4
Назавтра Алексей позвонил Кухте и передал слова Сымона. Услышал в ответ почти ликующее "так, так", улыбнулся про себя, а когда повесил трубку, с удовольствием почувствовал - этот короткий разговор вернул прежние доверительные отношения между ним и Кухтой.
Еще накануне Октябрьских праздников передовые строители Минска по радиотелефону разговаривали со сталинградскими строителями. Обменявшись приветствиями, пожелав друг другу новых успехов, они стали делиться опытом работы. С ощущением, что собеседники твои бог знает как далеко, может, за звездными высотами, слушал Алексей сталинградцев, и ему казалось, что голоса их пробиваются сквозь свист и завывание ветра. Он даже никак не мог представить себе человека, с которым разговаривал, - тот упорно оставался далекой точкой.
Но так было, пока не заговорил Кравец. В динамике щелкнуло, и голос Кравца вдруг отчетливо произнес: "Здорово, друже Лёкса! Привет!" И Алексею мгновенно представилось, как, вытянув шею и подавшись к микрофону, недоверчиво усмехается Кравец. "Здравствуй, Микола, - чего-то пугаясь, ответил Алексей, но ощущение бесконечности расстояния и звездных высот исчезло. - Благодарю за телеграмму… И должен сказать, что у меня пока того… хуже. Так что, прием…" Он дал возможность больше говорить Кравцу, не в силах подавить в себе обидное подозрение, что и выделили его разговаривать со сталинградцами ради Кравца, которому надо рассказать о своей работе.
"Но ничего, - упрямо думал тогда Алексей, - ничего!" Только на что сделать ставку? Хлопцы овладевают мастерством. Но тут нахрапом не возьмешь. Лишь время делает человека мастером. Мастер - это золотые руки, А чтобы они стали золотыми, нужно время. Нет у ребят и настоящей закалки. Нажмешь - получится еще хуже. Выше себя не прыгнешь. Одного желания мало. Надо уметь и иметь. А когда это еще будет?
Вскоре место Кравца занял известный прораб Дедаев, Он советовал применять метод низового производственного планирования. "Пусть бы Алешка послушал. Может, ума немного набрался бы, будь он неладен…" - возмущался Алексей и вздыхал: советы Дедаева могли пригодиться и ему самому.
Правда, все это оставалось неясной догадкой, хоть и завладело Алексеем.
Зося, привыкшая видеть мужа всегда за работой, замечая, как он с отсутствующим взглядом подолгу просиживал на диване, а ночью ворочался и кряхтел в постели, даже начала беспокоиться…
И вот это смутное, неуловимое, что никак не давалось ухватить, вдруг сегодня стало идеей. "Ежели б работали бригадами, получилось бы иначе…" Конечно!.. Дело ведь не только в том, чтобы каждый хорошо работал. Не менее важна и слаженность.
Как ни странно, заручиться поддержкой Алешки ему удалось довольно легко. Правда, слушая, тот смотрел больше в пол, и его небритое лицо с мешками под глазами оставалось чужим, будто слова Алексея почти не доходили до сознания.
- Ну что ж, постарайся, - бросил он через минуту, заставляя себя зевнуть. - Я тоже еще раз попробую. Давай…
Но потом неожиданно загорелся.
- Говоришь, обставил? Ай да дядька Сымон! С мозгом и характером старик. Взял и доказал. Знай наших, и баста!..
Часа два он летал по стройке, покрикивал на всех и весело размахивал блокнотом. Но на стройку заехал кто-то грозный из треста, выяснил, что не подвезли щитов для подмостков, накричал, и Алешка на глазах стал остывать и меркнуть.
Алексей занервничал: "Ну и мымра! Что он думает себе! Все как горохом в стену. Обещал же, кажись…" И, чувствуя, что не может удержаться, чтобы не поссориться в пух и прах, пошел искать Алешку.
