4
Денисио едва ли мог вспомнить, в какой момент он потерял из виду Павлито. Он хорошо видел его во время атаки на "юнкерсы", он мысленно даже похвалил Павлито за ту стремительность, с которой тот бросился в круговерть разыгравшегося боя, а когда вместе с Хуаном Морадо пошел на "хейнкелей" и потом снова они ударили по уже рассыпавшемуся строю бомбардировщиков, Павлито рядом не было.
Первым желанием Денисио было вырваться из боя и осмотреться: он почему-то был уверен, что Павлито находится где-то совсем рядом, может быть, дерется не на равных с налетевшими на него "хейнкелями". Успеть к нему на помощь, сделать для него все, что возможно, - ни о чем другом Денисио думать не мог. Ему казалось, что и Хуан Морадо тоже думает об одном из своих ведомых и сейчас хоть на короткое время выйдет из боя и увлечет за собой Денисио, - его, конечно, не могла не беспокоить судьба Павлито.
Мексиканец действительно сложным маневром оторвался от трех неизвестно откуда навалившихся на него "фиатов", даже не пытаясь вступить с ними в драку. Денисио не отставал. Может быть, для того, чтобы прикрыть командира эскадрильи, к ним приблизился "девуатин" Арно Шарвена. "Фиаты" отвернули - наверное, такое соотношение сил их не устраивало.
Однако надежды Денисио не оправдались: Хуан Морадо и не думал искать Павлито. Он видел, что несколько "юнкерсов", сбившись в кучу, упорно шли к Мадриду. А Хуан Морадо готов, наверное, потерять всю эскадрилью, но не дать возможности бомбардировщикам сбросить на город хотя бы одну бомбу. Для него это было главным, и если бы было можно, если бы это помогло, он прикрыл бы Мадрид своим собственным телом.
И не только потому, что он получил такой приказ от командира полка Амайи, а тот получил его от командующего авиацией Сиснероса. Еще накануне в полк приезжал Хосе Диас и, собрав весь командный состав, сказал:
- Мадрид, несмотря ни на что, выстоит. Но вы, летчики, должны облегчить страдания мадридцев. Каждый день, каждую ночь люди гибнут под развалинами домов, на улицах, на площадях: фашистские бомбы не щадят никого - ни солдат, ни женщин, ни детей. Коммунистическая партия призывает вас, требует от вас, просит вас: закройте дорогу на Мадрид фашистской авиации! Пусть великие слова "Но пасаран!" станут для вас боевым кличем!
Хуан Морадо был коммунистом. Хуан Морадо был солдатом своей партии, и для него приказ партии был законом, который мексиканец не нарушил бы, даже умирая.
Он, конечно, думал о русском летчике Павлито и очень хотел бы помочь ему. В отличие от Денисио. Хуан Морадо видел, куда пружина боя отбросила одного из его ведомых. Он даже успел заметить, что "хейнкель" преследует Павлито, но прийти ему на помощь Хуан Морадо не мог. Потому что к Мадриду шли фашистские "юнкерсы", и Хуан Морадо должен был закрыть им дорогу. Если бы вместо Павлито такой же смертельной опасности подвергался сейчас его родной сын, Хуан Морадо своего решения не изменил бы…
"Юнкерсы" шли на Мадрид плотным ромбом - их было четыре. Над ними летела пара "хейнкелей", всего пара, остальные рассеялись - наверное, дрались с республиканскими летчиками, охотясь за ними группами, или прикрывали повернувших назад бомбардировщиков.
Хуан Морадо подал Денисио и Шарвену сигнал: "Прикройте! Атакую!"
Он действительно мог перехитрить самого хитрого черта, этот мексиканец. Закрутив бочку, Морадо дал понять, что сейчас будет атаковать истребители. Он, под прикрытием Денисио и Арно Шарвена, будто и пошел на них в атаку, и "хейнкели" отвернули в сторону, словно для маневра перед боем, а на самом деле для того, чтобы увести республиканцев подальше от "юнкерсов". Несколько секунд Морадо, сделав вид, что "клюнул" на гнилую приманку, вел Денисио и Арно Шарвена в погоню за "хейнкелями", а потом вдруг - переворот через крыло, и вот они уже над "юнкерсами". Морадо бьет из пулеметов по первой машине, Денисио атакует еще одну, Арно Шарвен строчит по третьей. Стрелки отчаянно отстреливаются, их трассы рассекают небо, одна из них прошивает руль поворота в машине Арно Шарвена, и он отваливает, уходя из боя с резким снижением. С резким снижением идет к земле и "юнкерс". Создается впечатление, что летчик пикирует на какую-то цель, но машина вдруг вспыхивает и камнем падает вниз. И еще один "юнкерс" тянет за собой полосу черного дыма, медленно, неуклюже разворачивается неглубоким виражом, пытаясь уйти на запад, в сторону Талаверы-де-ла-Рейна, однако Денисио догоняет его и почти в упор расстреливает.
