И был рынок и не было рынка. Куда девалось его былое оживление, праздничный гул толпы, шеренги возов, ломившихся от разного добра. Галя любила по выходным дням приходить сюда с мужем не только для того, чтобы купить необходимые продукты или домашнюю утварь, но и чтобы побыть несколько минут среди этих людей, подышать воздухом, который пахнул лугом, хвойным лесом, деревенской улицей. Она еще не могла отвыкнуть от деревни, тосковала по ней. Теперь это все стерлось, рассеялось, поблекло.
Люди ходили мрачные, молчаливые, искоса поглядывая друг на друга, настороженно следя за входом на рынок. Люди боялись немецких облав, которые происходили внезапно, неожиданно. Добра от этих облав никто не ждал.
Гале так и не удалось достать соли. Она отправилась домой, решив пройти более короткой дорогой, невдалеке от городского театра. Но на самой середине улицы ее и всех других прохожих перехватили немецкие солдаты и погнали под конвоем к скверу. Тут уже толпилось множество согнанных отовсюду людей. Около чугунной ограды сквера желтели свежим тесом несколько виселиц. Галя сначала не догадывалась о назначении этих столбов. Она тихо спросила пожилую женщину, стоявшую рядом;
- Что тут будут делать?
Та недоумевающе посмотрела на Галю, недоверчиво скользнула взглядом по всей ее фигуре, но, встретившись с ее глазами, прошептала, оглянувшись по сторонам:
- Странная ты, однако! Разве не видишь: людей наших казнить будут…
У Гали сильно забилось сердце. Она попыталась было выбраться из толпы и побежать без оглядки домой. Но стоявший вблизи солдат преградил ей дорогу штыком, что-то угрожающе пробормотал, лязгнув затвором винтовки. Галя отошла назад.
- Ведут, ведут… - услышала она слова, прокатившиеся по толпе.
Галя опустила глаза, чтобы не видеть людей, которых ведут на смерть. От жгучей боли сжалось сердце, она готова была разрыдаться, закричать, что не надо этого, никто не имеет права лишать человека жизни. Но явились другие мысли: разве она может изменить все это? Разве в ее силах справиться с вооруженными людьми, которые несколько дней тому назад гонялись среди ржи за детьми, чтобы убить их? Она вспомнила, что люди, идущие сейчас на смерть, - это наши, советские люди. Кто же они? За что погибают?
Собрав последние силы, она украдкой взглянула на середину улицы, по которой вели узников. Глянула, содрогнулась. Их вели по одному. У них были бледные, изможденные лица. Некоторые прихрамывали, отставали, и конвоиры подгоняли их штыками. У людей были связаны руки. Резкими взмахами головы некоторые отбрасывали назад волосы, чтобы они не мешали глядеть. На многих - разорванная, запятнанная одежда. У двоих были забинтованы головы. Сквозь марлю проступали свежие капли крови.
Людей подвели к виселице. Вокруг воцарилась напряженная тишина. Ее нарушали приглушенные рыдания и щелканье фотоаппаратов: гитлеровцы снимали смертников. А те стояли теперь рядом, молчаливые, суровые. Некоторые смотрели на ближайшее дерево, где свисшая сухая веточка качалась на легком ветру и тихо шелестели увядшие листья.
Офицеры и солдаты чего-то ждали и, услышав гул моторов, оглянулись в ту сторону. Подъехало несколько легковых машин. Из передней вышел важный гитлеровский чиновник с поседевшими висками и сизоватым лицом, на котором застыла брезгливая усмешка. Вокруг него засуетились офицеры, что-то докладывал ему пожилой генерал. Он то почтительно склонялся перед важным чиновником, и тогда глаза его становились неподвижными, то снова глядел на толпу, я тогда его колючий взгляд точно шилом просверливал лица людей, а сухие восковые пальцы, обросшие старческим пухом, нервно теребили зеленый генеральский лампас. Тут же было несколько нарядных женщин. Они то свысока поглядывали на толпу, то с явным любопытством и страхом присматривались к людям, стоявшим около виселиц.
