- Пожалуй, я еще окончательно ничего не решил. Нам надо с тобой посоветоваться, серьезно поговорить… Понимаешь, в моем возрасте не так уж сложно переменить работу. Ну, скажем, стать диспетчером или начальником какой-нибудь наземной службы аэропорта. Уверен, что командование, если мотивировать свою просьбу, пойдет навстречу.
- Конечно, - заметил Андрей, - если сказать, что не хочется подолгу оставлять сына одного… Ведь он заканчивает школу, готовится поступить в институт, и ему необходима помощь.
- Возможно, придется кое-что добавить. Сослаться, к примеру, на здоровье. В таких случаях наша медслужба долго не рассуждает. "Чрезмерная утомляемость? Нервное напряжение? Покалывает в области сердца? Голу-убчик, чего ж вы раньше-то молчали?" И - заключение: "К летной работе не годен!"
Отец громко засмеялся. Слишком громко, чтобы Андрей мог поверить, будто ему действительно так уж весело. В тон отцу он воскликнул:
- Все так просто?! А я-то думал…
- Что ты думал?
- А я-то думал, будто каждый летчик, - если, конечно, он настоящий летчик, - если ему приходится расставаться с небом, испытывает боль. Мне всегда казалось, что уходить на землю людям твоей профессии так же тяжело, как терять близкого человека… Вот видишь, какой я фантазер! По правде сказать, я даже завидовал тебе: вот, мол, человек, для которого работа - это истинное наслаждение. Любить свое дело так, как любит мой отец, - вот настоящее счастье. А оказывается…
- Ты не совсем правильно меня понял, Андрей. Или я просто не смог все как следует тебе объяснить.
- Нет, я все понял, папа, - перебил его Андрей. - Это, кажется, тот единственный случай, когда ты изменил нашему закону быть друг перед другом до конца честным… Неужели ты думаешь, что я мог тебе поверить?
- Поверить чему?
- Тому, что тебе надоело небо? Тому, что ты так легко и просто можешь с ним расстаться? Да уже завтра, уже через час ты почувствуешь себя человеком, который ничего от жизни не ждет. Или я ошибаюсь?
Нет, не умел, не мог Денисов-старший долго играть чужую роль. Вот попробовал - и ничего из этого не вышло. Плохой из него артист, никуда не годный… Да и стоит ли из-за этого огорчаться? Самое ведь главное заключается в том, что сын до конца его понимает. Другой мог бы сказать: "Ради меня хочешь принести себя в жертву? Не принимаю! Не хочу принимать!" Андрей видит глубже. И глубже все понимает. При чем тут жертва? Долг отца, который обязан хоть в какой-то мере восполнить утрату. Хоть в какой-то мере! Ну, скажем, что можно сделать, чтобы сын постоянно не чувствовал одиночества? Только одно - уйти на землю. Тогда они каждый вечер будут вместе. И им обоим будет хорошо…
Хорошо? Разве может быть хорошо орлу, если обрезать ему крылья? Разве не зачахнет он от тоски по небу, без которого для него нет жизни?
Да, Андрей все понимает. Спасибо ему. Он словно читает, что происходит в душе отца. Так же, как это раньше делала мать…
- Или я ошибаюсь? - переспросил Андрей.
Отец задумчиво покачал головой. Вначале по его лицу как будто пробежала тень разочарования: видимо, он не один день вынашивал свой план и уже привык к мысли, что надо уходить на землю, смирился с той утратой, которую ему предстояло понести. Может быть, в душе он и испытывал нечто похожее на гордость: вот пришла пора выполнить свой отцовский долг - и он, как бы ни было тяжело, не дрогнул, не стал заботиться лишь о себе.
Однако уже мгновение спустя на открытом лице отца и в его глазах отразилось огромное облегчение, словно он сбросил с себя путы, надетые собственными руками.
- Нет, ты не ошибаешься, - сказал он наконец. Встал с кресла, прошелся по комнате и, подойдя к Андрею, положил руки ему на плечи: - Все, что ты сказал, правильно.
3
На третьем курсе института Андрей поступил в один из московских аэроклубов.