И в это время на него наваливаются "хейнкели". А Хуан Морадо занят: он закрывает дорогу двум оставшимся бомбардировщикам. Закрывает дорогу на Мадрид. "Но пасаран!" Машина мексиканца почти сплошь изрешечена пулеметными очередями, а он продолжает драться, он заставляет фашистов повернуть и сбросить бомбы где-то за Мансанаресом и только тогда возвращается к Денисио.
Денисио выжимает из своей машины все, на что она способна. И делает все, что способен он сам. Кажется, и машина, и летчик с одинаковой яростью защищают свои жизни. Ярость Денисио, как ни странно, не мешает ему оставаться хладнокровным… Все в нем кипит, он не может забыть, что с ним рядом нет Павлито и вряд ли он теперь его увидит, он не может избавиться от мысли, что и этого замечательного французского парня, Арно Шарвена, тоже наверняка уже нет в живых, на его глазах самолет чеха Иржи Боты окутался пламенем - какая человеческая душа может вместить в себя столько горя, какая человеческая душа не ожесточится, не наполнится яростью?!
Но сейчас Денисио не может, не имеет права дать волю обуревавшим его чувствам - от слепой ярости слепнет и разум. А в бою разум должен быть ясен. Разум должен подчинять себе все чувства, а не наоборот. Иначе - поражение, иначе - неминуемая гибель…
Денисио каскадом фигур сбивает фашистов с толку: для них каждый его маневр - полная неожиданность, они просто не могут найти ключ к его тактике. Денисио делает боевой разворот. Фашисты готовятся встретить его на выходе из этого разворота, но "муха" вдруг переворачивается через крыло и тут же - иммельман, и вместо того чтобы подловить Денисио, кто-нибудь из них невольно подставляет ему борт своей машины, и отважный летчик бьет по нему короткой очередью: Денисио знает, что боекомплект у него вот-вот кончится, и поэтому бережет каждый патрон.
Фашисты наверняка думают, что они дерутся с каким-нибудь известным асом - разве обыкновенный летчик может работать так легко и красиво? У этого аса, пожалуй, десятки боевых вылетов за плечами, вполне может быть, что на его счету не один сбитый самолет, и, черт подери, лучше бы уйти от него подальше, но они пуще смерти боятся позора: двоим уйти от одного? Бежать, как бегают зайцы от гончей? Вот если бы он сам вышел из боя!
Они словно прилипли друг к другу и уже не очень-то азартно атакуют Денисио, а если уж говорить прямо, то им сейчас не до атак - они все чаще уходят в сторону, как бы приглашая Денисио прекратить бой и мирно разойтись кому куда надо.
Но Денисио не может покинуть поле боя. Он должен сковать действия двух "хейнкелей", сковать до тех пор, пока Хуан Морадо не разделается с бомбардировщиками. Денисио, конечно, понимает: он рискует быть сбитым каждую секунду, тем более что боеприпасы у него на исходе. Он не понимает лишь одного: почему фашистские летчики ведут бой так пассивно, почему они больше защищаются, чем нападают?
Ему и в голову не приходит, что он мог деморализовать их, ошеломить, заставить думать, будто он - опытный летчик, ас, драться с которым очень и очень опасно.
…"Хейнкели" вдруг оторвались друг от друга и разошлись в разные стороны - наверное, подумал Денисио, для того, чтобы атаковать одновременно с противоположных направлений. Они уходили от него с набором высоты, ожидая, видимо, что он тоже полезет за одним из них, вот тогда они я навалятся на него оба.
А они уходили потому, что увидели - увидели еще издали - Хуана Морадо. И как ни сильно было искушение догнать их и попытаться срубить хотя бы одного, Морадо не поддался этому искушению. Подав знак Денисио, чтобы тот следовал за ним, он полетел на выручку Павлито - Денисио понял: другого решения командир эскадрильи принять не мог. Будь на его месте сам Денисио, он принял бы точно такое же решение…
* * *
…Что-то вдруг изменилось в поведении фашистских летчиков. Что именно, Павлито понял не сразу - они по-прежнему не давали ему возможности ни выйти из боя, ни уклониться от их атак, по-прежнему наседали на него с обеих сторон, он не мог не почувствовать и не увидеть: атакуют они теперь не с такой целеустремленностью, не с такой яростью, будто отказались от мысли добить его, уничтожить. Кружат, кружат рядом, подходят к нему совсем близко, так, что он через фонарь кабины успевает разглядеть то одно, то другое лицо, и совсем его не опасаются, догадавшись, видимо, что у него кончились боеприпасы.
