Она писала до рассвета. "Лочмель - честный работник. Он редко ошибается, - успокаивала она себя, вспоминая разговор с ним, но тут же загоралась снова: - Честный!.. А разве делу от этого есть прок? Разве правда его не обтекаемая? А его самоуничижение, желание, зажмурившись, обойти зло?!."
Иногда в коридоре слышалось шлепанье тапочек - холили соседи. Это напоминало о Вере Антоновне, о Василии Петровиче, и гнев ее уже обрушивался на себя.
Какая близорукость! Нечего обманывать себя - во всем здесь виновата она! Ее отношение к Василию Петровичу с самого начала было недостойным. Чего она добивалась от него? Дружбы? Но кто не знает, что за дружбой девушки с мужчиной неизбежно стоит нечто большее? Так что же ослепило ее? Не та ли наивная бездумность, в которой упрекал когда-то сам Василий Петрович? Не та ли розовая вера - все должно идти и придет к лучшему? Валя мучилась, но писала и писала, хотя одно становилось очевидным - с прошлым надо рвать бесповоротно, напрочь. Так будет лучше ей, а главное - Василию Петровичу.
Глава пятая
1
Ночи стали холодные, звездные, а дни, наоборот, серенькие, теплые - какими бывают дружной, стремительной весной. Солнца не видно, оно только чувствуется, но вокруг все льется, журчит. На улицах много ласкового рассеянного света. В скверах наклюнулись ночки, пахнет оттаявшей землей и мокрой корою. В лужах купаются взлохмаченные воробьи.
Отблеск этого пробуждения ложится на все - на крыши домов, на кирпичные стены с оконными проемами, сквозь которые видно дымчатое, с перламутровыми просветами небо, на новые желто-восковые и старые, покрашенные еще к октябрьским праздникам строительные заборы. Даже башенные краны напоминают аистов, застывших на одной ноге. К тому же вдруг обнаруживается, что вроде и характеры у них разные. Один стоят или важно поворачиваются с гордо поднятой стрелой; другие деловито смотрят вниз, на дом, который начинает расти под ними, и каждую минуту готовы сделать все, что прикажут; третьи, устало склонив стрелу, ждут только одного - когда можно как следует отдохнуть. Милые железные птицы!..
Василий Петрович; тонко чувствующий красоту городской весны, в этом году был глух к ее звукам и слеп к ее краскам.
Особенно огорчало, что в колотню с Понтусом втягивались все новые люди.
Почти открыто на сторону Понтуса встал Зорин. Это заметили многие, и при нем, чтобы не навлечь грех, избегали даже разговаривать с Василием Петровичем: а вдруг создастся впечатление, что ты блокируешься или секретничаешь с неугодным человеком. Да и сам Зорин при случае и видом и словом подтверждал, что так только оно и воспринимается. А сами многие? Допустив раз-два такое хамство, невольно начинали противостоять Василию Петровичу: им ведь тоже надо было чем-то оправдаться в собственных глазах. Чем? Конечно, одним - прикинуться и заговорить самих себя: ты, дескать, все это делаешь не из-за раболепия, а из-за принципиальности. Куда тянет Юркевич? Конечно, к примитивному утилитаризму. Он против творческого поиска, против того, чтоб была воспета эпоха! Вон на что он замахнулся!
Понтус, со своей стороны, тоже принимал меры. Понимая - сейчас очень важно, чтобы вокруг Василия Петровича росла пустота, он травил строптивых, похвалой завоевывал нейтральных. Главное же, пугая, подводил подо все политическое обвинение…
А тут еще крах семьи.
Нет, затевать развод при таких обстоятельствах было чрезвычайно неразумно. И только он, Василий Петрович, который так и не научился заключать сделку с совестью и часто бросал вызов судьбе, мог пойти на это.