Отец этому не противился. Он только спросил:
- Тебя действительно тянет летать? Или ты решил это сделать, чтобы продолжить традицию?
- Я действительно хочу летать, - ответил Андрей. - А насчет традиции… Ты ведь первый из рода Денисовых летчик. Так что традиция, по существу, лишь начинается. Другое дело - наследственность… Наследственная любовь к небу.
- Ты только теперь ее почувствовал?
- Нет, давно.
Он говорил правду.
Когда отец возвращался из рейса и, придя домой, немногословно рассказывал о полете - о встреченной на большой высоте грозе и молниях, будто поджигающих небо, о заснеженных вершинах гор и черных ущельях, над которыми ему пришлось лететь, Андрей слушал его с таким вниманием, точно все это вот сейчас происходило перед глазами. И смотрел на отца так, будто видел в нем не просто человека, а существо, наделенное необыкновенными качествами, достигшее полного совершенства, чего достичь простой смертный никогда не сможет. Если бы у него спросили, завидует ли он собственному отцу, Андрей, не задумываясь, ответил бы: "Да".
А через несколько месяцев он и сам уже поднимался в воздух. Инструктор говорил о нем начальнику аэроклуба:
- Ничего подобного я в своей практике еще не встречал. У этого парня - чутье птицы: он ориентируется в воздухе так, будто и родился не на земле, а за облаками. Слетайте с ним, посмотрите сами. Координация, реакция, чувство машины, выдержка - он прирожденный летчик. Летчик-истребитель! Кстати, вы, наверное, знаете: его отец, Валерий Андреевич Денисов, считается одним из лучших пилотов гражданской авиации. Вот и выходит, что яблочко от яблони недалеко укатилось.
Начальник аэроклуба спросил:
- А этот Денисов-младший, он мечтает о летной карьере? Вы говорили с ним об этом?
- Говорил. Кажется, парень ничего еще определенного не решил. Может быть, до сих пор не нашел самого себя. Все говорят, что он способный лингвист, а вот чему он себя посвятит - предугадать трудно… Беда в том, что, по-моему, он и сам пока этого не знает…
Андрей знал. И все уже решил.
Нет, он не думал забросить изучение языков, без этого, пожалуй, он тоже не смог бы, но с того момента, когда Андрей впервые оторвался от земли и сам, без инструктора, поднялся в воздух, все для него стало ясно. Наяву испытывая ощущение удивительной свободы духа и тела, ощущение, которое раньше приходило лишь во сне, он только теперь по-настоящему и понял, что такое счастье. И с этого мгновения его очарованная ни с чем не сравнимой свободой душа больше, не блуждала в поисках пути, по которому он должен идти, - выбор был сделан окончательно и бесповоротно; еще через несколько месяцев Андрей Денисов уехал в летное училище ВВС, прихватив с собой конспекты, записи, словари, учебники иностранных языков.
Накануне отъезда они с отцом просидели весь вечер.
Отец был заметно опечален предстоящей разлукой, но, чтобы не омрачать настроения Андрея, старался этого не показать и оживленно рассказывал ему о своем последнем рейсе в Париж, где из-за неисправности двигателя он просидел на аэродроме несколько дней. Привезя оттуда целую пачку фотографий давних и новых своих друзей и показывая их Андрею, говорил:
- Этого старого пилотягу Пьера Лонгвиля ты уже знаешь; я не раз тебе о нем рассказывал. О нем и о мадам Лонгвиль, истой француженке, единственной после твоей матери женщине, перед которой я готов снять шляпу - перед ее добротой, сердечностью и простотой. Вообще, если хочешь знать, у французов много общего с нами, русскими людьми. И прежде всего - это как раз простота. И искренность… Они называли меня "Валери". У них я чувствовал себя так, словно находился дома… А вот, смотри, это молодые друзья Пьера Лонгвиля. Тоже летчики. Но служат в ВВС.
- Истребители? - беря в руки фотографии, спросил Андрей.
- Да. Есть у них такая машина - "девуатин". Не блеск, но все же… Вот этот парень - его зовут Арно Шарвен - удивительно привязан к Пьеру Лонгвилю. Вначале я думал, будто это его сын. Они и похожи друг на друга. Ты не находишь?
