- Ну, это ты скажи кому-нибудь другому, а не мне! Я это начальство могу тебе передать, ты ведь моложе.
- Что ты, человече, я ж это для смеха говорю - не на шутку всполошился охотник подтрунить над старым бондарем.
- Тут, человече, не до смеха. Нам связываться с немцами из-за такого пустяка не стоит. Ты ему очередь на работу не выставишь, так он готов тебе всех людей из деревни в лагерь забрать… Надо думать, как оно лучше тут обойтись.
И Сымон всегда находил способ, как лучше обойтись. Но доставалось это ему, видно, нелегко. Все заботы, которые навалились на него сразу, угнетали его, не давали покоя, и выражение озабоченности, тревоги не сходило с его лица.
Хотя тетка Ганна относилась с горькой иронией к должности своего мужа, но в дела его не вмешивалась и очень не досаждала. И если в прежние времена она готова была упрекнуть его за слишком тихий характер, так теперь ей было не до упреков. Она и сама никак не могла освоиться с тем, что она старостиха, что и она будто имеет отношение к этому немецкому начальству, которое бог весть что вытворяет над народом. Она пыталась порой вызвать мужа на разговор по этому поводу:
- Сымонка, мой Сымонка, что же это будет?
Старик, отмахиваясь от нее, ворчал:
- Отвяжись! И без тебя тошно…
Только с Остапом Канапелькой отводил он душу. Тот изредка наведывался в деревню, и они запирались вдвоем в хате. Тетке Ганне давалось поручение караулить на улице, чтобы не явились какие-нибудь незнакомые люди, а тем более немцы.
И хотя тетка Ганна в точности не знала, о чем так долго говорят Сымон с Остапом, но как-то светлее становилось на душе: не может быть, чтобы дальше все так продолжалось. Она знала, что Канапелька приходил из лесу. Оттуда можно было ждать много разных новостей, и эти лесные новости, видно, чем-то радовали старика - после бесед с Остапом он всегда ходил взбудораженный, даже на что-то намекал ей:
- Мы еще поживем с тобой, старуха. Мы еще с тобой и внуков дождемся!
Она не приставала к нему с лишними расспросами, так как знала, что от своего неразговорчивого мужа ничего не добьется.
А Сымон взаправду вел долгие беседы с Остапом. Выкладывал новости, какие привелось ему услышать в городке. Доставал все принесенные оттуда немецкие газеты, приказы, рассказывал обо всем, что делали люди за эти дни, что думают делать немцы.
- Отрапортуй там, Остап, что мостик на шоссе мои люди по немецкому приказу завтра закончат. Вы можете приступить к делу… Опять же телефонные столбы на большаке немцы поставили новые, будет вам работка… Немцы намереваются лесопилку пустить, уже людей туда нагнали, пленных и всяких… Как отстроят, так сразу скажу.
Порой Остап передавал ему специальные поручения, и Сымон целыми днями бывал в городке, куда-то ходил, кому-то сообщал приказы из Лесного штаба. Он аккуратно выполнял и немецкие распоряжения. Приказано было собрать оружие в поле, в лесу. И он отвез в комендатуру целый воз разного лома: подбитый снарядом пулемет, несколько поломанных винтовок, гусеницы, сорванные с танка… И после всех этих поисков оружия доставалась кое-какая пожива и Канапельке: в глухую ночную пору перевезли поглубже в лес воза три винтовок, несколько пулеметов и всякой мелочи: гранат, патронов. А кучи снарядов закопали в лесу, спрятали под грудами хвороста и валежника, да с добрую сотню ящиков со снарядами бросили в лесную речку.
Неужто все это добро немцам сдавать? Может, оно понадобится и в своем хозяйстве…
Большое немецкое кладбище невдалеке от деревни всегда было хорошо убрано. На береговых крестах, кроме солдатских касок, висели и приятно радовали глаз гирлянды дерезы, попадались даже венки из еловых лапок. И все это - благодаря заботам старого Сымона. За это усердие на него обратил внимание сам комендант Вейс, тот даже ставил Сымона в пример другим и специально говорил о нем на совещании всех старост:
- Этому человеку мы можем верить, он усердно заботится о наших интересах, он даже не забывает о наших мертвых героях. Учитесь у него!
Близкое знакомство коменданта с Сымоном состоялось вскоре после жатвы. Хлеб убирали с поля и молотили всем колхозом, как приказали немцы. Они даже прислали несколько солдат, чтобы присмотреть за порядком. Около тридцати нагруженных хлебом подвод было отправлено в город под конвоем. Но с этими подводами недалеко от городка произошел непредвиденный случай. Группа вооруженных людей остановила обоз в самом лесу. Немецкие конвоиры, разбегаясь, пытались отстреливаться. Их быстро перестреляли. Троим удалось удрать. Одного взяли в плен. Долговязый, сухой, он дрожал, как осиновый лист, ожидая неизбежной смерти. Но дело приняло совсем другой оборот. Ему вручили записку, жестами объяснили, что он свободен и может итти в город. Солдата не пришлешь долго уговаривать - только мелькали по пыльной дороге подковки на его сапогах, он бежал без оглядки, втянув голову в плечи. Бежал, неся записку партизан коменданту, в которой уведомлялось, что заготовленный немцами хлеб они употребят по назначению и обещают с таким же усердием заботиться и о всех прочих немецких заготовках.
На следующий день Вейс, встревоженный этими событиями, - а они произошли сразу в нескольких местах, да в двух пригородных совхозах сгорели без видимой причины необмолоченные скирды хлеба, только что свезенного с полей, - выехал с целой экспедицией в район. Пять грузовых машин были битком набиты солдатами. В легковой ехал сам Вейс в сопровождении Коха. Впереди колонны пылили две танкетки и несколько мотоциклистов.
И когда вся эта колонна поднялась на возвышенность, откуда виден был колхоз "Первомай", ехавшие заметили необычайное движение на немецком кладбище. С полсотни людей суетились с лопатами, граблями, метлами. Вейс остановил колонну, вышел из машины. Жители деревни немного растерялись вначале, у некоторых был очень испуганный вид, но вскоре они скова принялись за работу, не обращая особого внимания на приехавших немцев. Одни нарезали дерн, другие подносили его, аккуратно обкладывали каждую могилу. Девушки развешивали на крестах длинные гирлянды дерезы, подметали землю вокруг.
Вейс с восхищением смотрел на эту работу, многозначительно произнес, повернувшись к лейтенанту Коху:
- О-о! Что я говорил! Они будут уважать нас. Они почитают нас. Они любят нас!
Лейтенант Кох, который не всегда разделял восторги коменданта и более трезво смотрел на вещи, хотел было сказать, что эти люди, если и любят гитлеровцев, так больше всего мертвых. Но Вейса уже не было рядом. Он подошел к людям, любовно оглядел прибранные могилы. Особенно понравилась ему одна, украшенная зеленью и цветами. На небольшой дощечке на кресте он прочел, что здесь похоронен немецкий подполковник.
- Кто у вас старший? - спросил Вейс.
К нему подошел Сымон. Кох сразу узнал в нем человека, которого он рекомендовал в старосты, и шепнул об этом коменданту.
- Староста? - спросил Вейс.
- Так точно, господин офицер! Назначен вот ими, - Сымон глазами указал на Коха.
- Кто приказал привести в порядок кладбище?
- По моему приказу, господин офицер. Нельзя так, без присмотра.
- Ты есть молодчина! Ты есть верный слуга Германии! Мы никогда не забудем тебя… А партизаны есть у вас? - спросил он внезапно.
- Есть, господин офицер!
- Где? - даже привскочил Вейс.
- Они в лесах, господин офицер. Вчера ограбили наш обоз с хлебом, я послал донесение в волость. Да вот еще в деревне Клинки они тоже забрали хлеб, а старосту убили.
- Ну, ладно, ладно… Работайте… А партизан бояться нечего, мы наведем порядок!
- Да мы не боимся, господин офицер, но жизни лишиться кому охота! Они шутить с нами не любят…
- Ничего, ничего! Бояться нечего, - обнадеживающе говорил Вейс, а сам с еле прикрытой тревогой беспокойно поглядывал на окрестные леса, со всех сторон обступавшие небольшое поле и ближайшую деревню.
- Знаете что, лейтенант, - обратился он к Коху. - Вы езжайте в моей машине, а я сам поведу колонну, поеду в передней танкетке.
- Ну, работайте! - он приветливо помахал рукой группе женщин и девушек, которые уже немного осмелели после неожиданного появления немцев и теперь с любопытством разглядывали долговязого офицера, который так ласково беседовал с Сымоном.
Вскоре немецкая колонна, не останавливаясь в деревне, запылила дальше по проселку и скрылась за опушкой леса. Сымон подал команду:
- Хватит! Аида по хатам!
Девушки указали ему на несколько могил, еще не приведенных в порядок, но Сымон решительно остановил их:
- Чорт их не возьмет, и так погниют!
Люди веселой гурьбой пошли по дороге в деревню. Кое-кто знал о секрете кладбища, некоторые догадывались. Но говорить об этом никто не считал нужным.
Позади шли Сымон и Канапелька, который тоже принимал участие в этих делах. Тут же был вертлявый Пилипчик. Любопытство не давало ему покоя. Он держался, сколько мог, наконец, не вытерпел и спросил с отчаянием в голосе:
- Дядька Сымон!
- Что тебе?
- А не погниет оно, жито?
- Где погниет?
- Да в яме той, на которой мы полковничий крест поставили?
Канапелька намеревался схватить племянника за ухо, но тот ловко увернулся. Остап только прикрикнул на него, оглянувшись, нет ли кого-нибудь поблизости:
- Я тебе уши отдеру, если ты пикнешь где хотя бы слово!
- Дядечка, я же ничего не слыхал, ничего не знаю.
- Я вот тебе дам не знаю! Вот уродилось дитятко, всюду свой нос сует!
Но немного погодя сказал Пилипчику уже более миролюбиво:
- Садись на коня да подавайся лесом на Старые Выжары, предупредишь там… что немцы поехали…
- Хорошо, дядечка, я - сейчас!
Пилипчик сразу же исчез, словно его и не было.
- Проворный у тебя малыш, сметливый!
- Да уж слишком, Сымон. Подчас раньше тебя самого что-нибудь заметит…
Остап Канапелька надолго задержался у Сымона. Было у него неотложное дело. Предстояло перевезти из города некоторые грузы, для этого требовались подводы и надежные люди. Все это надо было организовать так, чтобы не вызвать подозрений у немцев. Условились начать в тот день, когда первомайцы повезут на сдачу солому, на которую был получен наряд.
Перевалило уже за полночь, когда Остап подъехал к своей хате в лесу. Ночь была холодная, ядреная, как всегда после жатвы. Каждый звук, каждый треск веточки под ногами гулко отдавался в сторожкой темени ночи. Остап останавливался на минуту, чутко вслушивался в шорохи ночного леса. Неосторожные в ночи шуршали осины, доносился успокаивающий шелест берез, тихо перешептывались темные громады дубов. Под тускло мерцающими звездами еле видны были острые вершины елей, зеленым серебром отсвечивали верхушки стройных сосен.
Канапелька вышел уже на взгорье, крутое и голое, точно лысина, когда увидел зарево. Было оно на западе, за рекой. Бледные отсветы пугливо заметались по верхушкам деревьев, все больше и больше наливаясь густым багрянцем. Зарево явно разрасталось, и хотя за последнее время было много пожаров и были они не в диковинку людям, но сердце Остапа всегда начинало глухо щемить, когда по ночам вздымались эти багровые сполохи в небе.
Он постоял несколько минут, глядя на зарево, пока над лесом не прорвались светлые и яркие в темени ночи языки пламени.
- Опять где-то горит колхозное добро! Должно быть, в "Ленинском пути"… Придется завтра разузнать…
На дворе Остапа было тихо и глухо, как всегда. Чуткий Цюлик, услыхав знакомые шаги, нехотя тявкнул несколько раз, приветствуя хозяина, и снова умолк.
В хате давно спали. Осторожно, чтобы не разбудить Надю и Пилипчика, Остап начал устраиваться на ночь.
8
Сипаку часто не спалось. Так досаждали все эти заботы, неприятности, грызня с людьми, что сон не приходил, и Сипак часами ворочался на жестком сеннике, от нечего делать перебирал в мыслях разную разность. Не так представлял он себе свое нынешнее житье, когда решил, как он сказал Силивону, кончать советскую власть. И нечего было кончать тут, и советская власть была сейчас как будто далеко от него, но покоя он не обрел. Все больше неприятности. Комендант вечно недоволен, люди смотрят исподлобья. Кажись, дал бы им волю, так живого стерли бы в порошок. В деревне вроде все люди наперечет, но Сипак явно чувствовал, что где-то здесь, близко, ходят и те, о которых каждая живая душа в деревне говорит, что они будто бы ушли с большевиками, с Красной Армией. Кто же тогда убил двух полицаев, кто среди белого дня застрелил немецкого мотоциклиста, которого послали из деревни в город? Как в воду канул, и следа не осталось ни от немца, ни от его машины. Сипак и деревню эту давно оставил бы, если бы не чувствовал за своей спиной немецкой винтовки. В деревне жило десятка два немцев да пяток полицаев, которые охраняли склад зерна и помогали гитлеровцам вести заготовки.
В темные ночи Сипаку было очень не по себе, хотя рядом с ним в домике колхозного правления жили и полицаи. Порой, чтобы избавиться от мучительной бессонницы в такие ночи, Сипак выходил на улицу, долго бродил около дома, прислушиваясь к голосам ночной деревни. Когда было темнее, совершал прогулки по улице, осторожно пробираясь у заборов, беззвучно ступая мягкими сапогами, сутулясь, съеживаясь всем своим кошачьим телом.
Вот и сегодня, держа наготове револьвер, Сипак вышел на улицу, крадучись направился к площади, где стоял хлебный склад, куда ссыпали обмолоченное в деревне зерно. Туда же привезли и рожь из соседних деревень. Сипаку там послышались какие-то подозрительные звуки, и он пересек улицу напрямик, чтобы незамеченным в темноте ночи проверить, как несут службу его полицаи. И только подошел он под старые вербы, как заметил тень, мелькнувшую под деревьями. Затем она метнулась через забор. Сипак бросился вслед. Он уже видел человеческую фигуру, которая торопливо бежала по грядкам. Отчетливо виднелась ноша на спине бегущего. Это был обыкновенный мешок, видно тяжелый, так как человек трудно дышал и низко наклонялся.
"Что бы это могло быть? - мелькнула тревожная мысль. - Поймать, обязательно поймать…" - и Сипак крикнул не своим голосом:
- Стой! Стой, тебе говорю!
Но человек бежал без оглядки.
Тогда Сипак вскинул пистолет и, целясь в еле заметное белое пятно, удалявшееся все больше и больше, выстрелил несколько раз подряд. Он заметил только, как белое пятно пропало, слышно было, как что-то шлепнулось оземь. Но по треску забора, по шороху кустов, росших в саду за огородами, Сипак понял, что человек убегает. Он еще несколько раз выстрелил, но, видно, без особых результатов. И тотчас же поднялась стрельба около школы, где помещалась местная комендатуру. Уже бежали оттуда встревоженные немцы. Им откликнулся Сипак, позвал к себе. Они тщательно осмотрели огород, по которому гнался Сипак за невидимым человеком, нашли обыкновенный мешок, наполовину наполненный рожью. Человек, очевидно, бросил его, убегая. Сипак сразу догадался, откуда эта рожь, и только собрался вместе с немцами отправиться к складу зерна, как густая темень ночи начала внезапно сереть, словно перед рассветом. А через какую-нибудь минуту из темноты отчетливо выступили контуры колхозных хат, по улице потянулись длинные тени от высоких берез и кленов, а деревья будто трепетали в суетливых бликах света, становившегося все ярче и ярче. Сразу же запахло прогорклым дымом, словно где-то горела старая слежавшаяся солома.
Все бросились к большому амбару, стоявшему на небольшой площади у околицы. Соломенная кровля уже со всех сторон охватилась пламенем. Двери амбара были почему-то приотворены, полицейская охрана куда-то исчезла. На улице, около самых дверей, рассыпано зерно, виднелись следы колес, конских подков. По всему можно было заключить, что рожь выносили отсюда не только мешками, но и вывозили на подводах. Сквозь веселое потрескивание пламени, охватившего уже верхние бревна стен, слышно было доносившееся с поля тарахтенье колес. Где-то, очевидно, подгоняли коней, спешили отъехать подальше, потому что звуки, долетевшие оттуда, становились все глуше и глуше и, наконец, совсем затихли, проглоченные нарастающим гудением огня на пожаре. Соломенная крыша уже прогорела и, вздымая вихри искр, с треском провалилась, сразу осветив все засеки.
Полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но привезенный насос оказался неисправным. Воду пришлось подносить ведрами. Люди не проявляли никакого желания тушить пожар, лениво слонялись с ведрами в руках, с лопатами, с пожарными баграми. Только один Сипак кипятился больше всех, бросался на некоторых с кулаками, с угрозами, сам хватал ведра, как угорелый, метался по пожарищу. Немцы бросились оцеплять деревню. То ли они боялись, чтобы кто-нибудь чужой не пробрался сюда во время этой суматохи, а может быть, намеревались захватить поджигателей, которые, по их мнению, должны были броситься наутек. Сипак уже охрип от крика и брани. Но это, однако, не очень мешало пожару. Амбар догорал как свечка, сильно запахло паленым хлебом. Люди, для приличия, растаскивали баграми уцелевшие головешки, тихонько перешептывались:
- Ну и слава богу, что сгорело! Лишь бы им не досталось!
С самого утра в деревне поднялась несусветная кутерьма. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону Лагуцьке вскочил сам Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Васильку.
- Где Силивон? - набросился на нее разъяренный староста. Василька испугался, заплакал, ухватился ручонками за старуху.
- Не плачь! - начала она утешать мальчика. - Это же староста наш, не бойся…
- Я тебя спрашиваю или кого другого? - и Сипак сильно рванул старуху за плечо.
Та удивленно взглянула на него, спокойно ответила:
- Откуда же я могу знать, где теперь Силивон. Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашивать?
Сипак вспомнил, что он действительно послал вчера Силивона и еще нескольких на сеносдачу.
- А ты, когда спрашиваю, отвечай сразу, нечего огрызаться… - сказал он уже в несколько пониженном тоне. Потоптался немного, снова спросил: - Сын был ночью?
- Про какого это сына вы спрашиваете?
- Мы знаем про какого! Один же он у тебя.
- У меня не один, а два сына, один в Минске живет, там на фабрике где-то работает.
- Я не о нем спрашиваю, а об Андрее, председателе колхоза.
- Странный вы человек, однако, такие все вопросы задаете. Вам же известно, что он в армии.
- Мне как раз другое известно, что он по лесу шатается с бандитами.
- Вот об этом я ничего не слыхала. Еще никогда не случалось, чтобы люди из нашего рода бандитами становились.
- А я тебе говорю, что шатается… по лесам, по болотам, пеньковую петлю ищет твой выродок.
- Ну, так ищите его в лесу, что ж вы ко мне пристаете? Мне же лучше знать, где он.
- Вот именно, что лучше. И если мне не скажешь, то ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! - грубо рванул он ее за руку.
- Постыдился бы хоть перед малым дитем собачьи повадки свои показывать…
- Не учи! Ну, давай, давай, поднимайся!
Василька залился слезами, ухватился обеими руками за шею бабушки.
- Я боюсь, бабушка, это злой дядя!
- А ты не бойся! Ты беги к соседям, беги, играй!
- Я не оставлю вас. Я не дам вас в обиду!
- Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем!
Старуха поднялась из-за стола, посмотрела в упор в стеклянные глаза Сипака, задумчиво произнесла: