Я было посмеялся, так не вышло. Показал он мне вырезку из газеты. Этот кусок щупальца ученые обследовали и по его размеру вывод сделали, что этот кальмар величиной до ста метров был. И еще там было написано, что кашалот очень глубоко ныряет и там, километрах в двух от поверхности, сражается зачем-то вот с такими кальмарами. И что многие добытые кашалоты носят на своей туше страшные отметины присосок. Которые с большую кастрюлю.
Я поверил. Мне ведь самому чудились в глубине холодные щупальца гигантского осьминога. Как они внимательно ощупывают корпус нашей "Щучки", шарят жадными змеиными лапами по нашим антеннам, по бокам рубки, по стволу перископа. Пытаются вырвать из гнезд орудия и пулеметы…
Воображение… Но никакой ужас воображения не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил.
А вот про "спрута-восьминога" не зря вспомнилось. Побывали мы в его многоруких объятьях. Еще как побывали-то! Больше часа он нас тискал и на волю не выпускал.
Это как раз в очередное пробное плавание случилось. Мы тогда на большой ремонт стали - здорово нас немец глубинками потрепал, еле вырвались, еле в базу добрались. На ремонт стали. А после - ходовые испытания на всех режимах. Я уже вроде об этом вспоминал, но уж тут к случаю пришлось. В подводном деле очень важно, чтобы лодку чувствовать и чтобы она нас понимала. Как хорошая собака. А то ведь как бывает? Ты ей "фас!" даешь, а она трусливо в глубь удирает. Или апорт несет. С задранным от счастья хвостом.
Ну, надводно все, что надо, отработали. Идем при полном штиле, солнышко полярное нас радует, чайки свиристят. "Щучка" наша на зыби - как девчонка на качелях, дизеля ровно стучат - аж сердце радуется. Ну и, как всегда, команда на срочное погружение. Надо сказать, что срочное погружение у лодки - это и главная для нее защита и главный элемент внезапной атаки. В общем - стратегия с тактикой в одном яйце.
И еще, надо сказать, срочное погружение не столько от самой лодки зависит, сколько от слаженности экипажа. В тридцать секунд - с палубы долой, а нас там в походном положении человек десять: сигнальщики, орудийные расчеты, в рубке не меньше трех. И вот пока мы в люки как горох сыплемся, на плечах друг у друга, трюмные и рулевые уже на подводный режим корабль переводят.
Командир, конечно, последним с палубы уходит - взглядом окинет, чтобы никто не задержался ненароком (а такое бывало - что греха таить), и только кремальеру затянет, а лодка уже носом клюнет и на глубину идет. Для такого маневра большая слаженность экипажа нужна и знание своего дела на каждом посту. Тогда и лодка слушается как хорошая собака. "Фас" и "апорт" не путает.
Так вот… Сыграли срочное погружение. На десять метров дана команда. Боцман наш - большой мастер по горизонтальным рулям. Лодка у него на любую глубину ныряет с точностью до сантиметра - они друг друга хорошо чувствуют. Он на глубину ее ведет, как летчик свой истребитель в пикирование - аж в ушах покалывает.
А вот тут что-то не заладилось. Нырнули, достигли десяти метров, сработали рулями - лодка послушно на ровный киль стала. Однако без всякого дифферента продолжает погружаться. Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять… Боцман уже рули на всплытие переложил, а стрелка глубиномера все книзу ползет.
Командир приказал полный ход дать, чтобы рулям помочь. Носовые рули Боцман задрал до предела, в корму полный пузырек дали, а лодка тонет. Причем на ровном киле.
- Осмотреться в отсеках!
Осмотрелись - нигде течи нет, воды сверх нормы не забрали.
Смотрю на Командира и прямо всей кожей чувствую, как у него в голове работа идет: сто проблем просчитывает, чтобы единственное решение найти.
Лодка погружается неуправляемо. В центральном посту - тишина, во всем корпусе тишина. Приборы пощелкивают, гирокомпас по-домашнему жужжит. И вся команда ждет, какое решение примет Командир.