- Похожи, - разглядывая снимок, ответил Андрей. И улыбнулся: - Не так похожи, как мы с тобой, но сходство заметное. Мне нравится его лицо. Чувствуется воля, решительность и… порядочность. А кто рядом с Шарвеном?
- Гильом Боньяр. Рубаха-парень. Шумный, непосредственный. А вообще я тебе скажу так: если нам все же придется когда-нибудь драться фашистами и если мы будем драться с ними не в одиночку - лучших сотоварищей, чем вот такие парни-французы, я и не желал бы. Настоящие потомки коммунаров!..
- Дай мне на память несколько фотографий, - попросил Андрей. - Тех, где ты снят вместе со своими французскими друзьями.
- Да бери, какие нравятся.
Потом, уже в летном училище, когда к нему подкрадывалась тоска по отцу, Андрей уединялся в каком-нибудь укромном местечке и подолгу разглядывал лица отца и его друзей, и ему часто казалось, что лица эти вдруг оживают и он не только видит живые глаза, подрагивания век, улыбки, но и слышит голоса людей, будто они пришли к нему все вместе - сотоварищи, как говорил Денисов-старший, члены одной большой и дружной семьи.
- Поговорим? - спрашивал Андрей.
Они молча соглашались. Тогда, перемежая русские и французские слова, Андрей начинал:
- Драться с фашистами все равно придется.
- Да, порохом уже попахивает. - Это Пьер Лонгвиль.
Арно Шарвен:
- У меня такое впечатление, что мы ни к чему еще не готовы. Я говорю о Франции…
- Плевать! - Это, наверное, Гильом Боньяр. - Чем скорее они начнут, тем скорее мы свернем им шею.
- Я тоже так думаю. - Андрей смотрит на отца: - Что скажет Валери Денисов?
- Думаете закидать фашистов шапками? Не выйдет! Мой друг Арно Шарвен прав: мы еще не готовы.
Гильом Боньяр, глядя с фотографии на Андрея, подмигивает:
- Давай быстрее заканчивай училище и становись настоящим летчиком-истребителем. И тогда посмотрим: готовы мы к чему-нибудь или нет…
- Осталось немного, - говорит Андрей.
4
Он, кажется, и не заметил, как промелькнули оставшиеся до выпускных экзаменов дни. Сказать, что он совсем был спокоен и ничего не боялся, Андрей не мог: каждый раз представляя, как сядет в кабину и полетит выполнять задание, которое и станет для него экзаменом, он испытывал невольное волнение. А тут еще "знатоки" накаляли страсти.
- Обычно высший пилотаж принимает комбриг Ривадин, - рассказывал кто-нибудь из них. - А с, каких авиация не знала со времен Нестерова. Валерий Павлович, говорят, как-то дал ему такую оценку: "Завяжите этому человеку глаза, наглухо закройте ему уши, чтобы он ничего не видел и не слышал, даже звука мотора, - он все равно с таким блеском выполнит любую фигуру, что вы только ахнете!"
Другой подхватывал:
- Это точно! Сам летает по высшему классу и от других требует того же. И злой, как дьявол! Ничем его не разжалобишь, в курсанте он видит не просто человека, а хорошего или плохого летчика… На прошлых выпускных полетел Ривадин принимать у курсанта высший пилотаж. Сидит в задней кабине, молчит. Делает курсант-выпускник отличную бочку, классический переворот через крыло, чкаловский иммельман - все вроде как положено. Комбриг угрюмо молчит. Потом приказывает:
- Левый штопор три витка.
То ли курсант не расслышал, то ли от волнения, но срывается он не в левый, а в правый штопор. Делает точно три витка и слышит:
- Домой!
Ну, садятся, заруливают на КП. Комбриг резко сбрасывает привязные ремни, вылезает из кабины и топает от самолета. Курсант семенит за ним на полусогнутых, от страха не дышит, а посапывает. Потом козыряет и спрашивает:
- Товарищ комбриг, разрешите получить замечания?
