Наивный человек! Он думал, что Валя ребенок и что страдает и ищет выхода он один.
Досмотреть программу не удалось: отчет о собрании был нужен для завтрашнего номера газеты. Неловко поднявшись, Василий Петрович пошел следом за Валей и услышал, как в последнем ряду кто-то насмешливо бросил: "А он, видно, не только город строит… Ничего себе отхватил…"
На улице кружила поземка. Ветер гнал по тротуарам снег, свистел в проводах и покачивал на столбах электрические фонари. Они мигали, и свет от них бросался то в одну, то в другую сторону. Но небо было чистое, усыпанное холодными звездами, с несметным Млечным Путем, похожим на снежную россыпь.
Ветер дул в лицо, снегом порошило глаза. Идти было тяжело. Валя куталась в пальто и придерживала поднятый воротник рукой. Василий Петрович хотел было взять ее под руку, но, вспомнив, как летом, после дождя, Валю уводил Алешка, раздумал… Валя и Алешка? Он, конечно, держал ее за плечи, обнимал и, наверное, целовал. Он говорил ей нежные слова, называл своей. И как ты будешь обожать ее, если знаешь, что кто-то обнимает и целует ее! Возможно ли это? Под силу ли человеку? Даже дружба - это прежде всего чистота и взаимная верность.
Захлебываясь от ветра, Валя крикнула, повернувшись к Василию Петровичу:
- Какие вы созвездия знаете? Перечислите, пожалуйста!
Он уныло махнул рукой.
- Медведицы, Стожары… Кажется, все.
- Этого мало.
- Почему?
- Люди ведь полетят когда-нибудь к ним.
- Когда-нибудь - возможно. А пока пусть разберутся с делами на земле… Вот, например, один подлец недавно мне взятку предлагал. Но самым удивительным в этом было то, что вся затея с ней была кем-то предпринята для проверки. Не клюну ли? Честно ли работаю?
- Не верю! - почти крикнула Валя.
- Ну и хорошо, что не верите.
- Хотя… У нас в редакции тоже есть один хороший человек. В нем тоже некоторые не прочь бог весть что увидеть… Обмолвился как-то, что в войне погибло людей больше, чем нужно, и - все. Если раньше сторонились, сейчас прислушиваются.
- Это не Лочмель ли?
- А вы откуда его знаете?
- На совещании познакомились. Да и статьи его читал. Правда, больше обтекаемые все.
- Он поклонник ваш.
- Ну? Значит, тайный.
- А вчера наконец свое стихотворение мне прочел. О шапке. Что носит ее и набекрень, и на затылке, и ссунутой на лоб. В общем, как хочу ношу я шапку.
- Тоже не шибко смело… Но не в этом дело… Не знаю, как насчет войны… Вряд ли кто может определить - какие жертвы в ней целесообразны, а какие нет… Но вы сказали "тоже хороший"?
- Ага.
- Вот за это спасибо…
На улице Карла Маркса фонари висели на натянутой проволоке посредине улицы. Они светлым пунктиром уходили вдаль, и по ним можно было проследить, как идет улица - где ровно, а где взбегает на пригорок. Шары-фонари раскачивались, и ближайшие из них чем-то напоминали костельные колокола - в них били словно в набат. Рядом - с жестяным скрипом - мотались круглые дорожные знаки: то перечеркнутое "Р", то голова лошади. А под ними вихрилась поземка. Только окна домов светились ярко и мирно, и отсюда, где гулял ветер, казалось, что за ними обязательно счастье, его приют.
С таким ощущением, попрощавшись с Валей у автобусной остановки, Василий Петрович подошел к гостинице. На свои окна не посмотрел. В вестибюле с непонятным сожалением стряхнул с пальто и шапки снег и нехотя поднялся в номер.
В комнате был один сын. Он сидел за обеденным столом и решал задачи. Увидев отца, шмыгнул носом и опять стал смотреть в тетрадь.
- Где мама? - спросил Василий Петрович, раздеваясь.
Юрик воткнул ручку в чернильницу-невыливайку и промокнул написанное в тетради. Лицо его стало презрительно-насмешливым, как у взрослого.
