Если порядок нарушает "красный", охрана применяет оружие без предупреждения, если нарушитель – "зеленый", оружие применяется после предупреждения. К "коричневым" оружие применяется только в исключительных случаях. По цвету же мы определяем, кого как кормить, как заставлять работать, на сколько времени выпускать на прогулку и многое другое.
– Благодарю вас за обстоятельное пояснение! – с еле заметной иронией поклонился Турханов.
– Рад служить вам! – тоже не без иронии ответил надзиратель.
Ровно в полдень заключенных выводят на прогулку. Причем у "зеленых" и "красных" она продолжается 30 минут, а у "коричневых" – час. Для прогулки хефтлингов выстраивают попарно, затем под строгим надзором старшего надзирателя заставляют ходить по кругу. При этом переговариваться, передавать друг другу разные предметы категорически запрещается. Замеченные в нарушении этого правила получают по десять ударов резиновой дубинкой и лишаются права прогулки на три дня. Пока конвоиры выстраивали хефтлингов, Турханов успел познакомиться со своим соседом. Это был австриец по фамилии Циррер. В гестапо он попал за предоставление приюта советским военнослужащим, бежавшим из немецких лагерей.
– Чревовещать вы не приучены? – спросил Циррер.
– Говорить, не шевеля губами? Знал когда-то, – признался Турханов.
– Тогда поговорим на прогулке, – предложил австриец.
– Вы меня знаете? – спросил Турханов, когда заключенные зашагали по кругу.
– Передали, что вы – советский полковник и арестованы за антифашистское выступление в лагере военнопленных, – ответил Циррер.
– Кто передал?
– Товарищи на воле.
– У вас с ними есть связь?
– Лично у меня нет. Нам помогают другие.
– Как?
– Однажды, когда в камеру принесли обед, на дне миски я случайно нащупал записку. В ней содержалось сообщение Лондонского радио о положении на фронтах. С тех пор я тоже приклеиваю свои письма на волю ко дну миски.
– И они доходят до адресата? – усомнился полковник.
– Пока не было случая, чтобы пропадали. Конечно, нельзя забывать об осторожности. Записки передавать только в тот день, когда сами получите от надзирателя миску с запиской…
При возвращении с прогулки кто-то из заключенных упал на лестнице, что нарушило заведенный порядок. Во время суматохи кто-то вручил Турханову папироску. Хотя полковник и не курил, но этот странный подарок он принес к себе в камеру. Там он в мундштуке папиросы обнаружил свернутый в трубку клочок чистой бумаги и графитный стержень карандаша. Убедившись, что за ним никто не следит, Турханов написал письмо, в котором товарищей на воле попросил сообщить в Советский Союз о своем местопребывании. Письмо он свернул в трубочку и сунул в небольшую щель, образованную в одном из углов между полом и стеной камеры.
Обед начинается ровно в четырнадцать часов. Еду развозят на. тележках кухонные рабочие под наблюдением дежурных надзирателей. Когда тележка остановилась в коридоре, дверь камеры открылась, и показалось лицо Барбароссы.
– Номер 78901 распоряжением следователя на три дня лишен права на кофе, чай и первые блюда. Оставьте ему только хлеб и второе блюдо! – распорядился надзиратель.
Один из рабочих подал Турханову кусочек хлеба и миску с отварной рыбой. Как только захлопнулась дверь, полковник приподнял миску на вытянутую руку, заглянул под ее дно. Там был приклеен клочок бумаги. Как обрадовался Владимир Александрович, когда прочитал об успешном наступлении. Советской Армии на территории Венгрии и о "прорыве обороны немцев в районе озера Балатон! Но его радость сменилась горечью, когда он отведал свой обед. Рыба казалась такой соленой, что есть ее не отважился бы даже умирающий от голода. Тут только вспомнил он слова Барбароссы о лишении его права на питье. Он убедился в этом, отвернув водопроводный кран над умывальником, где не было ни капли воды; он понял, что фашисты задумали подвергнуть его пытке жаждой. "Надо сообщить на волю и об этом злодеянии нацистов", – подумал он и добавил несколько слов в своем письме, после чего прилепил его ко дну миски и начал ждать возвращения работников кухни, но вместо них в камере появился надзиратель.