Ривадин смотрит совсем мимо и так это удивленно:
- Что вы хотите получить?
У курсанта голос совсем пропал, он уже не говорит, а сипит:
- Замечания по полету, товарищ комбриг…
- По полету? А вы разве летали? По-моему, вы просто хулиганили в воздухе. Может быть, вы сумеете объяснить, почему машина сорвалась в правый, а не в левый штопор? Ну?
- Виноват, товарищ комбриг… Немного растерялся…
- Ах, растерялся! А если бой? А если схватка с врагом? Один на один! Вы и тогда немного растеряетесь? Идите, юноша, никаких замечаний не будет. Идите и скажите своим папе и маме, что комбриг Ривадин советует им отдать своего сына в балетную школу. Все!
Что в этих байках было правдой, а что вымыслом, никто толком не знал, но даже инструкторы, командиры звеньев и эскадрилий предупреждали: "Кому выпадет счастье лететь с комбригом Ривадиным, советуем быть предельно собранным - летчик Ривадин никаких ошибок никому не прощает".
Андрею Денисову "счастье" улыбнулось: заглянув в его летную книжку, прочитав весьма лестную характеристику, в которой говорилось, что курсант Денисов - один из способнейших курсантов училища, обладающий всеми данными, чтобы стать в будущем отличным летчиком-истребителем, комбриг иронически хмыкнул и коротко сказал:
- Посмотрим.
И вот Андрей стоит перед этим угрюмым, кажущимся замкнутым и нелюдимым человеком, смотрит в его суровое лицо и ловит себя на мысли, что никогда не любил таких людей, с бесстрастными глазами, в которых не замечаешь никаких чувств и, пожалуй, никаких мыслей. "Машина, - думает Андрей. - Бездушная машина, а не человек. Ему, наверное, и вправду ничего не стоит одним росчерком пера или грубым словом по-своему решить судьбу курсанта, этак небрежно, издевательски сказать: "Передайте своим папе и маме, чтобы отдали вас в балетную школу". И ему безразлично, что для человека, которому он скажет такие слова, - это трагедия, катастрофа". И еще Андрей думает: "Как он сам смог стать летчиком? Ведь настоящий летчик - это интеллект, незатухающая мысль. Таким я всегда представлял летчика, может быть, потому, что именно таким знаю своего отца…"
И вдруг Андрею показалось, будто комбриг пристально, с какой-то особой проницательностью взглянул в его глаза. Андрей невольно внутренне сжался, а комбриг, бросив под ноги докуренную папиросу, мрачно спросил:
- Вам понятно задание, курсант Денисов? Повторите.
…И вот они пришли в зону, Андрей набрал заданную высоту и спросил в переговорный аппарат:
- Разрешите выполнять задание?
Последовал короткий ответ:
- Да.
Он сделал глубокий вираж, потом такую же глубокую восьмерку и сам, кажется, остался доволен. Правда, в том, как он выполнял фигуры, заметна была скованность, в них не ощущалась присущая ему легкость, и Андрей это чувствовал, но не стал, не хотел из-за этого огорчаться: в конце концов, он сделал все как надо, комбриг не сможет к нему придраться.
После восьмерки Андрею предстояло сделать бочку, но комбриг сказал:
- Иммельман!
Он выполнил эту фигуру уже не так скованно, но, как потом говорил, "не вложил в нее душу" - его не покидало ощущение, что комбриг не тот человек, который может по достоинству оценить истинную красоту полета. И, к своему изумлению, неожиданно услышал:
- Посмотрите вправо и чуть выше.
Андрей повернул голову и увидел над собой птицу, большую парящую птицу. Кажется, это был орел. Слегка приподняв левое крыло, орел плавной спиралью, используя восходящий поток, поднимался к прозрачному белому облаку. Что-то необыкновенно гордое было в едва заметном движении его крыльев, и Андрей, забыв обо всем на свете, залюбовался полетом птицы. А когда очнулся, с ужасом увидел, что машина потеряла скорость и вот-вот готова сорваться в штопор…
"Теперь-то, - подумал он, - разнос неминуем. И все это из-за сволочного орла. А комбриг… Комбриг нарочно, специально меня спровоцировал. И сейчас наверняка потирает руки. "Ну что, голубчик? Домой? Вернетесь к своим папе и маме и скажете, что комбриг Ривадин…"".