- Ты слышишь?
- Слышу, - ответил он, совсем замыкаясь.
Но его что-то мучило. Он не выдержал, и из глаз брызнули злые слезы.
- Не хочу я вас, не хочу! - надрывно выкрикнул он. - Вы не нужны мне! Отстаньте от меня! Вот умру, тогда узнаете!..
Василий Петрович подбежал к сыну, тряхнул его. Но тот вырвался, закрыл, будто его били по лицу, глаза руками и вслепую кинулся к кровати. Это явно был протест, невольный, но выношенный, с детской угрозой умереть, чтобы потом каялись и жалели его. Василий Петрович погладил сына по голове и стал успокаивать:
- Кто, сынок, тебя обидел, расскажи.
Юрик поднял с подушки стриженую, с аккуратной челкой голову и стал боком к отцу. На его заплаканном лице застыло упрямство.
- Не любите вы меня, - сказал он, едва шевеля припухшими губами.
- Что ты! - ужаснулся Василий Петрович и, прижав к себе, начал целовать в челку, в лоб.
В эту минуту в комнату вошла Вера. Она очень торопилась. Модная велюровая шляпка с белым пушком сбилась набок, к мокрой розовой щеке прилипла прядь волос. И вся она была будто после полета - стремительная, взволнованная.
- Что такое? - крикнула она на ходу и с большими, округлившимися глазами подбежала к Василию Петровичу, но Юрик вцепился в отца и затопал ногами.
- Не хочу я тебя! Не хочу, - завопил он. - Отойди.
Вера побледнела и, ошеломленная, отступила на шаг. Но тут же по лицу ее пошли красные пятна. Она бросила на мужа уничтожающий взгляд и, схватив сына под мышки, рванула к себе.
- Я тебе дам "отойди", паршивец! Ты кому это говоришь?
- Отпусти его! - приказал Василий Петрович, чувствуя, что ему становится противным все: и Вера, и старательно убранная ею комната, и хрустальная вазочка с восковыми цветами на столе, и, может, даже… сын. "Вот семьи и нет, - подумал он устало. - Была и нет…"
4
Как и раньше, мерзкое настроение Василий Петрович преодолевал работой. Он днями пропадал в управлении или в мастерской, участвовал а совещаниях, во встречах с избирателями. Домой возвращался поздно, ставил себе посреди комнаты раскладушку и, уставший, мгновенно засыпал. Утром вставал первым и, когда сын и Вера еще спали, уходил в мастерскую. Завтракал в буфете, обедал в столовой, ужинал вообще редко - чаше всего в мастерской. От маеты он осунулся, на висках засеребрилась седина.
Он словно горел и сгорал. Его побаивались и раньше. Но только когда шли к нему по делу. За глаза же подтрунивали как над странным, непрактичным человеком. Теперь же, замечая его безжалостность к себе, окружающие невольно проникались сочувствием. С другой стороны, сам Василий Петрович стал более внимательным. С людьми надо было считаться. И даже не считаться, а жить ими. А он? Он служил городу, а не им. Стоял на страже красоты города, а не красоты человеческой жизни. А города вообще, выдуманного тобою, строить нельзя! Его строят вот эти люди, строят вот в этих условиях, со своими определенными задачами. Красоты "вообще" тоже нет. Потому что она может быть красотой только тогда, когда впитает в себя представления многих людей о совершенном и будет отвечать времени. Служа народу, смешно приказывать ему: "Ты должен меня понять". Нет, ты, как слуга народа, сам обязан найти такое, чтобы тебя поняли! Надо не только объяснять свое, а стремиться понять и других. Человек-труженик не только кормит, одевает тебя, дает иные жизненные блага, он помогает тебе создавать ценности, которые ты способен создать.
Если ты брезгуешь им, сердцем не прислушиваешься к нему, ты никчемный фокусник, пусть и не глупый, но все равно ничтожный. Только беззаветная любовь, преданность ему могут сделать тебя счастливым, а труд твой плодотворным. Только он способен осветить твою жизнь великой целью и дать тебе силу. Родину некоторые представляют зеленым краем, где они родились, с его холмами или равнинами, с его реками и полями, с золотой осенью и склоненной под тяжестью гроздей рябиной у окна отцовского дома. Все это так. Но родина - это прежде всего люди, которые воспитали тебя и сказали: "Трудись!" А чего ты стоишь без родины?..