– Рыба вам не понравилась? – спросил он.
– Пусть следователь сам лопает ее. Если мне не дадут воды, я объявлю голодовку, – пригрозил Турханов.
– Я доложу старшему, – сказал Барбаросса, взял миску с рыбой и поспешно вышел из камеры.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Старший следователь гестапо оберштурмбанфюрер Швайцер вечером без вызова явился к шефу. Начальник гестапо штандартенфюрер Иммерман терпеть не мог, когда подчиненные без крайней необходимости нарушают установленный порядок приема, поэтому весьма холодно встретил этого служаку.
– Что еще стряслось у вас? – грубо прервал он старшего следователя, который начал было извиняться за появление в неурочное время.
– Кажется, в наши силки попала довольно крупная птица. Я думал, она заинтересует вас.
Лицо шефа оживилось. За последнее время как-то не приходилось заниматься интересными делами, так как в руки гестапо попадали большей частью мелкие сошки.
– Хорошо, доложите, я слушаю вас, – разрешил он жестом, приглашая подчиненного присесть.
– В Айзендорфском лагере военнопленных арестован советский полковник Турханов. Ночью его доставили к нам.
– Ну и что же? В чем он обвиняется?
– В открытом выступлении против вербовки русских во власовскую армию. Любопытная личность.
– Ничего необычного не вижу. Против вербовки в такие военные формирования выступают не только полковники, но и рядовые солдаты, – недовольно поморщился штандартенфюрер.
– Дело не в том. Этот полковник на первом же допросе сильным ударом в лицо сбил с ног нашего следователя, а потом заявил ему отвод.
– Ишь какой гусь! – удивленно воскликнул шеф. – А следователь?
– Распорядился кормить его соленой пищей, но три дня не давать воды. Я тщательно просмотрел досье этого арестанта. Из имеющихся, там документов видно, что Турханов является Героем Советского Союза, многократно награжден орденами и медалями. Указы о присвоении такого высокого звания и награждении орденами в СССР всегда публикуются в специальных сборниках под названием "Ведомости Верховного Совета СССР". Все эти сборники имеются в нашей библиотеке. Я тщательно искал в них имя Турханова, но тщетно. Откуда же взялись у него все эти награды? – спросил Швайцер, высыпав из коробки ордена и медали Турханова и документы к ним.
Иммерман повертел в руках орденские знаки, просмотрел грамоту Советского Союза и орденскую книжку.
– Не фальшивки? – спросил он, указывая на документы.
– Эксперты проверили. Никаких следов подделки не обнаружено.
– Черт возьми! – воскликнул шеф. – В самом деле наклевывается интересное дело. Кто из следователей занимается им?
– Гауптштурмфюрер Кляйнмихель.
– Это ему заявил отвод русский полковник? – засмеялся Иммерман. – Ничего не скажешь, доверили вы козленку быть поводырем, матерого медведя.
– Он дежурил ночью, когда к нам доставили Турханова, и самовольно принял его дело к своему производству, – стал оправдываться старший следователь.
– Отберите у него это дело и отмените все его распоряжения, а Турхановым займитесь сами.
– Слушаюсь, герр штандартенфюрер! – ответил Швайцер. – Я уже кое-что сделал. Из документов, имеющихся в досье, видно, что Турханова, тяжелораненого, санитары доставили в наш госпиталь. Дежурный хирург профессор Флеминг принял его в госпиталь, сделал сложную операцию и вылечил. Причем в истории болезни собственноручно сделал такую пометку: "Обеспечить уходом наравне со старшими офицерами вермахта".
– Да неужели? – возмутился шеф гестапо. – Выходит, они там, в госпитале, торопились поставить на ноги раненого врага, чтобы тот поскорее вернулся в строй и снова убивал воинов фюрера?
– Выходит так, герр штандартенфюрер. Но это еще не все. Днем я телеграфировал в отделение гестапо по месту службы профессора Флеминга и попросил отобрать у него объяснение. Ответ прибыл через два часа. Оказывается, хирург-то улизнул.
– Как улизнул? – не понял шеф.
– Пропал без вести.