Вот один из "хейнкелей" вырвался вперед, набрал высоту и стрелой помчался на машину Павлито. Павлито делает глубокий вираж, "хейнкель" проносится мимо, но тот, другой, оказался в хвосте "ишачка", притом так близко, что Павлито не сомневается: сейчас последует очередь и все будет кончено. От этого теперь никуда не уйдешь… "Но если фашист промажет, - думает Павлито, - если он подойдет еще ближе, я этой сволочи покажу, что такое настоящий бой".
Павлито давно ждет минуты, когда сможет сделать последний шаг: врезаться своей машиной в "хейнкель", если удастся. - выброситься на парашюте, а нет - так нет. Ему теперь все равно - не такой он простак, чтобы не понимать: песенка его спета…
Но "хейнкель" не приближается и… не стреляет. Не стреляет! Да ведь и тот, который атаковал его сверху, тоже не стреляет! Павлито подумал об этом только сейчас. И только сейчас до него дошло, что именно изменилось в поведении фашистских летчиков: они за последние две-три минуты не выпустили по нему ни одной очереди! Иначе, наверное, они давно его уже срубили бы!
И неожиданно к Павлито пришла надежда. Слабая, еще не совсем окрепшая, но все же надежда: у них пулеметные ленты тоже пусты, фашисты давно уже расстреляли все, что у них было., и теперь они на равных. И если ему удастся благополучно дотянуть до аэродрома, он…
Он взглянул на компас и стал медленно разворачиваться в сторону Мадрида. "Хейнкели" пристроились по обеим сторонам и шли так, словно это был почетный эскорт. Шли строго по тому же курсу, по которому вел свой подраненный И-16 Павлито. Не опережая его, не отставая ни на метр. Прекрасный строй клином, во главе которого был Павлито.
И вдруг - длинные пулеметные трассы по обеим сторонам "ишачка". Ни одна пуля не задевает его машины, но надежда Павлито сразу гаснет, и со всей ясностью он начинает понимать: они дали предупреждающие очереди, они показали ему, что он, Павлито, теперь не кто иной, как человек, который должен подчиниться силе и воле своих победителей. Павлито должен следовать в направлении, указанном ему победителями, иначе с ним поступят так, как он того заслуживает.
Левый "хейнкель" догоняет Павлито и как бы отжимает его вправо - подверни, мол, внеси, дескать, поправку в свой курс, не туда идешь.
И для убедительности пускает еще одну, сейчас короткую очередь, сбивая Павлито с его маршрута. Павлито подворачивает. Павлито становится послушным. Он еще не освоился с новой для него ситуацией, еще не привык к новой роли. Ему нужно время, чтобы принять решение, чтобы найти какой-то выход.
А выхода Павлито не видит. Шансов на то, что он сумеет бросить свою машину на один из "хейнкелей", у него почти нет: фашистские летчики крайне осторожны, они словно разгадали тайный замысел Павлито и следят за ним, не спуская глаз. Выбрать момент и выброситься на парашюте? Они все равно расстреляют его в воздухе. Это как пить дать, об этом; нечего и думать. Уйти он тоже от них не может: его "моска" еле-еле тащит свое покалеченное тело, временами начинает астматически задыхаться, точно мотору не хватает воздуха.
Павлито чувствует, как его бьет легкий озноб. Потом на него накатывает жаркая волна, и лоб покрывается крупными каплями пота. Что-то с ним происходит совсем непонятное, он никогда еще не испытывал подобных ощущений. Страх им сейчас не владеет. Павлито может в этом поклясться. То ли он привык к мысли, что песенка его действительно спета, то ли чувства его окончательно притупились - Павлито точно объяснить не может, но страха нет. А озноб и жар, смятение души - это от беспомощности, от безысходности, от того, что он ничего не может сделать.
И вдруг его осеняет: да ведь выход есть! Есть! Как он, болван разэтакий, не подумал об этом раньше! Неужели настолько отупел, что такая простая мысль не пришла в его башку сразу же?
Куда эти сволочи его ведут под таким почетным эскортом? На свою базу, конечно, на свой аэродром. А что на аэродроме? Не палатки для туристов, понятно, и не лотки с прохладительными напитками, и не стоянки для детских велосипедов: на аэродроме - машины. Боевые машины! "Хейнкели", "юнкерсы". "фиаты", "капрони". Кто-то взлетает, кто-то садится, кто-то заправляется горючим, кто-то подвешивает бомбы…
И вот его, Павлито, приводят туда, будто выдохшегося коня на аркане. Приводят и приказывают: садись. Садись, садись, сеньор Павлито, отлетался ты уже, отвоевался. А мы посмотрим, какой ты сеньор, снимем с тебя шкуру и поглядим на свет - не красная ли она, не пахнет ли большевистским духом?
