9
До поздней ночи Остап Канапелька и Мирон Иванович провозились в лесу. Лучшего места, чем эта Волчья Грива, и нельзя было найти. Отсюда было километров десять до ближайших дорог, до реки. Вокруг раскинулся на десятки километров густой, непролазный лес, примыкавший к государственному заповеднику. С трех сторон Волчью Гриву окружало болото, которое местами перемежалось с непроходимыми дебрями низкорослого сосняка. А с четвертой стороны Волчья Грива прилегала к огромному лесному озеру. На сухом пригорке, буйно заросшем молодым сосняком, Канапелька и Мирон Иванович сгружали кое-какие припасы: десятка два винтовок, оставшихся от истребительного отряда, патроны, пулемет, несколько мешков муки, медные котлы, загодя взятые в столовой МТС, и еще разную мелочь. Все это они старательно спрятали под огромным вывороченным дубом и прикрыли жестью, фанерой, забросали сухим хворостом, чтобы не бросалось в глаза чужому человеку, если он случайно попадет сюда.
Пока утомленные лесной дорогой кони жевали скошенную траву, Остап и Мирон покуривали, сидя на поваленном высохшем дереве, изредка скупо перебрасываясь словами. Были они почти одного возраста, приходились друг другу свояками - в свое время женились на сестрах, - знали до мельчайших подробностей жизнь и повадки каждого, нравы и навыки детей в любой семье. Оба были вдовцами: жены умерли в разное время.
- Дожили вот, Мирон!
- Что и говорить. Опять на лес гляди, как в двадцатом!..
- Почему ты семью не вывез?
- А как ее вывезешь? Ты сам знаешь, хворали всю весну, теперь только на ноги встали. Да и то еще меньшие не совсем поправились.
- Это я знаю… Но лучше было бы, если б они находились подальше от этих мест. У меня вот и постарше, да и то душа болит, - думаешь, что с ними там, в Минске. Сам знаешь, чего только не рассказывают люди. Не дай бог, если все это верно. А тебе с малышами и совсем, выходит, круто придется.
- А я их вчера в Мачулищи отвез, к матери - все же спокойнее.
- Где-то сам теперь будешь? Не оставаться же тебе на старом месте, на заводе. Мне-то заботы мало… человек я, можно сказать, на небольшом посту, в глаза не очень бросаюсь. Опять же беспартийный, "чистый", можно сказать, по всем статьям.
- Чистый ты, братец, дурень, вот ты кто! - задумчиво произнес Мирон Иванович и, внимательно поглядев на Остапа, улыбнулся.
- Ну, чего ты? Я ж это говорю в том смысле, что мне можно не так уж скрываться, большое дело кому-нибудь до моей особы.
- Дело, говоришь? А кто диверсантов ловил?
- Ловить - ловил. Всем народом, можно сказать, ловили. Наш народ не выдаст.
- Оно, брат, и меня народ не выдаст. Но тем не менее остерегаться не помешает. И тебе, и мне… Мне, возможно, еще больше, - правду говоришь. И вот что я тебе скажу: на завод я не вернусь. Там теперь нечего делать. А где я останусь, об этом ты всегда будешь знать. Несколько дней можно и у тебя пробыть. Уголок тут глухой, никакой дьявол не заглянет. А там увидим…
- Я только и думал тебе это сказать - лучшего ты не найдешь.
Уже близился рассвет, когда они вернулись в лесную сторожку Остапа. Очутившись на небольшом дворике, Остап вдруг встревожился, настороженно сказал Мирону:
- Ты, браточек, погоди, у меня в хате что-то творится!
У крыльца стояла запряженная подвода. В окне беспокойно метался тусклый отблеск коптилки, словно там сновали какие-то тени, то и дело заслоняя свет. Скрипнула дверь в сенцах, и на двор выбежал человек, торопливо бросился к возу.
Заметив Остапа, выбежавший глухо крикнул:
- Кто это?
От неожиданности у Остапа онемели ноги, и не то радостно, не то испуганно встрепенулось сердце. Он всем телом подался вперед:
- Дочка! Надюша!
- Тата!
Надя бросилась ему на грудь, покрывая поцелуями его лицо, и вдруг громко расплакалась.
- Ну чего ты, ну успокойся, моя милая! - Остап гладил шершавыми ладонями ее руки, плечи, прижав к груди ее голову. И казалось ему, что он ласкает все ту же маленькую-маленькую свою Надюшу, которая так радовалась когда-то каждой шапке земляники, берестяной кошолке, маленькому утенку, пойманной в лесу белочке… Были это все лесные подарки, которые постоянно приносил Остап своей дочурке.
- Ну что же ты, милая?
- Ах, тату! Если б вы видели, что вытворяют эти… эти гады… - и, опомнившись: - Идемте скорее в хату! Там поможете….
На лавке, застланной шинелью, лежал человек. Пилипчик мастерил ложе из скамейки и табуреток. На старой койке - мальчик. Широко раскинулись на подушке его ручонки. Малыш что-то выкрикивал во сне, и тогда слышно было, как он порывисто дышит, чем-то взволнованный, встревоженный.
- Потом, потом, отец! - торопливо произнесла Надя, заметив вопросительный взгляд Остапа. - Помогите нам с Пилипчиком удобнее положить человека. - Ранен… тяжело… - добавила она отрывисто.
Остап сразу понял все, вышел во двор, позвал Мирона. Вдвоем они перенесли человека на временное ложе, попытались раздеть его, перевязать. Тяжкие стоны нарушили сумрачную тишину лесной сторожки, раненый на мгновенье поднял голову и, обведя присутствующих долгим бессознательным взглядом, снова опустил голову на подушку. Едва заметно пошевелил почерневшими, засохшими губами:
- Пить…
Пилипчик принес кринку молока. Приподняв раненого, напоили его. Он пил с жадностью. Дробно стучали его зубы о стакан. Остановившись на минуту, он тяжело, натужно дышал. Наконец, человек в изнеможении откинулся назад. Его осторожно уложили, накрыли тулупом. Раненый успокоился и заснул.
Уже солнечные лучи заглянули в окно, а Надя все еще рассказывала шопотом о пережитом и увиденном за последние несколько дней, о минских пожарах, о страшной дороге, о жуткой переправе.
Остап тяжело вздохнул и, глянув на спавшего мальчика, промолвил:
- Снова сиротами засеется земля…
Помолчали. Только слышно было тяжелое дыхание раненого. В окно ласково заглядывало утреннее солнце. Щебетали под кровлей ласточки, за стеной гудели пчелы. Оконные стекла вдруг жалобно зазвенели, и гулкие удары далеких взрывов прокатились один за другим, слегка потрясши стены хаты.
- Видно, депо взрывают. С часу на час ждали, пока все вывезут. Да удалось ли вывезти? - глухо проговорил Остап.
И сразу ожил немного. Решительно поднялся со скамьи, расправил плечи, словно отряхивая тяжелую ношу минувшей ночи, сказал, ни к кому не обращаясь:
- Жить, однако, как-то нужно! И будем жить, чорт бы их побрал! Пилипчик! Неси из погреба что там есть у нас. Людям давно пора завтракать. А ты, дочка, не печалься, брось думать про депо. Будем живы, будет и депо!
- Оставьте, отец, про ваше депо, - и Надя покраснела. Она как раз думала о депо.
10
Из-за реки били немецкие минометы. Но мины не достигали станции, депо. Они рвались где-то в тупиках, на подъездных путях к мосту, который несколько дней тому назад был взорван и лежал в воде грудой покареженного металла. Пенистыми водоворотами бурлила река, напрасно стараясь сбросить со своего пути неожиданную преграду.
С нашего берега изредка били пулеметы: последние красноармейские части сдерживали бешеный натиск немцев, пытавшихся переправиться на противоположный берег.
Рабочие неустанно хлопотали в депо, грузили на открытые платформы все, что можно было взять, сдвинуть с места руками. Тут же, около крупных станков, суетились саперы, делая свое дело. Начальник депо инженер Заслонов, на ходу вытирая паклей промазученные руки и движением головы откидывая со лба вспотевшие пряди волос, поспевал всюду. Он бросал короткие замечания рабочим, совещался с саперами.
- Глядите, чтоб электростанцию не оставить! Разбирать некогда, минируйте!
Люди работали молча, изредка перебрасывались скупыми словами. И каждое слово саднило сердце, как горькая полынь, бередила душу черной тоской.
Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то облегчил душу заковыристой бранью. И на какое-то мгновенье все заулыбались, кое-кто засмеялся.
- Шевелитесь, шевелитесь, ребятки, время бежит!
Сквозь перестук инструмента слышно было, как настороженно и не в лад попыхивают паром два маневровых паровозика, прицепленных к десятку открытых платформ, на которые грузили все, что стоило взять из депо. Вдруг передний дал пронзительный гудок и гудел, гудел, с короткими передышками.
- Тревога… - одновременно вырвалось это слово у многих. Кто-то, запыхавшись, вбежал в депо, подал команду:
- Воздух!
- Разойдитесь, хлопцы, не собирайтесь кучками, - приказал начальник депо и вышел на пути. В ясном утреннем небе гудели самолеты. Их было примерно десятка два. Они кружились над рекой, над прибрежными лугами, все больше приближаясь к станции. Характерный гул моторов, тяжелый, прерывистый, наполнял воздух, звенели широкие стекла деповских окон, и слегка бренчало белое матовое стеклышко в фонаре над стрелкой.
Маневровые паровозики уже умолкли. Затихла стрельба на берегу. Каждый, кто стоял на путях, словно чувствовал биение сердца другого. К Заслонову подошел машинист, тихо спросил:
- Как быть, товарищ начальник?
- Оттяните платформы на выходные, подальше от депо!
- Есть, товарищ начальник.
Тихо лязгнув буферами, поезд медленно двинулся к выходным стрелкам.
- Не толпитесь, не толпитесь, хлопцы… Идите лучше в междупутье, в канавы!
И тут все заметили, как с переднего самолета отделилось несколько темных точек. Через несколько секунд эти точки превратились в белые пятна и повисли в воздухе, становясь все больше и больше, явно снижаясь. Та же картина наблюдалась и на других самолетах.
- Десант! - крикнул кто-то, хотя все уже видели, что это десант и довольно крупный.
- На поезд! Скорее, скорее! - скомандовал рабочим Заслонов. Резко зазвонил телефон в депо. Оттуда выбежал лейтенант-сапер, отвел в сторону Заслонова.
- Товарищ начальник, кончаем депо… Звонили из командного пункта, что наше прикрытие отходит, приказывают нам - и вам, и мне - немедленно оставить депо, чтобы не попасть в ловушку.
Заслонов видел, как по дороге пропылили несколько грузовиков. Это отходили последние красноармейские части из прикрытия. Уже видно было, как километрах в двух от станции бежали редкие фигуры людей в зеленых мундирах. Откуда-то с востока послышались приглушенные выстрелы. Белые дымки разрывов испугали зеленые фигурки. Они беспорядочно заметались, но упорно бежали вперед. Дымки разрывов настигали их все чаще и чаще.
Последние рабочие и саперы прибежали к поезду. Только лейтенант-сапер еще возился с шнурами, протянувшимися белыми нитками к депо, к водоразборной колонке и водокачке. Но и он вскоре догнал Заслонова, и они вдвоем, махнув рукой машинисту, вскочили на подножку задней платформы.
Лязгнув буферами, поезд тронулся с места, набирая скорость.
- Ложитесь, - скомандовал сапер, и все притаились за ящиками с инструментом, за мешками с песком, которыми были уставлены борты платформы.
Заслонов оглянулся. Какая-то тень промелькнула за водокачкой и быстро исчезла.
- Кого там чорт носит, смерти ищет!
Оглушительные взрывы один за другим потрясли воздух. Сизые клубы дыма грузно повисли над зданием депо, над путями. Медленно оседали, рассеивались черные веера пыли.
- А водокачка, водокачка? - невольно вскрикнул Заслонов.
На нее глядели все, ожидая, что вот-вот она окутается сизым дымом, покачнется, переломится пополам… Но она стояла нерушимо, становясь все меньше и меньше… Напряженно пыхтели паровозики, набирая самую большую скорость. Словно наскучило им десятки лет неторопливо сновать по запасным путям, и они выпрямили свои застуженные плечи, промазученные груди, разгоняя во всю силу скрипучие ревматические ноги, впервые вырвавшись в такую бесконечно далекую дорогу.