Чиновник медленно прошелся перед приговоренными к смерти, внимательно и выжидающе заглядывая каждому в лицо. Те не глядели на него, будто не замечали. Чиновник поморщился и, отойдя в сторону, махнул рукой. К осужденным бросились солдаты. И тогда тот из приговоренных, который стоял первым в шеренге, заговорил:
- Братья мои, отомстите за нас, отомстите за Родину! Мы жили и воевали…
Галя вся содрогнулась, услышав этот голос. Если она раньше не узнала этого человека - так он был изможден, - то сейчас сразу вспомнила его по голосу. Этот голос она слышала ежедневно: человек обедал в столовой, где работала Галя. Он был руководителем крупного республиканского учреждения, его хорошо знал весь город как славного и выдающегося руководителя-коммуниста. Он был всегда веселым, любил пошутить с официантками за обедом. Он обычно садился за столик, который обслуживала Галя, привык к ней. В веселом настроении он поддразнивал ее своим шофером, ему известно было, что она собирается выйти за него замуж. Порой, пока она расставляла на столе прибор, он шутливо напевал: "Галя моя, Галя, Галя черноброва…"
… - Мы отдаем жизнь за вашу свободу, братья!
Ему не дали договорить. Палачи торопились задушить человека. Судорожные рыдания нарушили гулкую тишину. Галя не могла удержать горячих слез, которые, казалось, переполняли всю душу, все сердце. Из задних рядов толпы и из зарослей кустов на сквере послышались голоса:
- Слава вам! Снимите шапки, люди!
По толпе прокатился тихий шорох, снимали шапки.
Немецкие солдаты настороженно поглядывали то в одну сторону, то в другую. Где-то поблизости раздалось несколько выстрелов. Потом все стихло. Вертлявый человечек в зеленоватых очках торопливо взобрался на табурет, выбитый из-под виселицы, и, балансируя руками, чтобы не свалиться со скрипучей трибуны, сказал несколько слов согнанным сюда людям:
- Смотрите же, граждане, чтобы это пошло вам в назидание! Они осмелились сопротивляться немецкой армии. Они были против нового порядка. Кто последует их примеру или спрячет таких преступников, тому не миновать этих столбов.
И снова из толпы, из зарослей кустов на сквере кто-то громко крикнул:
- Заткни глотку, фашистская псина! Убить его, выродка!
Человек в зеленоватых очках пугливо оглянулся по сторонам, соскочил с трибуны, спрятался за спинами конвоиров. Зашевелились солдаты, начали оттеснять толпу с улицы ближе к руинам. Оттуда внезапно раздалось несколько пистолетных выстрелов. Ближайший к чиновнику офицер схватился за грудь, его подхватили на руки, втиснули в машину, куда второпях вскочил и чиновник. Машины тронулись с места и вскоре скрылись, а по улице в разные концы бежали люди. Раздалась сухая автоматная очередь. Солдаты оцепили квартал, стреляли в провалы окон уцелевших коробок.
Галя бежала по улице вместе с людьми. Вот уж и дом ее близко. Она замедлила шаг, чтобы успокоить сердце, которое, казалось, готово вырваться из груди, не дает дышать. На улице курилась пыль от битого кирпича, сухая, горячая. На солнце она была розовой и медленно оседала на мостовую, на уцелевшие деревья, и они отсвечивали багрянцем.
А голова горела от дум. Много их было, тяжелых, неспокойных. В глазах стояли столбы, люди на них. Такие простые, свои люди. Они только-только смотрели на тебя, заглядывали в твои глаза. И вот их уж нет, этих людей, и глаза их запорошены уличной пылью.
- Отомстите за нас…
Только слова остались от них. Тяжелые, однако, страшные слова! Словно колокол гудят они в ушах, не дают покоя. И откуда-то издалека долетают другие, светлые, радостные, как девичья мечта:
"Галя моя, Галя…"
Голова пылала как в огне. Галя бросилась на койку и дня три не вставала, прохворала. От большого нервного потрясения стала еще более молчаливой, сосредоточенной. Солдаты спрашивали:
- Чего грустишь, женщина?
Отвечала что-нибудь некстати и невпопад.
14
Человек, выпустивший из револьвера всю обойму, бросился бежать. В него выстрелил из винтовки немецкий солдат. Человек, стиснув зубы, схватился за руку. Немец вскинул винтовку, выстрелил раз, другой, но человек уже скрылся за провалом каменной стены. Мелькнули еще две фигуры. Солдат бросился вслед, за ним другие. По закопченным стенам развалин зацокали пули, стреляли из автоматов. Разбежался народ по улицам. Трое человек торопливо пробирались среди завалов разрушенных домов. Вскочили в подъезд огромного дома, тянувшийся на целый квартал. И уже в потемках подвала один бросил другому:
- Сумасшедший! Ты мог загубить и себя и всех нас! Тот, к кому были обращены эти слова, сбросил с себя пиджак.
- Перевяжите лучше…
- Сильно?
- Что сильно?
- Рана, спрашиваю, какая?
- Да только слегка задело, могло быть хуже.
- Могло, могло… - передразнил его другой, поспешно перевязывая руку товарищу. - Говорю, что сумасброд, и поступок сумасбродный…
- Ну пусть сумасброд! Я не мог иначе, поймите же вы… Родного брата убивают, а ты что ж, на смерть его пришел поглядеть, на его последнюю минуту полюбоваться… Нет… Не мог я иначе… Я жалею только, что промахнулся, не в того попал! Я хотел гранату бросить, да опасно - много наших людей было там… А тот гад от нас не спрячется! Не сегодня, так завтра! Не завтра, так послезавтра, но настигнет его наша пуля!
- Ну, хватит, хватит! Того и гляди с живых кожу сдерут, если поймают!
- Так они и поймали! Дамся я им, гадам!
Хлопцы быстро прошли подвал, нырнули через пробоину в подземный бункер, который предназначался под склад горючего. Оглянувшись, вылезли через люк и, перебежав через какой-то пустой двор, очутились на другой улице, по которой еще бежали взволнованные люди подальше от сквера, от страшных столбов.
Трое парней смешались с толпой, пошли вместе с ней.
А около сквера, среди руин, еще раздавались автоматные очереди: немцы простреливали каждый глухой закоулок, каждый подозрительный пролом в стене. Весь квартал был оцеплен густой цепью солдат, выделенные патрули останавливали движение на ближайших к скверу улицах.
15
Уже около ста человек казнил Кубе, широко оповестив об этом в газете, объявлениях, специальных листовках и приказах, сам писал об этом и угрожал лютыми карами, но город не стихал, не успокаивался. То загорится немецкий склад, то выйдет из строя связь, то внезапно выключится свет, то ночью без вести пропадет немецкий офицер, патруль.
Гаулейтер Кубе искренне жалел своего ближайшего помощника, прикомандированного к нему армейского офицера, так тяжело раненного сегодня. Его отвезли в госпиталь. Пуля, ранившая помощника, была явно предназначена для него, Кубе. Это он хорошо понимал. И надо ж было взять еще на это зрелище жену, тихую, робкую женщину, которая всегда так заботится о его здоровье, настроении. Не говорить ей разве о подлинном смысле этих выстрелов, предупредить адъютантов, чтобы они случайно не проболтались.
Позвонили по телефону. Из госпиталя сообщили, что раненый скончался.
На какую-то долю секунды все тело Кубе пронизала дрожь, словно он почувствовал прикосновение чего-то холодного, липкого, как могильная сырость. Но только на мгновенье. Жалея помощника, он все же утешался тем, что случайная пуля на этот раз миновала его, Кубе. Случайная ли?
Он распорядился, когда, где и как хоронить убитого, кому присутствовать на похоронах. Позвонил руководителям полиции, гестапо, - есть ли новости, задержаны ли стрелявшие. Узнал, что задержано около пятидесяти человек, но никаких доказательств, свидетельствующих об участии этих людей в сегодняшнем покушении, нет. Отдал короткий приказ:
- Расстрелять!
Потом дополнительно распорядился:
- Сегодня же объявить о расстреле в газетах… Пусть все знают, кто хозяин в этом городе.
Опершись руками о стол, сидел несколько минут молча в глубоком раздумье. Сцепленные костлявые пальцы рук сжимал до боли. Следил, как бьется пульс на руке, как синеют, набухают на кистях рук узловатые жилы. Из-за зеленой шторы пробился солнечный луч, скользнул по ладони, посеребрил редкие белесые волосинки на запястье.
И солнце, и серебристый пух, и стремительный бег горячей крови, здоровый бег, который только и заметен в пульсе, - все это жизнь, все это признаки живого существа. Могло быть иначе…
И вслух произнес:
- Да! Расстрелять! Только расстрелять… Так думает и фюрер, так приказывает фюрер.
Стопки разных бумаг, документов лежали на столе. Самые срочные, неотложные находились в особой папке. Среди них короткая телеграмма фюрера:
"За диверсию с цистернами сто человек".
Кубе понимал эти слова. И он представлял себе разгневанное лицо фюрера. Оно темнеет, темнеет, густые капельки пота покрывают весь лоб, глаза глядят куда-то мимо людей, мимо степ, словно он вглядывается в какой-то потусторонний мир, только ему известный, только ему доступный и видимый. Потом короткий взмах правой руки и одновременно приказ, резкий, как выстрел, как ракета. И рука потом повиснет безвольно и будет мотаться, как неживая. Но глаза уже снова станут подвижными, он мотнет головой и уставится в собеседника.
Сто человек…
Надо, однако, призвать к порядку местные власти. Это уже не первый случай у них, таких растяп. Не комендант, а какой-то мечтатель, хотя в жестокости ему не откажешь. Не оправдала себя и жандармерия, которая недавно туда направлена. Такой усердный служака этот Кох, но и он проморгал. Придете!? Должно быть, туда послать самого начальника полиции, пусть срочно выполнит приказ фюрера, а вместе с тем наведет порядок и в городке.
Утренние события не нарушили обычного распорядка дня в генеральном комиссариате. Один за другим являлись начальники главных отделов: политического, административного, хозяйственного. Работы накопилось много. В самом разгаре была организация городской управы. Надо было срочно упорядочить еврейские дела. На местах немало беспорядков. Время настойчиво требовало как можно скорее организовать всю жизнь края, чтобы каждый человек прошел через фильтр, был на виду. И не только он, но и все им приобретенное, вплоть до последнего куренка, вся его работа, все, все, все должно стать на службу Германий. Уже явились в город представители разных фирм, они предъявляют справедливые претензии на лес, на лен, на разное сырье. Они открыли свои представительства, они нуждаются в поддержке и помощи, но он еще не в силах сделать это, потому что не только юрод, но и весь край напоминает огнедышащий вулкан. Некоторым гарнизонам приходится еще привозить хлеб из Германии, и это в такое время, когда дорог каждый вагон, каждый паровоз так необходим для важнейших военных операций.
Он посоветовал было разным представителям отправиться в районы и самим устраивать свои дела. И понял, что это были пустые разговоры. Ему прямо сказали:
- Господин комиссар, нам говорили, когда мы ехали сюда, что в каждом районном городке, в каждой деревне у нас будут свои люди, которые возьмут на учет все имущество: от коровы до последней горсти льна, до каждого яйца, которое снесено сегодня и будет снесено завтра и послезавтра. А нам известно, что даже наши солдаты, наши офицеры… да, да, господин комиссар, наши офицеры иногда не решаются… нет, нет… мы не это хотим сказать… Ну, не имеют возможности свободно передвигаться по территории. Вы не подумайте, господин комиссар, что это наши личные соображения, об этом нам сказал сам командир корпуса.
- Я порекомендовал бы вам, господа, быть более осторожными с вашими высказываниями! Ни слова об этом, ни малейшего намека в извещении вашим фирмам и тем более в вашей частной переписке. Но я понимаю вас, ваши желания. Вы люди дела. И я отвечаю вам: мы развертываем сеть сельскохозяйственных комендатур. Они помогут нам не только обеспечить хлебом и мясом нашу героическую армию, но и окажут вам содействие в устройстве ваших дел. В этом вам окажут помощь все наши учреждения. Что же касается наших солдат и офицеров, то все мы должны склонить голову перед их героизмом, перед кровью, которой полита завоеванная нами земля, перед их святой кровью, которая льется сейчас на просторах России… Их кровью цементируется наша победа, наше будущее. Она близка уже, эта победа. Сбываются слова великого фюрера, которого сам бог послал нашему народу в годы тяжелых испытаний. Он сделает Германию самой могущественной державой в мире, он подчинит ей все народы и государства! Он уничтожит всех, кто выступает против его воли, против его замыслов, благословенных историей и волей всевышнего!
Говоря о фюрере, Кубе встал. Встали и посетители. Придав лицу соответствующее моменту выражение, они почтительно выслушивали высокие слова высокого начальника. И каждого сверлила мысль о том, что дела, самые обыкновенные дела, идут, однако, далеко не так, как бы хотелось, как об этом говорили им в Германии. И дружно, в один голос, ответили на заключительные слова господина комиссара:
- Хайль Гитлер!
Кубе проводил гостей до дверей своего кабинета, распрощался с каждым, обнадежил их:
- Все в наших руках! Все идет к лучшему! Все идет на лад!
И, когда закрыл за ними дверь, прошелся по кабинету из угла в угол, посмотрел в зеркало в простенке меж двух окон и, увидев свое отражение, подумал с удовольствием: "Кажется, неплохо говорил перед этими коммерсантами…"
Кубе принял еще нескольких своих служащих. Вертлявый человечек в зеленоватых очках докладывал о переименовании некоторых улиц, о планировании района гетто, о налаживании выпечки хлеба и тому подобных делах.
- Вы не очень спешите с этим переименованием. Во всяком случае делайте это каждый раз только с моего особого разрешения… Такое напишут на новых табличках почтенные жители этих улиц, что и вам, уважаемый мэр, не поздоровится потом!
- Очень своевременное замечание, господин комиссар! Уже несколько случаев было, я подробно докладывал об этом господину начальнику полиции.
Вместе с мэром города на приеме у Кубе был и редактор белорусской газеты. Их обоих Кубе знал давно. Еще до войны ему приходилось читать лекции по основам национал-социализма на специальных курсах в Берлине. Там встречал он и этих двух субъектов. Их привезли сюда организовывать новый порядок и общественное мнение в стране.
- А у вас, господин Козловский, не все ладно в газете. Не газета, а, простите меня, какая-то грязная простыня!
- Людей, людей нет, господин комиссар!
- Это меня не касается. Я говорю о содержании газеты. Ну, куда это годится: кричите, кричите о наших победах, о нашем героизме, о нашей умелости… Это все хорошо и понятно, так оно и должно быть! Но подумайте немного и о местных делах. Не так уж интересно каждому жителю из номера в номер читать, как живут наши немецкие крестьяне и рабочие. Это, конечно, нужно, но скажите ему конкретно, что он сам должен делать. Ну для Европы, для Германии, скажем… работая для Германии и для себя, разумеется. Скажите ему, что возврата к прошлому нет, что только искренней преданностью он заслужит внимание немецкого народа, фюрера.
- Пишем, ежедневно пишем, господин комиссар.
- Да что вы пишете? От вашей газеты, извините, мухи дохнут, собаки чихают.
- Людей…
- Знаю я вашу сказку! Ну пришлем вам еще несколько человек. Но вы и сами должны искать, должны мобилизовать их. Отыщите способных газетчиков, публицистов, писателей, поручите им создать волнующие произведения… о кровной связи белоруссов с немецким народом… о героизме в борьбе с большевиками.
- Уважаемый господин комиссар, нет их! Они ушли с большевиками.