Вот так.
И он послушно пойдет на посадку. Эти двое, конечно, сразу не сядут, они еще покружатся в воздухе для страховки. А он пойдет. Он еще на подходе окинет взглядом весь аэродром и определит цель: где там у них что есть особенно важное? Может же ему повезти в последний раз - туча, скажем, "юнкерсов" в одном месте, или выстроившиеся в ряд "хейнкели", или еще что-нибудь поважнее… Уж его "ишачок" послужит напоследок, врежется с такой музыкой, какой фашисты еще не слышали! Вот это и будет последняя песенка Павлито.
И сразу ему стало легче. Будто не к смерти он приготовился, а к победе. И об одном он только жалел: обо всем, что произойдет через несколько минут, никто из его друзей не узнаёт - ни Денисио, ни Гильом Боньяр, ни Хуан Морадо, ни Арно Шарвен, ни Эстрелья - никто. Да, об этом стоит пожалеть. Если честно самому себе признаться, в душе-то Павлито маленько артист. И ему очень хотелось бы сыграть свой спектакль на людях - пусть все узнали бы, что он, Павлито, принял смерть так, как положено. Как положено советскому летчику.
Он вдруг подумал, что размышляет о своей смерти очень уж хладнокровно, точно это кто-то другой через несколько минут должен покинуть земную обитель, кто-то другой, а не он сам. Почему же он испытал такой страх в начале боя? Почему? Ведь сейчас, когда все завершается, он же ничего подобного не испытывает!
"Тогда это нахлынуло на меня от неизвестности, - думает Павлито. - От полной неизвестности. Растерялся я, дрогнул, не зная, что меня ждет…. А сейчас все ясно, все известно, поставлены все точки. Теперь я знаю, что меня ожидает. Не я первый, не я последний… Вот и приходится сцепить зубы…"
Левый "хейнкель" снова вырвался чуть вперед и показал: давай еще правее. Потом приотстал и некоторое время летел рядом с Павлито настолько близко, что Павлито ничего не стоило резко бросить на него свою машину и винтом обрубить ему крыло. Но теперь он об этом даже не подумал. Баш на баш ему не подходит. Черта с два! Потерпим…
Он послушно подвернул вправо и посмотрел на летчика. Тот улыбнулся: хорошо, мол. У летчика совсем светлое лицо и, кажется, очень голубые глаза. А может, это от неба - разглядеть трудно. Но лицо светлое, это точно. Немец, наверное. Какой-нибудь баварец или саксонец, черт их там разберет! Фашист - в все! Хотя, если по-честному, ничего особенно фашистского в нем нет. Вроде как обыкновенный человек. И улыбнулся-то он совсем не зло, не оскалился, а обыкновенно. Он, конечно, доволен, радуется:, поймал птичку в клетку. Будет ждать награду. И Павлито тоже улыбнулся, сказал вслух:
- Наградят, наградя-ат! Только чем?
И вдруг он вспомнил о Денисио - и защемило, защемило. И неправдой показалось, что больше никогда его не увидит. Слово-то какое страшное: никогда. Да разве только Денисио? А мать, отец? А русские березы? А речка Кривушка, в которой раки - чуть ли не в полкилограмма каждый…
Нет, лучше об этом не думать - так и до места не долетишь, до цели своей: захлестнет такое, что разум затмится. Лучше думать о том, как вот этого немца рано или поздно наши срубят… Хорошо, если бы его срубил Денисио…
Машину начало заваливать влево. Все сильнее и сильнее. И все труднее становится выдерживать ее по прямой., А выдерживать надо - теперь ведь, наверное, недалеко. Недалеко, слышишь, "ишачок". Давай уж как-нибудь поднатужимся, но дотянем… Дотянем?..
Он взглянул на часы.
Взглянул и поразился: оказывается, с начала боя прошло всего около получаса. Тридцать минут! А ему-то казалось, будто прошла вечность. Целая вечность. Столько пережито, столько передумано…
Значит, правильно говорят: каждая минута перед смертью равняется чуть ли не году. Может, летчики-истребители и седеют так рано из-за того, что отсчет времени для них совсем другой? Если на то пошло, они ведь все время живут вроде как перед смертью. В бою, конечно.
Ну ничего. Сейчас главное не это. Сейчас главное - дотянуть до цели…