А по обе стороны от насыпи проселками, большаками ехали и шли многочисленные группы людей. Шли и озирались на запад, на черные дымы пожарищ, что темной нескончаемой тучей тянулись по ясному небу.
- Все на пагубу, все черному псу под хвост! - крикнул какой-то рабочий.
На него гаркнули:
- Тихо ты… зачем душу бередишь!
Заслонов думал о водокачке. О ней думал и лейтенант-сапер. Высказал свою мысль вслух:
- Чорт его знает… Все было сделано как следует. Может, шнур неисправный? Так нет… На всякий случай был и другой прилажен.
И они умолкли, прислушиваясь к дробному перестуку колес, к ровному ходу паровозов. Из прилегающих к железной дороге деревень, как всегда, выбегали к поезду стайки детей, приветствовали людей, ехавших на платформах, махали руками.
Люди сидели молчаливые, понурые.
Неотвязная мысль о водокачке не давала Заслонову покоя.
11
Когда последний грузовик, дав полный газ, стремительно рванул от райкомовского крыльца и мгновенно скрылся за поворотом улицы, Клопиков осторожно приотворил наружную дверь. Высунув кончик носа, он глянул, как хорек, в оба конца улицы и, удовлетворенно шмыгнув носом, неторопливо переступил порог. Было уже не рано. Сильно пригревало солнце, обещая жаркий день. Напротив, у райкома, стояли в дремотной задумчивости запыленные каштаны. Вокруг ни души, ни звука. Только чирикали возле крыльца неугомонные воробьи, рылись в пыли куры. Старый петух презрительно поглядывал на воробьиную суетню, потом, вдруг задрав вверх клюв, раза два хлопнул крыльями, слошо вспомнил о чем-то важном и неотложном, и так же внезапно притих - то ли одолел зной, то ли его поразила торжественная фигура Клопикова, медленно шагавшего по улице.
- Кыш вы! - замахнулся он палкой, и храбрый петух сразу подался под плетень, озабоченно скликая свою пеструю компанию.
Орест Адамович Клопиков постоял у крыльца, разгребая палкой обрывки газет, разных бумаг, осколки разбитого графина. Поднял с земли выщербленное блюдце, внимательно прочел фабричную марку, фыркнул. Заглянул в одно окно, в другое. Стены без портретов, без плакатов выглядели пустынными, неуютными. Неуютными стали и комнаты, хотя вся мебель оставалась на своих местах, даже виден был коврик из-под кучи разного бумажного сора.
- Коврик недурен…
Клопиков еще скользнул глазами по большому шкафу, кушетке, паре новых столов. По-хозяйски закрыл ставни, замкнул двери - ключ торчал в замке, видно, о нем забыли, - и, еще раз посмотрев в оба конца улицы, вернулся в свою лавку. Подумал было принести лестницу, чтобы снять слинявшую вывеску об утильсырье, но раздумал:
- Так оно лучше…
Аккуратно закрыв двери, долго возился за прилавком, где навален был разный хлам: покареженные самовары, позеленевшие кастрюли, погнутые подсвечники, стоптанные башмаки, дырявые галоши и прочее старье, давно выброшенное по непригодности из домашнего обихода. Клопиков переставлял его с места на место, сортировал, прикидывал на глаз стоимость, недовольно фыркал.
- Пожива слабая…
Немного утешился, подсчитывая ящики мыла, мешки соли и другие товары, предназначенные в обмен на утиль.
Что-то похожее на улыбку еле заметно мелькнуло на блеклом, заросшем щетиной лице, когда он подвел итог, подсчитал все до последнего куска мыла.
- На обзаведение должно хватить.
Горькая зеленоватая пыль щекотала ноздри. То и дело чихал, говорил сам с собой:
- К счастью, Орест Адамович! К перемене жизни, уважаемый товарищ Клопиков… Гм… товарищ… товарищ… Кло-о-пи-ков…
Клопиков не совсем был доволен своей фамилией. Еще в былое старое время, когда ему приходилось сначала очень часто менять место работы - официанта или лакея, - каждый новый хозяин считал нужным пренебрежительно бросить ему, принимая его паспорт:
- И фамилия ж у тебя, однако! С такой фамилией, любезный, только в бане служить!