И вдруг в наушниках шлемофона Андрей услышал, как комбриг Ривадин глубоко вздохнул и голосом, в котором, как показалось Андрею, была затаенная грусть, тихо проговорил:
- Вот так бы и нам летать… Чтобы была такая же красота и гармония… Или нам этого не дано, а, Денисов?
Андрей промолчал. Он ожидал от комбрига любых других слов, но только не этих. А комбриг продолжал, теперь точно разговаривая с самим собой, точно додумывая какую-то давнюю свою думу:
- "Нам разум дал стальные руки - крылья, а вместо сердца - пламенный мотор!.." Вместо сердца - пламенный мотор… - Протянул руку, тронул Андрея за плечо и неожиданно спросил: - Слушай, Денисов, хорошо это или плохо, что вместо сердца - мотор? Даже если он трижды пламенный-распламенный?
- Плохо это, товарищ комбриг, - искренне сказал Андрей. - Никакому мотору сердца не заменить.
- Вот-вот…
Ривадин покрутил головой, разыскивая орла. Но того уже не было: или скрылся за облаком, или, приметив добычу, камнем упал на землю. И тогда комбриг сказал:
- Летать ты, Денисов, умеешь, но… Попробуй по-другому. Душу, душу вкладывай в машину, она это поймет. Или не сможешь?
- Смогу, товарищ комбриг. - И тут же поправился: - Думаю, что смогу.
- Вот и давай. Все сначала… И знаешь что? Давай-ка попробуй почувствовать себя так, будто ты в машине один: никто тебя не проверяет, никто не контролирует. Ты сам хозяин положения… Ну?
- Понял вас, товарищ комбриг, - сказал Андрей.
Минуту-другую он продолжал лететь по прямой, словно привыкая к мысли, что в самолете действительно никого, кроме него самого, нет и он волен делать все, что хочет.
А комбриг молчал…
Андрей посмотрел на землю, укрытую легкой дымкой. Матово-голубая река, зелень полей и рощ, точно припудренная сталь рельсов железной дороги, клубочек пыли за всадником - все это дышало покоем, вечным миром, и все это было близким и понятным: и близким и понятным было само небо, с редкими облаками, похожими то на заснеженные горушки, то на опавшие в штиль паруса… Вот парус мелькнул перед глазами и мгновенно исчез, и Андрею показалось, будто он наполнился ветром и теперь помчится к своему далекому берегу. Прощай, парус… Млн ты хочешь, чтобы мы снова с тобой встретились? Вот сейчас, через несколько секунд?..
Он улыбнулся про себя и легко, теперь, пожалуй, и в самом деле на время забыв, что позади него сидит комбриг Ривадин, сделал боевой разворот, но облака, похожего на парус, уже не было: то ли оно растаяло, то ли, разорванное воздушным потоком от винта, клочьями разлетелось по небу.
Вслед за боевым разворотом Андрей сделал глубокий вираж, потом иммельман, бочку, глубокую восьмерку, несколько мертвых петель и снова бочку, и весь этот каскад фигур он выполнил так, что трудно было заметить даже короткую между ними паузу, выполнил с точностью и изяществом, которое присуще не столько опытным, сколько по-настоящему талантливым летчикам-истребителям.
У него действительно были великолепная координация и необыкновенная реакция, и все же не эти качества поразили комбрига - их-то, считал Ривадин, можно выработать, - а редкое чувство слитности с машиной, когда создается впечатление, будто действует единый организм и подчиняется он единому нервному центру…
Давно, давно уже Ривадин не испытывал такого удовольствия от полета и такой глубокой радости, а уж он-то летал не с одним десятком и молодых и старых летчиков, и если бы Андрей в эту минуту смог увидеть лицо комбрига, его поразила бы перемена, которая произошла: Ривадин почти по-детски улыбался, и почти по-детски счастливым было его лицо, точно вдруг исполнилась его заветная мечта…