Перед самым входом в здание народного суда он услышал фразу, которая обратила его внимание. Пожилой крестьянин в барашковой шапке, в кожушке и валенках с бахилами, с котомкой через плечо, говорил своему собеседнику:
- Моя, браток, уже хлопцев гукае . Вот оно как…
"Хлопцев гукае", - мысленно повторил Василий Петрович, и ему пришла на память поездка с Валей на озеро, девушка в цветастом платье, вышедшая из бора, ее оклик: "Воло-о-дя" и эхо, которое подхватило его, немного изменив: "Ло-о-дя!" И сразу на мгновение мир предстал перед ним таким, каким был, - полным тайн и радостей пробуждения.
Остановившись на крыльце, Василий Петрович проводил взглядом крестьянина с его собеседником и вошел в коридор суда.
И все-таки важным стало, есть ли в зале заседания знакомые. Василий Петрович приоткрыл дверь и заглянул в зал. На скамьях, стоящих рядами, как в клубе, сидело человек двадцать незнакомых мужчин и женщин. А в дальнем углу, у окна, стояли Вера Антоновна с Юриком.
Она взяла Юру! Зачем? Чтобы мстить или искать примирения? Но разве можно ребенку быть свидетелем того, что должно произойти здесь? Кто и когда сделал ее такой черствой и бесстыдной? Как вообще он мог любить эту женщину?
Становясь жестоким, Василий Петрович сел на свободную скамью и достал из портфеля газету. Но читать не смог, как ни заставлял себя.
Улучив момент, когда за спиной кто-то громко высморкался, Василий Петрович оглянулся и посмотрел в дальний угол. Одетая непривычно просто, в пуховом платке, заколотом булавкой под подбородком, Вера уже сидела на скамье, поникшая, покорная и тихая. Рядом вертелся и болтал ногами Юрик. Он тоже заметил отца и, вероятно, прося разрешения подойти к нему, дергал мать за платок. Василию Петровичу захотелось поговорить с сыном, приголубить его, без вины виноватого и наказанного.
- Юрок, иди сюда, - позвал он так, чтоб было слышно в дальнем углу.
Мальчик вскочил, но Вера придержала его за руку.
Однако через несколько минут Юрик все же подошел, С печальными глазами остановился перед отцом, не зная, что говорить и как держать себя.
- Зачем ты здесь?
- Мам, па… - попытался объяснить он и чуть не заплакал. - Я давно не видел тебя, па…
- Ты, значит, сам просился сюда?..
- Нет, мам…
Было видно - многие из присутствующих узнали Василия Петровича и наблюдают за ним. И все же он, не спавший ночи перед тем, как опубликовать в газете объявление о разводе, забыл обо всем. Прижав к себе сына, припал к его голове щекой.
- Суд идет. Встать! - громко обвестил кто-то, как покачалось Василию Петровичу, над самым ухом.
Он поднялся, однако не выпустил Юру.
Из боковой двери вышла женщина, двое мужчин, и когда сели за накрытый красным сукном стол, стоящий на невысоком помосте, оказалось, что женщина - судья, а мужчины - народные заседатели. Женщина, одетая в строгий, почти мужского покроя костюм, была жгучая брюнетка с молодым свежим лицом. Но потому, что лицо ее выглядело очень свежим, на висках резко приметной была седина. Справа от нее сел грузный лысый старик в гимнастерке с большими накладными карманами, в фиолетовых очках, подчеркивавших старческую бледность лица, на котором застыло страдальческое выражение. Второй мужчина был широкоплечий, усатый. Он тяжело опустился на стул и положил свои большие кулаки на стол, словно говоря этим: "Ну что ж, давайте послушаем". "Этот поймет", - почему-то решил Василий Петрович, и стыд, охвативший его, когда появились судьи, стал проходить. Родилось даже ощущение, что он на самом деле в обычном рабочем клубе, где портреты, лозунги, за столом президиум… Но с ним был Юрик. Мальчик вздрагивал и со страхом смотрел то на отца, то на тех, сидевших за красным столом. Если бы можно было забрать его к себе! Как бы он заботился о нем, как бы предостерегал от ошибок… Но как ты это сделаешь, если вон она, когда-то любимая, а теперь чужая, неистово подает знаки, чтобы сын немедленно возвращался к ней.
Первым рассматривалось дело целой группы проходимцев. Газеты редко печатали судебные хроники, и Василий Петрович, хотя его мучило собственное положение, был поражен тем, что услышал. Занятый работой, он почти и не подозревал о существовании такой стороны жизни. И что особенно было неприятно - эти проходимцы мошенничали, крали, безобразничали, чтобы быть по-твоему счастливыми. Счастливыми за счет других! А он? Не хочет ли он, в сущности, построить свое счастье на несчастье своего ребенка?
Терзаясь, он услышал спокойный голос женщины-судьи, объявившей, что суд переходит к рассмотрению дела о расторжении брака Василия Петровича Юркевича и Веры Антоновны Юркевич.
За окнами потемнело, и в зале зажгли электричество.
Меньше стало людей. После формальностей, которые Василию Петровичу показались бессмысленными, женщина зачитала его заявление. И собственное заявление тоже показалось ему бессмысленным: оно не передавало того, что стояло за ним.
- Возможно, вы, гражданин Юркевич, возьмете свое заявление обратно? - спросила судья, усталым движением руки поправляя темные пышные волосы.
- Зачем? - не сразу понял он и подумал, что ей неловко называть его гражданином, что у нее тоже есть муж, дети и, возможно, она как раз вспомнила о них.
- А что скажете вы?
Вера встала и провела ладонью по лицу, будто снимая с него паутину.
- Моего заявления в суде нет, хотя большого счастья я с мужем никогда не имела.
- Значит, вы до этого мирились - и только? - сердито блеснул фиолетовыми очками старик, но страдальческое выражение его лица не изменилось.
Задал он свой вопрос тем же ехидным тоном, каким разговаривал перед этим с проходимцами, и Василию Петровичу сдалось, что старик и на него смотрит как на подсудимого. "Что дает ему такое право? - подумал Василий Петрович. - Какую статью уголовного кодекса я нарушил? Что за чушь?"
- Он не может упрекнуть меня ни в чем! - с вызовом взглянула на мужа Вера и положила руку на голову сына.
- Вы действительно взвесили все, товарищ Юркевич? - поинтересовался широкоплечий усач.
В заявлении Василий Петрович о многом не писал. Гордость, отвращение не позволили ему сделать этого. Он ссылался на одно - жена была для него попутчиком, а не другом. Она оставила его в тяжелую минуту и, вернувшись совсем чужой, принесла одни страдания. Они опустошают его, не дают ни жить, ни работать. Есть жены-приживалки. Есть и такие, которые считают, что, поспав с мужем, они этим самым заработали и на жизнь и на право распоряжаться всем в семье. Есть жены-соперницы, которые ведут бесконечную войну за все и неизвестно за что. И Василий Петрович доказывал, что та, с которой он жил, впитала в себя понемногу от первой, второй и третьей. Но про свою любовь к Вале и измену жены он умолчал… И вот ее странное восклицание. Ему стало ясно, для чего взяла Вера с собой Юрика. Зная характер мужа, она надеялась, что этим заставит его молчать об этом и дальше.
- Да, взвесил, - ответил Василий Петрович, глядя все время на женщину-судью, словно оправдываясь перед нею одной. - Я, понятно, тоже виноват. Но если бы люди знали, как и с чего начинаются их несчастья! Они, наверно, принимали бы меры. Но нужно ли было бы их принимать?..
- А не можете ли вы поконкретнее? - прервал его старик.
- Мне кажется, я говорю понятно, По-моему, семья развалилась и лучше всего покончить с ней.
- Почему? - блеснул фиолетовыми очками старик и, желая лучше расслышать ответ, приложил руку к уху.
- Потому, что она отравляет жизнь, не дает быть честным…
- Вы почему-то упорно не хотите говорить с судом открыто.
Василий Петрович перевел взгляд на усача, который сидел, подперев висок кулаком, и, не найдя в нем сочувствия, умоляюще взглянул на судью.
- Вам мешает сын?
Вера вскочила со скамьи и, взяв Юрика за руку, заставила встать и его. Бледная, с гримасой презрения на лице, она выкрикнула деревянным, не своим голосом:
- Я не имею ничего против! Он тоже опостылел мне, и я ненавижу его. Я даю ему полную свободу!..
Из здания суда он вышел, шатаясь, как пьяный. Про шел несколько кварталов и только тогда с удивлением заметил, что идет куда надо. На улице уже горели фонари. Тротуары по-вечернему были многолюдны. На углу проспекта и Комсомольской, где теперь возвышался пятиэтажный дом с полубашней и городскими часами, он, холодея, увидел Валю. Она шла с незнакомыми ему парнями. Парни смеялись, а она в знак согласия кивала головой. Поравнявшись с Василием Петровичем, Валя устремила взгляд вперед и прошла мимо, словно не замечая.
А вокруг царила весна. И хотя небо, как все последние ночи, было чистое и звездное, где-то хлюпало, капало и журчало.
2
Теперь осталось только ждать и работать.
Областной суд расторгнул брак, и Вера категорически запретила Насилию Петровичу встречаться с сыном. Чтоб не терзать сердце ребенка, Василий Петрович послушался и, опасаясь натолкнуться на Юрика случайно, старался обходить гостиницу. Но, услышав, что Вера уезжает в Москву, все же поехал на вокзал проститься. Прохаживаясь между мраморными колоннами вестибюля, он, однако, так и не решился подойти к Вере и Юрику, которые до прихода поезда коротали время в зале ожидания. Возле них стояли знакомые чемоданы в парусиновых, с красной окантовкой чехлах. Юрик дважды бегал к буфету пить газированную воду с сиропом, и все это почему-то вызывало у Василия Петровича боль.
Он, возможно, вообще не подошел бы, не появись возле них Понтус. Поцеловав Вере руку и похлопав Юру по спине, Понтус стал что-то горячо говорить. В этот момент диктор усталым голосом, в мое, объявил по радио, что поезд Вильнюс - Москва будет стоять на первом пути. Купив перронный билет, Василий Петрович вместе с пассажирами вышел на платформу. Вера и сын стояли уже в очереди у вагона. Возле них, с чемоданами у ног, был и Понту". Подогретый его присутствием, Василий Петрович подошел к сыну, взял его за руку и молча отвел в сторону. Он выглядел очень решительным, и Вера не посмела возразить, а только демонстративно повернулась к Понтусу и заговорила с ним, будто ничего не случилось.
Когда поезд ушел и Василий Петрович направился домой, на Привокзальной площади его неожиданно догнал Понтус.
Что на это толкнуло его, опытного и расчетливого? Порыв? Почувствованная заново опасность, которая тянет к себе, как глубина? Мысли, что сейчас, когда уехала Вера, примирение стало более возможном? Ставка на идеализм и наивность противника? Беззастенчивое желание проверить его нервы и последние намерения? А может быть, тупая убежденность, что припугнуть и предупредить никогда не вредно?..
- Послушайте, - сказал он, немного забегая вперед, - я давно хотел поговорить с вами тет-а-тет. Давайте будем мужчинами! Дело ведь прошлое.
- Почему? - вопросом ответил Василий Петрович, не останавливаясь.
- Теперь нам нечего делить.
- Кто это вам сказал?
- Вы поставили себя в тяжелое положение. На что вы еще надеетесь?
- На правду.
- И это после всего?
- Вот именно! - уже не выдержал Василий Петрович и почувствовал, что если Понтус не отстанет, он кинется на него с кулаками или совершит какую-нибудь другую глупость.
Это как-то передалось Понтусу. Он брезгливо сморщился и с видом человека, вольного в своих действиях, круто повернул к ожидавшей его машине.