И, как ни странно, в эти трудные дни Василий Петрович был по-своему счастлив. Он много ходил по городу, беседовал с жильцами новых домов, заглядывал в бараки. И почти в каждом разговоре находил что-нибудь нужное для себя.
Это не укрылось от Зимчука, радовало и тревожило. Радовало потому, что всегда приятно видеть человека, работающего до самозабвения., Тревожило, ибо в поспешности, с которой Василий Петрович все делал, чувствовался надрыв. Иногда он умолкал на полуслове, становился глухим и в его глазах открывалась пустота.
В день выборов, созвонившись, они пошли голосовать вместе. К тому же Катерина Борисовна как член избирательной комиссии ушла из дому еще затемно. Олечка должна была выступать с ученическим хором на избирательном участке и тоже рано убежала в школу.
Выпал солнечный морозный денек. Сверху лилось столько света, что на небо можно было смотреть, разве затенив глаза рукой. Даже трудно было определить, какого оно цвета - то ли светло-голубое, то ли светло-розовое. Снег на крышах и на земле искрился, блестел.
Лома, улица, уходящая куда-то в сияющий простор, выглядели очень чистыми, а липы вдоль тротуаров - прозрачными.
На проспекте они попали в людской поток. Сюда словно вышел весь город. Шли группами. Вели за руки детей с красными флажками, самых маленьких везли на саночках.
- Благодать, - сказал Василий Петрович, поглядывая по сторонам. - Не за горами, когда на Центральной площади свой Парфенон воздвигнем.
Зимчук осклабился.
- Не смейся. Конечно, надо знать, для кого строишь. Но обидно, Иван, что ты примерно так же рассуждал, когда взрывали коробки.
- А что в принципе изменилось? Разве побогатели малость.
- Ну, извини! - осерчал Василий Петрович. - Изменилось хотя бы то, что ты уже не больно блокируешься с Понтусом.
- У тебя с ним тоже не все врозь было.
- Не бойся, я накостыляю ему скоро. В последнем и решительном. Хоть мне, как нашим спортсменам за границей, нужна чистая победа. А то все равно пока не зачтут…
- Однако не думай, что ты сейчас во всем прав и на вашего брата с фантазиями Понтусы не потребны.
- Вот видишь… Даже ты думаешь, что мы не исключаем друг друга. А здесь сложное дело, Иван, хотя я лишь на одни его проекты поднял руку…
- Тогда голоса вербуй.
- И этого делать не буду. Не привык и не умею… Борьба в открытую должна идти…
Подошли к библиотеке имени Ленина, где помешался избирательный участок. На полукруглом крыльце, между четырехугольными колоннами, толпились люди. Из кузова грузовика, через борт, на тротуар спрыгивали раскрасневшиеся девушки и юноши. Соскочив, они разглаживали складки на черных шинелях, подтягивали ремни и, совсем как солдаты, обеими руками поправляли шапки. Некоторых былых ремесленников Зимчук узнал. Увидел Тимку. Тот деловито свернул знамя и соскочил последним. Заметив Зимчука, чаще заморгал заиндевелыми ресницами и, поправив ремень, подошел.
- Мы прямо из общежития сюда. Скопом, - объяснил он. - Как там Олечка, здорова?
- Почему сам редко заходишь?
- Почему редко? - как всегда, переспросил Тимка, поглядывая на носки своих ботинок и ковыряя ими снег. - Времени нет.
- Олечка шибко скучает.
- Чувствую.
Зимчуку захотелось тряхнуть паренька за плечи, сказать, что хватит обижаться и на него и на себя. В жизни и так всякой всячины довольно, чтоб еще усложнять ее. Но он знал - у Тимки и его товарищей свое понимание дозволенного и приличного. Тому будет стыдно, это лишь отдалит окончательное примирение, и Зимчук сдержался. Но Тимка уловил его порыв.
- Мы к трудовой вахте готовимся. Вот после разве приду… - пообещал он и поднял руку: - Айда, хлопцы!
Юноши и девушки, с любопытством наблюдавшие за Зимчуком и Тимкой, последовали за ним, словно в атаку, и затопали по полукруглым ступеням, штурмуя вход.
Грузовик развернулся и остановился на противоположной стороне улицы. На дверцах его кабины было написано: "За стотысячекилометровый пробег" и нарисовано восемь белых звездочек.
- Хочет победителем заявиться, - сказал про Тимку Зимчук. - Двинулись, Василь, и мы…
В вестибюле тоже стояли люди и негромко разговаривали. Откуда-то плыла тихая музыка.
"Как там, на моем участке?" - подумал Василий Петрович, которого утром очень подмывало сходить туда.
Зайдя в зал голосования, он стал искать стол с буквой "Ю". Нашел в самом конце и невольно смутился: за столом сидела Зося. Сзади нее было огромное, под самый потолок, окно с разрисованными морозом стеклами. Окно пронизывал искристый свет, и в нем склоненная фигура Зоси казалась легкой. Людей у стола не было, и она что-то подсчитывала в списках избирателей, как ученица шевеля при этом губами. Василию Петровичу сдалось, что и Валя обязательно должна быть здесь, и он, затаив дыхание, оглянулся. А когда снова посмотрел на Зосю, то встретился с нею взглядом. Она поправила волосы, улыбнувшись, взяла его паспорт и аккуратно поставила отметку в списке.
- Поздновато, - упрекнула, выдавая бюллетени и продолжая улыбаться. - За вас, очевидно, активнее голосуют… Правда?..
Не заходя в кабинку, он опустил бюллетени в урну, над которой свешивались тяжелые бархатные знамена, и стал ждать замешкавшегося Зимчука.
В буфете также царила сдержанная тишина. Они нашли свободный столик, заказали по бутылке пива, соленой соломки и, чокнувшись бокалами, выпили.
За соседним столиком спорили двое: грузный, круглолицый, с отвисшими украинскими усами, и щуплый, узкоплечий, сидевший к Василию Петровичу спиной, так что был виден только его каракулевый воротник и голова с ранней лысиной, что в народе называют "ксендзовской плешью". Редкие волосы у него на макушке стояли дыбом, как от страха, и, зная это, он часто приглаживал их.
Вытерев бумажной салфеточкой губы и взяв соломку, Зимчук посоветовал:
- Ты, Василь, все-таки скажи мне, что тебя мучает. А то гнем свое втихомолку, и бог знает, что получается… Недавно заходила Валя. Десять раз норовила говорить о тебе, но так тоже ничего и не смогла рассказать. В чем дело?
"Валя!"
Из-за него страдает Валя! Ему стало очень больно.
Только однажды Василий Петрович чувствовал такую боль в сердце, когда был болен. Тогда в нем все млело, и становилось нестерпимо даже оттого, что над гостиницей пролетал самолет. Превозмогая боль, он признался:
- Мм… Слишком мы оглядываемся на ханжей, Иван? Ты прости меня, я, кажется… люблю ее!.. - И чтобы не показалось - раскис, стал рассказывать о Вале, о своих сомнениях, жене, Понтусе - о чем раньше боялся даже думать и что вдруг сделалось очевидным. Но по его словам все еще получалось - почти во всем виноват он сам. Да, Понтус страшный человек. Жена - неверная и, может быть, даже жадная на удовольствия. Да, он любит Валю, без нее не может оставаться уже самим собою. Но как быть с сыном? Правда, семьи нет, но как ты объяснишь другим, что коммунист не сберег ее и не хочет, чтоб у сына была мать?.. А Валя? Она ведь далекая, как звезда… А тут еще Зорин. Правда, он уже не навязывает своей идеи. Но затаил неприязнь и не спускает с глаз. Ходишь, как по канату, и знаешь: сделал неверный шаг - и беда!.. Ведь с тобой скомпрометируют и твое дело…
Зимчук слушал его и мучился сам: трудно советовать в таких случаях. Но Валя, скорее всего, сделала выбор. Так, по крайней мере, ему почудилось… Сказать ли хоть про это? И, чувствуя, что начинает сердиться на себя, Зимчук все же стал говорить, и выходило как-то так - этот торжественный день становился для него укором.
Глава вторая
1
Поздно ночью Алексей пришел за Зосей, Комиссия еще подсчитывала голоса, и он долго мыкался по пустым коридорам библиотеки. Читая и перечитывая таблички на дверях, с грустью думал, как много, наверно, здесь книг и как мало он их знает. Техническую литературу Алексей читал, - правда, в основном брошюры из серии "Библиотека новатора", к художественной же относился скептически. Но книгу вообще уважал: сколько надо ума, чтобы написать ее! И когда Зося читала вслух, внимательно слушал. Теперь, представляя, какое множество книг - на полках, в шкафах, на столах, в кипах - лежит рядом, за стеной, он хотел заглянуть в эти книжные хранилища. Это напоминало бы страшноватый сон: он один, а книг тысячи, в комнате он, книги и - больше никого. Книги поблескивают корешками и, зная свое, молчат. Алексей даже взялся за ручку одной из дверей и проверил, заперта ли она.
- Что заскучал? - наконец подошла к нему Зося, держа в руках платок, бахрома которого до этого мела пол. - Подожди, я сейчас возьму пальто.
Она пошла в конец коридора и вернулась обратно с Валей.
- Проголосовал за Юркевича, - сказал Алексей, к чему-то ревнуя жену. - Вот как иногда получается. А?
Хотел было написать на бюллетене, чтоб знал, да лихо с ним.
- Тяжелый ты человек, - вздохнула Валя, освобождаясь от Зосиных объятий, и, взяв вышитые зеленые рукавички в зубы, стала надевать вязаный, такого же цвета капор. - А что ты, интересно, мог написать?
- Мог, - упрямо повторил Алексей. - Голосую, дескать, не за тебя, тип, а за партию, помни об этом!
- И тебе не было бы совестно?
- Просто были бы квиты. Я, кажись, от него добра не видел… И чего ты, вообще, хай поднимаешь? Не написал же я, - неожиданно смягчился Алексей и только тогда заметил, что Зося делает ему знаки.
- Так у тебя рука и на Ивана Матвеевича поднимется.
- А что ты думаешь. Он тоже того… Пробует и не может переступить через что-то. Да ладно. Пойдемте-ка лучше отсюда. Пора и сторожам отдыхать.
Валя незаметно вытерла концом капора глаза, подняла воротник и взяла Зосю под руку. Прижимаясь к Зосе как к человеку, догадавшемуся о ее тайне, она засеменила вслед за Алексеем, который ступал метровыми шагами.
Проводив Валю, они пешком пошли домой, хотя над Первомайской улицей уже вспыхивали голубые сполохи и позванивали трамваи.
И Алексей, и Зося прожили памятный день: она - в деятельности, среди людей, он - в незнакомом волнении. И это роднило их. Давно он не шел с ней вот так мирно. Время приглушило обиду. От прежнего возмущения осталось только обостренное внимание да некоторая настороженность.
В начале зимы Зося болела. Как-то раз он остановился в дверях спальни и увидел - она лежит с закрытыми глазами. На табуретке возле кровати стоят бутылочки с лекарствами и электрическая лампа-грибок. Свет не падал на Зосино лицо, и оно в полумраке было серым. И тогда Алексею на миг почудилось, что жена не дышит. Он похолодел. Потерять Зосю? Боже ты мой! Потерять Зосю? Как же тогда жить? Одному! Без нее! Теперь и то тошно было коротать минуты добровольного одиночества.
Даже в разгар семейных дрязг он по утрам наблюдал за ней. Зося не догадывалась об этом и держала себя, будто была одна в комнате. В короткой сорочке подходила к зеркалу, каким-то естественным движением собирала рассыпанные волосы и ловко завязывала их в узел на затылке. Потом придирчиво осматривала себя, проводила руками по груди, по бедрам и несколько секунд стояла с опущенными руками. А он вдыхал ее теплоту и с замиранием смотрел на сильную Зосину фигуру, на округлые голые плечи и красивую голову. И непременно с неутолимой жаждой.