Он видел - Алешка опускался, с ним творилось неладное. И хотя на стройке, стесняясь ребят, особенно Тимки, навеселе уже не появлялся, часто был с похмелья. О нем пошла недобрая слава: бил уличные фонари, бузил в "забегаловке", задирался с военными и, пугая всех, что у него есть пистолет, хватался за задний карман. У него появилась мания выдавать себя за героя. Он приставал к незнакомым с рассказами о войне, хамил, хвастался, возможно, и сам веря в то, чем хвастался. Поведение Алешки обсуждалось на постройкоме. Однако и вразумляли-то его как-то вяло: не хочешь - не надо, лихо с тобой. Небольшая потеря, есть и без тебя за кого, более стоящего, бороться…
Несмотря на то, что их сближало прошлое, Алексей не понимал Алешки. Своим безразличием к стройке тот оскорблял в Алексее чувство мастера. Ему непонятны были беспредметный Алешкин бунт, распущенность, и в голову не приходило, что Алешка мучается, оскорбляясь и тем, что его не наказывают, как других.
Нашел его Алексей у самосвалов, сгружавших песок. Размахивая руками, прораб ругался с шоферами. Подождав, пока машины уехали, и поглядывая, нет ли кого поблизости, Алексей взял его за уголок воротника и придержал. Со стороны это выглядело почти деликатно, только немного по-панибратски, но Алешка почувствовал всю лютую цепкость бригадировой руки.
- Чего тебе? - хищно раздул он ноздри.
- Ты это нарочно или саправды из-за угла мешком ударенный? - тихо спросил Алексей. - Если нарочно, лучше слезай с колокольни и не мешай. Ты тут не для мебели. Понятно?
- Это мое дело, - рванулся Алешка, но Алексей не выпустил его воротник. - И никого, даже депутатов новоиспеченных не касается. Ха-ха! Иди, если хочешь, клепи. Сейчас тебе больше поверят.
- Жаловаться я пока не пойду. Гляди, кабы сам не пошел! Ребята не жалеют себя. Завтра "боевой листок" начнут выпускать, о трудовой вахте мечтают, а ты…
Откуда-то появился Тимка. Он, вероятно, что-то заметил и с решительным лицом стал рядом с бригадиром, сунув руки в карманы.
- Так ты того… - будто ничего не случилось, заговорил Алексей. - Срочно спланируй на неделю. Да не скупись. Рассчитывай не меньше как на две нормы, Понятно?
- Иди ты! - жаждая уже мученичества, опять огрызнулся Алешка.
- Что значит, иди? Тоже мне вагоновожатый! - еще смешной в своем серьезном протесте, баском сказал Тимка.
- Тебя тут еще не хватало, Брысь!
- Пускай, Но я давно вам сказать собирался. Мы же все видим. Зачем вы так делаете? Я ведь в войну молился на вас, похожим старался быть. Как вам не совестно?
Его слова огорошили Алешку.
- Ладно, ладно, прикину, - неожиданно сдался он, и угол рта у него дернулся. - Если, конечно, какие-нибудь новые шишки на голову не посыплются. Любят они меня, товарищи-добродеи…
5
Когда было тепло, в обеденный перерыв ребята чаще всего отдыхали вместе, прямо на лесах, на солнце. Неторопливо, как это обычно бывает во время отдыха, обсуждали события дня, интернатские дела, дружно смеялись над кем-нибудь из новоиспеченных ухажеров, договаривались, как провести вечер. Иногда Тимка громко читал газету. Заядлый игрок Виктор Мартинович приносил с собой шашки, и тогда в центре всего была шашечная доска. В мокрядь и стужу стало хуже. Рабочее место было открыто всем ветрам. Кирпич, казалось, набряк холодом. Мерзли плечи, ноги, стыло лицо. Тянуло куда-нибудь под крышу, к теплу. Однако и сейчас, наспех перекусив, ребята часто собирались в затишном уголке.
Алексей уважал эти традиции и всячески поддерживал их.
Сегодня он, как и всегда, подошел к собравшимся, зная, что его присутствие заметят и что оно будет приятно ребятам. Хлопцы сидели тесной группкой, курили. Стоял только Тимка.
- Вы думаете, у нас лучше? - потрясал он газетой. - Он же работы в конце дня даже не принимает, а все на глазок: "Слушай, море широкое, проверь наряд, - может, я чего не учел". Либерал какой-то! Про график вообще не спрашивай. Тьма сплошная!
- Сколько раз обещал, - вставил Виктор, который пришел сюда, не успев поесть, и теперь пил чай из жестяной кружки. - А пользы? По нему - хоть волк траву ешь. Наобум все.
- Отлынивает от чего можно и не можно.
- Помните, как давеча не те размеры окон дал!
- Ходит по стройке и зевает, как собака в коноплях. Чего нянчатся и повадку дают?
Не понимая, почему именно сегодня вспыхнул этот бунт и каждый, ополчившись, наперебой старается высказать свое возмущение, Алексей сдержанно спросил:
- С какой это вы стати вдруг? А?
В самом деле было странно: отчего? Смена началась в общем-то хорошо. До обеденного перерыва даже сделали больше, чем раньше за день.
- Мало что баклуши бьет, так оскорблять начинает еще, - вылив из кружки недопитый чай, надул губы и сердито почесал ухо о плечо Виктор. - Что мы, ему дачу строим? Я как человеку заметку показал. А он, как увидел, что ее Верас написала, так и взбеленился. Глотка ведь луженая. Выгнал даже!
Виктор вскочил и затоптался на месте, красный и задыхающийся от возмущения.
- Пойдем, - сказал Алексей, загораясь сам.
Они вошли в контору втроем - Урбанович, Виктор и Тимка. Алешка стоял у окна, грыз семечки и плевался шелухой прямо в стекла. В окно лился белый свет, и лицо у Алешки выглядело словно вымоченным. Он догадался, зачем пришли каменщики, и, не взглянув на них, сразу заиграл желваками.
- Кто тебе разрешил оскорблять ребят? - глухо спросил Алексей.
Алешка повернулся всем корпусом. Глаза его стали дичать, и казалось, что на них от носа, как у курицы, наплывает сероватая пленка.
- А надо мной кто разрешил издеваться?
- Я только помочь хотел… - бросил Виктор.
- Помогал рак жабе, что и глаза выел, ха-ха-ха!
Его бессмысленный смех вызвал у Алексея не столько гнев, сколько жалость.
- У тебя, Костусь, мозги набекрень, - сказал он, отгоняя непрошенное сочувствие и немного пугаясь за такого Алешку. - По как бы ни переворачивалось в твоих глазах, брось! Чтобы эти выходки были в последний раз! У людей кроме твоих переживаний свои есть.
Алексей взял у Виктора газету, швырнул ее на стол и сделал ребятам знак, чтобы они шли следом.
После полудня мороз усилился. Повернул и ветер - стал дуть резкий, холодный. Но бригада работала споро, зло, будто стычка с Алешкой придала хлопцам силы.
Вдруг все заметили - перестал поскрипывать подъемник.
Выйдя из себя, Алексей чертыхнулся и побежал туда, где с пустыми тачками, ожидая очередного ковша с раствором, сидели подсобники.
- Что там, швагер, у тебя? - крикнул вниз, заметив, что и растворомешалка не работает. - Опять току нет?
- Толку нет! - откликнулся снизу моторист. - Песок кончился.
Это было ни на что не похоже! Могло не хватить кирпича, извести, цемента, но чтобы не хватило песку? "Все, крышка, до ручки дошел, - подумал Алексей. - К черту! Пойду завтра в постройкой и поставлю вопрос ребром. Хватит!"
Тяжело ступая, он спустился вниз, догадываясь, что за ним следуют его ребята.
Они остановили Алешку у ворот стройки и окружили его.
- Знаю, снова неуправка, - заторопился тот, не скрывая своей враждебной растерянности. - Не поднимайте только бучу. Вот бегу. Сейчас будет… - И намерился было пойти, но Тимка преградил ему дорогу.
- А почему все-таки до этого не было?
- Потому, что кончается на "у".
- Нет, ты ответь, Костусь! - выступил вперед и Алексей. - Я тебя уже официально спрашиваю.
- Вот так-то лучше. А то все кругом да около… Будь тут не Урбанович, не Тимка, возможно, этого и не случилось бы. Подбородок у Алешки дрогнул, и чтобы не дать волю слабости, он втянул в себя воздух и сжал зубы. Потом схватил Алексея за рукав и, не в силах больше говорить, потянул из круга.
- Свет не мил. Матери моей, Леша, плохо. Очень плохо… Погибаю, браток, - приглушенно признался он. - Неужто думаешь, сам ничего не вижу?..
6
Вечером к нему зашли Ковшов с Прудником, И хотя Алешка дал себе слово никуда сегодня не ходить, не выдержал - вызвался проводить их.
Было холодно. По улицам носился ветер. И, как следовало ожидать, они вскоре свернули в ближайший шалман. Трудно было сказать, кто повернул первый. Просто колобродили, увидели освещенное окно, в нем - знакомую, накрытую клеенкой стойку, продавщицу в белом халате, ловко накачивающую пиво, - и, не переставая балагурить, зашли огулом.
В пивной было людно, накурено. В нос шибало солодовым запахом разлитого пива, поджаренной на подсолнечном масле рыбы и чем-то острым, что дурманило и вызывало легкую тошноту. Подув на пену, Алешка залпом осушил кружку и сразу почувствовал, что здесь не так уж плохо.
- Угощай кто-нибудь! - вскинул он руку с пустой кружкой. - Я через три дня тоже князь, ха-ха-ха! А тут, если попросить, найдется и сто с прицепом…
Однако, когда в полночь Алешка, шатаясь, поднялся ка свою площадку и, вынув из кармана ключ, вспомнил о происшедшем на стройке, сердце его заныло от безысходности. Как можно осторожней он открыл дверь и, вопреки привычке, на цыпочках подался в свою комнату. Но мать не спала.
- Иди сюда, Костик, - слабым голосом позвала она.
Глуповато ухмыляясь, он погрозил себе в зеркало кулаком и, пытаясь ступать твердо, подошел к кровати.
- Садись, - попросила она, бессильно шевельнув пальцами.
Костусь послушно пододвинул табуретку, на которой в пьяном забытьи всегда исповедовался, и, терзаясь, сел.
Мать лежала спокойная, словно прислушиваясь к самой себе. Ее худое, заострившееся лицо было застывшим, морщины на лбу разгладились, и она казалась помолодевшей. Но руки… Старческие, видевшие всякую работу, они бессильно лежали поверх одеяла, и пальцы на них тревожно шевелились, словно мать пыталась за что-то ухватиться, но не могла - они не слушались.
Заметив это и глядя уже только на руки, Алешка спросил:
- Вам плохо, мама? Может, послать за доктором?
- Не надо, сынок. Побудь со мной…
Однако ее слова, которые должны были успокоить, неожиданно взволновали Костуся. Он догадался, что спокойствие матери внешнее, а сама она в смятении. Боится остаться одна, и это, возможно, страшнее для нее, чем неизвестность, чем ожидание наихудшего. Или, наоборот, любя его, она верит, что при нем с ней ничего плохого не случится. Костуся охватила жалость. Как она жаждет, чтобы он был с ней, и как в то же время старается не беспокоить его! Бедная мать! Она долго не признавалась, что начинает слепнуть. И об этом он узнал случайно. Мать однажды попросила зажечь свет, когда он только что включил его. Она не могла согласиться с тем, что окружающий мир навсегда отходит от нее во тьму, надеялась - обойдется, а главное, считала: не надо раньше времени огорчать его. Живя им, она охраняла его покой. Всю свою жизнь мать посвятила ему - служила, делала так, чтобы было хорошо. А он? Чем он отблагодарил ее? Затаив дыхание, чтобы не дышать перегаром, Костусь склонился над матерью.
Хмель отшибало, но хмельная чувствительность оставалась, и Алешку все сильнее охватывали сочувствие и раскаяние. Он всхлипнул и закрыл кулаком глаза, готовый казнить себя.
- Что с тобой, Костик? - забеспокоилась мать. - Чего ты? Все будет хорошо. Ты не думай. Ты у меня хороший, здольный, сынок. У тебя все впереди…
За синим, искристым от морозных лапок окном завывал ветер. Его тугие порывы ударяли в стекла, и вместе с ними по стеклам била снежная крупа.
От слез полегчало. Костусь перестал плакать и, прислушиваясь к порывистому дыханию матери и завыванию ветра за окном, притих в оцепенении. Но когда она сказала, что ей легче и пусть он ложится спать, постлал постель возле ее кровати, на полу, и, не гася электричества, виновато лёг. А как только лёг, почти сразу провалился в мягкую темноту.
Проснулся он от нестерпимой тоски. Голову ломило, на грудь давила тяжесть. Костусь с трудом раскрыл глаза и, не догадываясь, где он, растерянно огляделся по сторонам. И только когда взгляд остановился на кровати, на материнской руке, которая, казалось, так и не шевельнулась с того времени, быстро вскочил.
Сначала ему сдалось, что мать спит. Он хотел было выключить электричество, но, заметив, что по лицу матери пробежала гримаса боли, застыл с протянутой к выключателю рукой.
- Костик! - окликнула она, едва шевеля бескровными губами.
Ему показалось, что голос до него дошел издалека, а в комнате было слишком светло и сама комната, белая, аккуратная, выглядела некстати праздничной.
Прошло, вероятно, всего несколько часов, как он разговаривал с матерью, но как та изменилась, как похудела! Большим, незнакомо строгим стал лоб, и вся она стала иной, более строгой, с чем-то примирившейся. Руки лежали неподвижно: сделали все, что могли, и успокоились… нуждаясь сейчас только в одном - отдыхе. Но это как раз и испугало Алешку.
- Я, мама, воды холодненькой принесу, - предложил он, хватаясь за эту мысль как за спасение.
Мать отрицательно покачала головой.
- Не хочу… Не надо… Охти, Костик, живой воды все равно нет… Нет, сынок, и не было…
Он ужаснулся и онемел. Ужаснулся тому, что она сказала, и онемел оттого, что никогда она не разговаривала с ним так безжалостно и открыто. Неужели действительно - все, и ничто не поможет?
Возможно, впервые Алешка подумал о ней и только о ней. Раньше всегда как-то получалось, что в своих отношениях с другими он считался лишь с самим собой.
И другие часто были дорогими или ненавистными ому потому, что они оказывались нужными для него или мешали ему. Так было с матерью, с Валей, с Зимчуком, Урбановичем. Они почти не интересовали его сами по себе, он не стремился понять их. И если бы заботился о матери, берег ее здоровье и покой, как она берегла его, разве пришлось бы теперь слышать страшные слова? Ей бы жить да жить. А вот потеряв Валю, он может потерять и мать, которая отдавала ему себя… Но он еще надеялся, что лаской, нежными словами любви и преданности - тем, чего раньше не знала и жаждала мать, - можно вернуть ей силы.
- Не говорите так, мама, - попросил он, не решившись, однако, прикоснуться к ней. - Мы еще поживем с вами…
- Вот и добро, Костик, - сказала она и будто забыла о нем.
Но надежда все еще жила в Костусе, жила и вера в свои слова.
- Простите меня, мама, - заговорил он, точно боясь, что мать не захочет его выслушать. - Я обещаю вам… И не думайте, что мне легко было. Я страдал, мама. Люди видели во мне ветрогона, не доверяли, и хотелось из-за этого делать все назло… Нельзя жить, если не верят и не прощают. Меня все учили, а я хотел, чтобы меня поняли, чтобы пожалели даже виноватого… Мне воздух, мама, нужен! А я и теперь готов себя отдать, чему отдавал. Я ведь до смерти город люблю…
Мать не ответила.
Почти не дыша, Костусь замер у кровати, не зная, что делать дальше, хотя в окнах уже светало и это почему-то укрепляло его надежду. Мысли беспорядочно сновали в голове. Наконец он остановился на одной - надо все же бежать в амбулаторию и позвать врача. Костусь вышел в прихожую и, не попадая в рукава, начал одеваться. Но что-то властно приказывало ему вернуться и еще раз взглянуть на мать. Он вернулся к двери и затрепетал от радости. Приподнявшись на локтях, мать смотрела прямо на него, и глаза ее были полны давно неведомого света.
- Я вижу, Костик, - удивленно прошептала она, но тут же в изнеможении упала на подушку. - Конец, Костя… Отмаялась…
Она вздрогнула, как вздрагивает человек во сне, когда говорят, он растет, и выпрямилась. Из левого глаза, прорвавшись сквозь ресницы, выкатилась слеза.
Алешка застонал и, как безумный, бросился к глухой стене. Прижавшись к ней грудью и щекою, он в отчаянии застучал кулаками в стену, клича соседей на помощь.