Имел Василий Петрович разговор и с Валей.
Питался он теперь в столовых. Чаще всего ходил в буфет горсовета, где можно было пообедать. Буфет неплохо снабжали, его посещало не очень много людей. Василий Петрович даже облюбовал себе место - в углу, возле широколистого фикуса со срезанной верхушкой. Он чем-то нравился, да и стол в углу часто оставался свободным. В этот раз Василий Петрович, как и обычно, сидел и читал газету, а когда отложил ее в сторону и взялся за ложку - официантка принесла блюдо, - вдруг напротив увидел Валю. Открыв сумочку, та копалась в ней.
Он ждал, что Валя смутится или, во всяком случае, удивится. Но она торопливо положила обратно блокнотик, вынутый было из сумочки, и поздоровалась с ним как с человеком, с которым встречалась часто, но случайно.
- Вы тут обедаете? - повесила она сумочку на спинку стула.
Буфет был в цокольном этаже. Свет скупо проникал сюда, и здесь всегда горело электричество.
Свет золотил пепельные Валины волосы и мягко оттенял ее лицо. Кругом слышался гомон. За буфетной стойкой у кассы, урчавшей при каждом повороте ручки, в вышитой блузке, и кружевном кокошнике стояла буфетчица. На застекленных полках были выставлены бутылки шампанского с серебристыми головками, коробки конфет, пачки папирос, круглые банки халвы, плитки шоколада. И это также как бы отбрасывало на Валю свой отблеск. А возможно, все это было просто фантазией Василия Петровича - поэта в душе, человека не особенно удачливого, но жадного в стремлении открывать красоту.
Он никогда наедине не сидел за одним столом с Валей. Его многие не поймут, но мужчины, которым перевалило за сорок, наверное, разделят его чувство - на Василия Петровича повеяло семейным уютом.
- Говорят, тут вкусно готовят и нет очередей. Правда? - спросила Валя. - Мне очень удобно сюда ходить, совсем рядом.
- Я давно собирался поблагодарить вас за статью, - сказал Василий Петрович.
Его слова испугали Валю. Испугали тем, что она вдруг не выдержит и он догадается о ее решении - собою заслонить его, взять ответственность за добрые отношения с Лочмелем на одну себя и доказать этим, что Василий Петрович здесь ни при чем, что никаких близких отношений у нее с Василием Петровичем нет и не было. Они совсем чужие люди. И если надо взыскивать, то только с нее.
Но как это сделать, если Василий Петрович разгадает ее игру? Разве он согласится на это? Разве в обиде и ярости не совершит глупостей, какие будут на руку Понтусу и его друзьям… Нет, нет! Пусть лучше уже думает, что она отвернулась от него в тяжелую минуту. Может быть, когда-нибудь и поймет…
- Но статью ведь не напечатали, - как о чем-то незначительном сказала она.
- Зато переслали в ЦК. А это тоже важно.
- Мне нравится тут у вас. Смотрите, несут и мне, - не дав ему продолжать разговор, показала Валя на официантку, выходившую с подносом из кухонной двери.
Ничто ни Валина враждебность, ни ее возмущение или гнев - не поразили бы так Василия Петровича, как это легкое, как казалось ему, безразличие. "Значит, конец, - подумал он. - Неужели конец?.."
Оставалось только одно - работа.
Город рос, хорошел, и Василию Петровичу сдавалось, что вот-вот, еще немного усилий, выдержки - и тогда можно будет с облегчением вздохнуть. Тебя поймут, и происки недругов станут не страшными - на них можно будет смотреть с высоты достижений. Может быть, поймет и Валя. Только скорее, как можно скорее надо достигнуть этой заветной черты, за которой начнется подлинное творчество, а значит, несмотря ни на что, - и счастье. И хоть он, Василий Петрович, неуклюж и неловок во многом, оно обязательно придет. Только необходимо сделать еще это и это. Не может же так вечно длиться… И Василий Петрович торопился, беря под личный контроль даже стройки.