Лодка уже на девяноста метрах. Предельная глубина. И на грунт нельзя лечь - грунт здесь метрах в четырехстах. И мы ждем. Вот-вот начнет сальники пробивать, швы затрещат, ворвется вода под страшным давлением…
Молчим. Слушаем. Корпус пока держится.
- Продуть центральную! - Командир решил резким всплытием вернуть лодку к послушанию.
Продули все цистерны, вокруг лодки шум угарный, а в лодке тишина. Стрелка глубиномера не дрогнула, уперлась в ограничитель, аж гнется бедная.
Вдруг нас качнуло, встряхнуло и пошло покачивать - мерно так, плавно. Как дитя в зыбке. Командир только что бледный был, а тут враз позеленел. Будто его морская болезнь схватила.
Трявога осмотрел нас всех, кто рядом был, круглыми глазами и прошептал:
- Не иначе нас восьминог захапал.
- Нужен ты ему! - сердито отрезал Одесса-папа.
- Кто его знаить. Можа, он жалезо жреть!
Не знаю, что он там, этот восьминог, "жреть", а Трявога точно заметил: будто обхватило нас плотно какое-то чудище морское и покачивает в своих лапах - выбирает: с головы нас жрать или с хвоста.
Главное дело - мы уж, по всем показаниям, на беспредельную глубину опустились. По всем законам - и физическим, и морским - швы давно уже должны разойтись, все клапаны и сальники прорвало бы. Темная ночь…
Командир лоб трет, думает. Инженер за голову держится - чтоб от таких же дум она не взорвалась…
Ладно, в уме прикидываю, глубина верняком больше ста метров. У нас кислородные приборы, индивидуальные. Можем, конечно, из лодки выбраться через рубочный люк и торпедные аппараты. А дальше что? Подъем с такой глубины - верная кессонка. Видел я, как наших ребят в Полярном на носилках с лодки несли, с этой кессонкой. Двоих так и не спасли, а шестеро инвалидами остались на всю жизнь.
Ну да ладно, минует, положим, кессонная болезнь, всплывем. А дальше что? В Баренцевом море, в его ледяной воде, кто больше пятнадцати минут проживет - герой навеки. Даже если радио дадим координаты со своим местом и нам срочно помощь вышлют, так эта помощь подберет нас чурками каменными. Мне фельдшер рассказывал: еще живых моряков на борт поднимали, так им в тело не могли шприц с лекарством вогнать - как в дерево или в камень игла не идет, гнется и ломается. Так что уж тут и не знаешь, что выбрать: либо в лодке остаться, со всеми вместе, на вечной стоянке, либо поодиночке на корм косаткам пойти. Не дожив до победы…
Командир, Инженер, Штурман и приказы дали и сами все отсеки обошли - нигде течи нет, цистерны все сухие. А мы на глубине лежим - покачиваемся. У нашей "Щучки" рабочая глубина - девяносто метров. Предельная, конечно, тоже определена, но теоретически - кто ее практически проверял? А мы сейчас на какой? Глубиномер до упора дошел и больше ничего не показывает.
Был у нас такой случай: под скалу нас занесло, тоже никак всплыть не могли - башкой уперлись. И тут Командир об этом вспомнил и очень правильно решил: попробовать поднять перископ. Если уж мы где-то застряли, во что-то уперлись, так он сразу даст знать.
Значит - бац! Загудел перископный электромотор, беспрепятственно полез перископ на волю. Командир рукоятки откинул, зачем-то к окулярам приник. А на лице его… на бледно-зеленом лице, солнечные зайчики заплясали!
Тут мы все ахнули. Одним дыханием. Мы тут с белым светом уже прощаемся, а оказывается, мы давно уже на этом прекрасном белом свете. Всплыли - и об этом не знаем, письма родным прощальные в уме составляем.
Отдраили люки, на палубу высыпали. На море штиль редкий, только легкой зыбью нас слегка покачивает. Не восьминог в своих щупальцах, не кашалот в своей пасти, а родное Баренцево море. Суровое, опасное, но любимое.
Командир осмотрелся, каждому из нас по два теплых слова сказал за выдержку и мужество и приказал Радисту дать радиограмму. Нам ответили: немедленно возвращаться в базу для устранения отмеченных и замеченных неисправностей в узлах и механизмах нашей "Щучки".
Ну, значит, вернулись в Полярный, ошвартовались, доложили. Командующий создал комиссию, чтобы обследовать лодку и определить такую неожиданную неисправность. И строго добавил:
- И чтоб анекдотов и частушек по этому поводу не сочинять. Не смешно, люди такое пережили…
Разговоров, конечно, по этому случаю много было. И, конечно, Одесса-папа в кубрике, при малом числе посторонних высказался:
- И что вы себе таки думаете за этот немалый казус? Не подними Командир перископ, так и болтались бы на поверхности моря. И стали бы кушать друг друга за неимением лучшего продовольствия. А тебя, Трявога, я бы даже со смертного голода не стал бы кушать.
- Почему? - обиделся Трявога.
- Ярославские, они невкусные. Горчат.
- А ты их пробовал? - всерьез вспылил Трявога. - Ты их кушал?
- Доводилось. - Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. - Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.
Тем временем техническая комиссия лодку обследовала и неисправность глубиномера установила. И лишний раз подтвердила правильность обычая на нашем подводном флоте. У нас ведь как было заведено? Когда закладывалась новая подлодка, ее будущий экипаж уже приступал на ней к несению службы, строил ее вместе с корабелами. Чтобы каждый узелок на ней знать - как завязывается, как развязывается и как при случае его обрубить можно.
И тут вот что получилось. Один рабочий проверял клапан продувания глубиномера и небрежно его на место поставил, допустил внутрь пузырек воздуха. Вот этот пузырек под давлением и сыграл свою роль, едва стрелку не обломил…
Тут надо добавить. Одесса-папа и Трявога помирились и, под большим секретом, отыскали этого слесаря и от души посчитали ему ребра. Может, и зря. А может, так и надо. Мелочей в нашем подводном деле нет и быть не должно.
А что до "восьминога", я так думаю, что самый страшный спрут в нашем подводном деле - это небрежность и неряшливость в том, что тебе поручено.
…Воображение… Но никакой воображаемый ужас не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил. Я видел, как гибнут в огне и в воде люди. Как цепляются они в последней надежде за какой-нибудь обломок или намокший чемодан. Я слышал, как они зовут на помощь. Как беспощадный металл рвет на части человеческие тела…
Все это я пережил. И мнимые страхи, и реальный ужас. Но часами чувствовать над своей головой непроницаемую толщу льда, его непобедимость, холодную беспощадность - поверьте, не намного легче…
Раза три мы еще стукались головой в потолок. Гулко разносились эти беспомощные удары внутри нашей коробки. Пробить лед не удавалось. И дышать было все тяжелее. Мы задыхались… Включили регенерацию, травили воздух из баллонов. Но это мало помогало. Ведь нас было вдвое больше.
Да, нам было тяжело. Физически тяжело. А нашему Командиру? Я видел его в центральном посту. Запавшие глаза, тесно сжатые губы.
Мы были все вместе, а он один. Наверное, никто не бывает так одинок, как командир корабля. Ведь он один решает за всех. И отвечает за всех, за каждую нашу душу. За наш корабль. И не только перед командованием, а и перед своей совестью, честью офицера.
Мы верили своему Командиру. Мы надеялись на него. И надеяться было больше не на кого. Разве что на Бога…
А лодка все шла и шла. В морском безмолвии. В безмолвии нашем. Все затихло. Только пощелкивали приборы, слышались негромкие голоса в центральном посту и на вахтах рулевых. Иногда покашливал Командир, сердито бормотал Боцман. И шептал кому-то в ухо очередную байку неунывающий Одесса. Да не для себя он был неунывающий - для нас. Щедрая душа. Именно в такие минуты по-настоящему узнаешь человека.
Честно говоря, все мы уже были готовы к гибели. К трудной, бесславной и безвестной. Постучимся еще раз в "потолок"… Еще раз попробуем всплыть… А потом замрет дыхание, остановится сердце, закроются глаза… А лодка еще сколько-то пройдет сама собой, пока хватит энергии в аккумуляторах. И у нее тоже остановится сердце, погаснет свет, замрут винты, и лодка тихо опустится на дно. Потому что она живет под водой только тогда, когда движется…
А пока лодка шла. Батареи на исходе. Вернуться назад было уже поздно, энергии засыпающих батарей хватило бы на одну-две мили, не больше.
Командир иногда выходил из центрального поста и обходил отсеки. Никто его ни о чем не спрашивал, только смотрели в его усталые глаза. И он тоже не говорил ни слова. "И царь, и Бог, и воинский начальник".
А что он мог? Не головой же пробивать ледяной панцирь? Но все равно - от него, уставшего и задумчивого, исходило такое спокойствие, что мы все еще ему верили.
…Загремели звонки к всплытию. Лодка ожила, пошла наверх, сильно ударилась рубкой, но вздрогнувший глубиномер вдруг резко кинул свою красную стрелку к нулю глубины.
"Щучка" закачалась на волне. Мирно постукивали в борта обломки льда на взбаламученной воде.
- Перископ! - скомандовал Командир хрипло.
Подняли оба - командирский и зенитный. Огляделись. Вроде все чисто. И на море, и в небе. Еще подвсплыли. Отдраили люки, лодка выдохнула смрадный воздух. Вентиляция заработала. Задохнулись свежим морским ветром. Море было спокойно, будто и не гремит на его просторах жестокая война.
Командир вышел в рубку, как на дачный балкон - подышать яблоневым цветом, полюбоваться березовой рощей. Только глаза у него немного заслезились.
За кормой необозримо растянулось ледовое поле, там остались страхи и тревоги. И гибель жестокая. Впереди, на мягкой зыби ушедшего вдаль шторма, качались незлые голубовато-синеватые обломки льда. Жизнь…
- Вон, видите, товарищ капитан второго ранга? - засуетился Одесса-папа, вытянув вперед руку. - Видите на счастливом берегу банно-прачечный отряд радисток и связисток? У них таки не снежинки на ресницах, а слезы радости на щеках. Дождались-таки, родные мои, своего одесского хлопца.
Командир обернулся, и мне показалось, что он едва сдержался, чтобы не дать одесситу хорошего подзатыльника.
Ну вот и выбрались, живы остались, людей спасли, корабль свой не потеряли. Воюем дальше, братва?
Заправили батареи, баллоны воздухом набили, надышались всласть, заодно и пообедали.
Штурман уточнил курс, ходко пошли под дизелями. И наконец-то возле мыса, сейчас уже не вспомню, как его название, сигнальщики обнаружили три корабля. Пошли на сближение. Без опаски, тут уже немца не могло быть. И не ошиблись - тральщик и два портовых буксира.
Ну, буксиры мы за ненадобностью отправили в базу, только передали на них раненых и экипаж "Малютки", а тральщик повел нас в Полярный. Потому что впереди опять было минное поле. Но он шел уверенно, видно, проложил уже дорожку, обозначил безопасный фарватер. Мы шли за ним в килевую струю.
- Тоже работенка, - сказал Боцман. - Не знаешь, где рванет, где потеряешь.
Оно так. Опасная работа у них. Тралят мины. Взрываются они порой за кормой у него. А порой и не знаешь, где рванет, не у самого ли борта? Мы их очень уважали. Наверное, как пехота саперов.
Вскоре показались наши берега…
…Тянулись годы войны, тяжелая работа. Уходили в море корабли. Поднимались в небо самолеты. Спускались в холодные глубины подводные лодки…
…А мы вот теперь не могли опуститься в холодные морские глубины. Мы беспомощно дрейфовали в расположение противника. А там для нас - и береговые батареи, и сторожевики, и авиация прикрытия. Очень весело. Командир так и сказал с усмешкой:
- Это радует. - Приговорка у него такая была в трудную минуту.
Штурман не позволил себе улыбнуться.
- Хорошо еще, южный ветерок от берега на нас тянет. Но на него особой надежды нет. Парусность у нас небольшая, глубоко сидим.
И тут Боцман сверкнул глазами:
- Спасибо, что подсказали, товарищ старший лейтенант. Надо нам парус поставить.
- Ты, видать, Боцман, очумел после взрыва. Приди в себя.
Конечно, предложение Боцмана и недоверие, и усмешку вызвало. Подводная лодка - под парусом. Но Боцмана это недоверие и эта насмешка с толку не сбили.
- В Чукотском море, - начал он неторопливо, - лет десять назад ледокол "Сибиряков" без винта остался. Лопасти обломал. Льды его затерли.
- Это радует, - отозвался Командир. - И что?
Но Боцман не спешил. Он всегда в серьезных делах издалека начинал. Основательный был Домовой.
- Из шлюпочных парусов большой парус пошили, - продолжил. - И дальше пошли.
- Прямо по льду, - усмехнулся Штурман. - Вроде буера.
- Зачем по льду? - Боцман к насмешкам устойчив был. Особенно когда правоту свою знал. - Лед перед форштевнем аммоналом рвали. И до чистой воды добрались.
- А дальше? - заинтересовался Командир.
- Еще проще. У него в угольных ямах четыреста тонн угля было. Аврально эти тонны в носовые отсеки перебросили. Дифферент на нос получился, корма поднялась, обломанный винт осушился, его запасным заменили. Уж если ледокол под парусом шел, так наша "Щучка" под парусом побежит.
- Это радует, - сказал Командир.
Но Штурман упрямился:
- Ледокол - надводное судно. У лодки корпус совсем иной, под парус его не приспособишь.
- Под парусом, - так же занудно возразил Боцман, - и бревно поплывет. Соберем всю брезентуху, сошьем воедино.
- А мачта? - усмехнулся Штурман. - У немца попросим?
- На перископе парус поднимем.
Штурман насмешливо тронул пальцем висок. А Командир спросил с деловым интересом:
- Выдержит перископ?
- Растяжками подстрахуем. Наподобие вант.
- Действуйте.
Штурман у нас был красавец. Сердцеед. Очень женщин уважал. Про таких ходоков говорят: у него в каждом порту три жены. Писем он получал - как на весь экипаж. И посылок на всех хватало. Некоторые письма он нам отдавал, и мы свои личные переписки налаживали. "Так, мол, и так, дорогая неизвестная подруга, наш героический старший лейтенант в настоящее время совершает героический подвиг во льдах Арктики. Не желаете в его временное отсутствие ответить на мое пламенное письмо?…"
Штурман не ревновал. К тому же обожал нашу "Щучку", как любимую жену. Не было в лодке уголка, куда бы он не заглянул пристрастно. Хотя это и не входило в его обязанности. А свои обязанности он тоже исполнял отменно. Прокладку курса делал безупречно. Через минные заграждения, над подводной грядой проводил лодку, как любимую женщину в толпе.
И Баренцево море хорошо знал. Гидрографию особенно. У нас на флоте два судна гидрографических было, они нас по-своему обслуживали. Так он на отдыхе, если не за рыбачками ухаживал, так у них гостил. Знания пополнял. С закрытыми глазами, как говорится, все течения знал, все грунты - где скалистый, где илистый, где галечный. У какого берега можно на якорь стать, где на грунт лечь, а где и эхолот до дна не дотянется.
Для подлодки это очень важно. Не менее важно, чем точная карта или прогноз погоды. От этих знаний - и безопасность, и успех в бою.
С Боцманом они друг друга уважали, но частенько не ладили по спорным вопросам. Оба ведь - знающие, а где знающие, там и спор.
Штурман, к примеру, о погоде больше к метеорологам и навигаторам прислушивался, а Боцман по древним моряцким приметам-прибауткам погоду определял: "Чайка бродит по песку - моряку сулит тоску. Если чайка лезет в воду - жди хорошую погоду".
На что Штурман ему с усмешкой отвечал: "Если чайка ищет броду, то в семье не без урода".