- Вы-с, сударь, не извольте беспокоиться. Осмелюсь доложить: иная фамилия - одна только видимость, очень даже просто-с… К примеру сказать: у господина предводителя дворянства в услужении был Фиалкин, лакей-с… От одной фамилии все дамы приходили в дикий восторг, все так и льнули к нему: Фиалкин, Фиалкин… Мне того-с… Мне этого-с… душечка… А этот, осмелюсь доложить вам, цветик-букетик и полгода не пробыл на том месте, да однажды ночью и отбыл в неизвестном направлении… Хватились столового серебра, а его и след простыл, не доискались и предводительской шубы… Полиция с ног сбилась, полгода разыскивала этот весенний цветик… Да где ты его отыщешь! Вот вам и фамилия, сударь-с… Конечно, обидел меня бог фамилией, но я в этом, сударь, не виноват-с… Имя зато имею громкое и, осмелюсь сказать, благородное-с…
- Хватит, хватит… Служи, любезный, да поменьше разговаривай.
- Слушаю-с…
Правда, неблагозвучная фамилия не очень мешала Оресту Адамовичу, когда он сам сделался владельцем небольшого трактира, потом первоклассного буфета. Особенно он размахнулся при нэпе, открыв несколько ресторанов. Рестораны, однако, лопнули, как мыльные пузыри, через какой-нибудь год, и их почтенному владельцу пришлось срочно менять климат. После нескольких лет вынужденных странствий Клопиков снова появился было в родных краях, но, как он сам говорил, его планида покатилась вниз. Он еще пробрался было в железнодорожную кооперацию, развел крупные аферы в тресте вагонов-ресторанов, куда ему тоже удалось пролезть, но вскоре вылетел оттуда с громким треском и несколькими годами тихой отсидки. Последние годы перед войной он основательно осел в пыльной лавке утильсырья. Здесь, после всех своих громких историй и приключений, ему довелось, как говорил он подчас своим редким приятелям, довольно много потрудиться по "умственной части", поскольку времени на философские размышления у него хватало. И он философствовал наедине со старыми галошами, изъеденными ржавчиной подсвечниками, отслужившими свой век чайниками и самоварами. Мысли его, однако, были беспокойные и ядовитые, как медная прозелень продырявленного подноса. Этими мыслями он порой делился со своим квартирохозяином - немцем, бывшим владельцем слесарных мастерских.
Вот уж больше десяти лет, как Бруно Шмульке - так звали квартирного хозяина Клопикова - работал слесарем в депо и в последний год стал мастером по текущему ремонту паровозов. Бруно Шмульке, или, как его называли за глаза, Брунька-Шмулька, был тихим, незаметным человеком, неразговорчивым. Он явно избегал особенно близких связей с рабочими, был исполнительным и аккуратным в работе, но не очень напрашивался на нее, делал только то, что ему прикажут, что было положено по норме, - ни больше, ни меньше. Он происходил из семьи обрусевших немцев, не очень скучал по Германии, в которой никогда не был. К стране, в которой он жил, тоже особой симпатии не питал, затаив в душе обиду на советскую власть за то, что она лишила его собственных мастерских и в будущем не даст ему, как он понимал, выбиться в большие начальники. В этом пункте сходились жизненные пути Шмульке и Клопикова. Они понимали друг друга и находили нужные слова, глубокие вздохи и прочие выражения взаимного сочувствия. И когда Клопиков порой жаловался на судьбу своему квартирному хозяину, тот, попыхивая трубкой и пристально вглядываясь в синий ноготь, подбитый когда-то молотком, отвечал спустя минуту-другую:
- Жизнь, товарищ Клопиков, - сложный штук. Хитрый штук… очень-очень хитрый штук…
И на этом умолкал. Он не очень благосклонно относился к былым похождениям Клопикова, особенно к его рискованным операциям, и, когда изредка выпадал случай в праздничные дни, за бутылкой пива, мягко упрекал своего квартиранта: