Марька плохо соображала, почти не слушала, что говорит Иван. Она была оглушена, потрясена его появлением. И важнее любых слов для нее сейчас было то, что вот он, ее Иван, стоял в избе, и она могла прислониться к его груди, выплакать застоявшиеся слезы.
И все-таки, хотя и не вникала Марька в смысл сказанного, однако сознавала: Иван насовсем. И войну, и смерть, и всякое зло, которое топью стояло вокруг него - все одолел! А осознав это, Марька спохватилась: надо мужа покормить. Ясно, он всю ночь провел в дороге, если явился спозаранок, и, конечно, голоден.
- Ой, погоди, я печку растоплю, блины заведу живенько.
- Давай, давай! - И, помолчав минуту, спросил изменившимся, неуверенным голосом: - А бати что-то не вижу…
- Ой, прости меня, дуру! Ополоумела, забыла, что радость великая не для меня одной… Вон он, батюшка.
Старик сидел на печке, свесив ноги. Деревяшку он к ночи отстегивал, и теперь в волнении не мог найти ее, шарил трясущимися руками вокруг себя и плакал молча.
Иван шагнул к печке, как ребенка, ссадил отца на лавку, крепко обнял, поцеловал в мокрую от слез бороду. И сам едва не расплакался.
- Ну, будет, отец. Скажи хоть "здравствуй", чего ты молчишь…
- Здравствуй, сынок. А говорить чего тут, привел господь свидеться - боле ничего не надо… Мать вот не дождалась…
Растопив печь, Марька поспешила в кладовку за мукой. Но, пробегая мимо мужа, не утерпела, опять порывисто обняла. Иван невольно охнул.
- Чего ты? - всполошились разом и Марька и отец. - Уж не ранетый ли?
- Ерунда! Офицер продырявил, когда Краснова от Питера отбивали. Пуля прошла под ключицей навылет. Повезло - легкое не задела.
- Правда?
- Не вру, не пужайтесь. Если бы крепко зацепило - в госпитале валялся. А вовсе бы не ранило - с корабля не списали. По случаю ранения Центробалт отправил домой с наказом: крепить здесь Советскую власть.
- Нечего крепить-то вроде. Нету еще у нас новой власти.
- Нет, так создадим. Мандат на это кровью завоеванный.
За долгие годы войны наскучалась Марька по мужу. Побыть бы с ним наедине, но где там! Весть о возвращении Ивана неведомо как разнеслась по всей Сарбинке. Мужики и бабы повалили валом. Дверь в избу не закрывалась до позднего вечера. Жадно слушали матроса, без конца заставляли повторять, как она доподлинно творилась, революция. И почему "Аврора" бабахнула только раз, а не разнесла, не раскрошила тот царский дворец до основания? И как выкуривали из-за поленниц юнкеров, как поднял руки вверх "бабский" батальон, как заарестовали господ министров, кто такой Ленин, видел ли его Иван лично.
- Видел не однажды, потому что несколько раз стоял в Смольном на карауле у тридцать первой комнаты, где он работал, - отвечал матрос и подробно описывал, как он выглядит, Ильич.
- Значится, замирение Ленин объявил? Слава богу, солдатушки домой возвернутся.
- Кои уцелели. Не счесть, сколь голов-то положили за царя-батюшку, чтоб ему в пекло угодить. И временных туда же!
Декреты Советской власти о мире, о земле, которые Иван привез с собой, касались всех кровно, о них речь шла больше всего. Матрос перечитывал их без устали, растолковывал дотошно, и это мужикам было особенно по душе.
- Теперь-то уж жизня впрямь должна начаться вольная.
- Землю трудовым крестьянам - это справедливо. Только и с наделом некоторым горько. У бедноты ни тягла, ни плуга, чтобы пашню-то угоить.
Крепких богатеев в Сарбинке не много: прасол, лавочник, сельский староста, Борщов с сыновьями да еще три-четыре семьи. На встречу с матросом никто из них не пришел. И беднота выкладывала свои горести откровенно, без оглядки. Были тут и "справные" мужики, но они тоже поддакивали. Кулак-мироед бедняцкую кровь сосал, да и хозяйства с достатком норовил к рукам прибрать. Унять богачей, оградить трудовых крестьян от напасти и эти были согласны.
Пока говорили мужики о своих заботах, Иван слушал, не перебивая. Потом, пристукнув крепким кулаком по колену, он твердо сказал:
- Все переделаем! Для того и власть брали.
- Так-то оно так. Декреты, какие ты читал, для люда крестьянского, рабочего да солдатского самые наинужные. Только опять же в Питере. За тридевять земель, стало быть. А у нас кто богат, тот и силен, тот и правит миром, - пощипывая кудлатую рыжую бороденку, выложил свои сомнения один из мужиков.
Это был плотник Еремей Ипатов, мужик грамотный, охочий до книжек, но обремененный большой семьей. Постоянная забота, как прокормить, одеть и обуть ораву ребятишек, выучила его плотничать. Лишь летом он крестьянствовал, а каждую зиму мыкался по ближним и дальним деревням, ставил срубы домов, подымал стропила, подводил карнизы, крыл крыши - словом, делал ту плотничью работу, при которой обходятся топором да пилой, без рубанка и фуганка.
И уж кто-кто, а Еремей по горькому опыту знал: у кого власть, тот может повернуть по-всякому. Свой брат-мужик, как был уговор, так он и рассчитывается. Если и попадется бестия, надует, так через волость управу найдешь. Но коль обманет кто из волостных чинов, из богатеев - правды потом днем с огнем не сыщешь.
- Однако за обман ты живо беса свербящего подсунешь.
Все засмеялись. Прошлую зиму надул Еремея купец Кормачев, свояк волостного старшины. Ну, Еремей и подсунул ему в новые хоромы этого самого беса. Как погода к перемене, к ненастью, так в углах ноет, свербит на все лады. А мороз подкатит - треск такой стоит, будто бревна в щепу колются. И отыскал купчина Еремея, взмолился: избавь от напасти, не то супруга ума лишится, деток родимчик хватит. Принародно все недоданное вернул и сверх того еще четверть горькой поставил.
- Меня-то обжулят - я беса подпущу. Секрет плотничий знаю. А как весь мир тут объегорят?
- Кто объегорит-то?
- А кто найдется попроворнее. Когда царя скинули, тоже все глотки драли: свобода, свобода! А власть как была у богатеев, так у них и осталась. И ныне опять ждем, когда нас вольной жизнью, как орехами на посиделках, одарят.
- Еремей прав - надо и здесь Советы немедля устанавливать, - сказал Иван.
Все дружно согласились. Самые азартные сразу же вскочили с лавок, готовые к действию. Но плотник опять вставил свое слово:
- Так-то оно так, да вон-то как. Не уподобиться бы тому старику…
По избе прошелестел смешок. Все смекнули, на кого намекает Еремей. С детства знали поучительную историю про деда, который вздумал мастерить сани в избе. "Славные выйдут розвальни", - объявил он старухе. "Так-то оно так, да вон-то как", - заметила старуха. Дед и ухом не повел, не пожелал вникнуть в бабкины слова. Принялся за дело. А когда все закончил, опять с похвальбой спросил: "Гляди, добрые изладил?". "Так-то оно так, да вон-то как", - опять повторила старуха. Осерчал дед на бабку за то, что толмачит непонятное. Поволок сани из избы, а они в дверь не лезут, вон-то не выходят. Тогда лишь сообразил старик: об этом и толковала старуха. Надо было умом пошевелить, прежде чем за дело браться.
- Тут прибауточки ни к чему, - свел брови Иван. - Дело нешутейное.
- К тому и клоню, что нешутейное. Оравой навалиться - староста наш не только власть сдаст, исподние портки с себя скинет. А вот как новую власть напрочно утвердить - тут умишком надо пораскинуть, - с достоинством разгладил бороденку Еремей.
- Нечего тут рассусоливать! - вскинулся солдат Пахомов, за несколько дней до Ивана вернувшийся в Сарбинку с фронта. - Созвать на сходку всех мужиков и баб да и выбрать новую власть. Как солдатские комитеты в армии выбирали.
- Мир-то не долго собрать, - сощурился Еремей. - Только Борщовы да Юдашкины сходку эту на свою бы сторону не повернули. Многие справные мужики привыкли им в рот глядеть, а бедняки в долгах у них, как на поводу.
- Ну, теперь мы ученые, - сказал Иван. - Не допустим, чтоб мироеды к власти пролезли. И как действовать - знаем!
Иван предложил создать сначала военно-революционный комитет. Этот комитет немедля возьмет власть в Сарбинке в свои руки, а потом проведет выборы в Совет.
Видя, что разговор пошел об организации новой власти, к дверям потянулись все, кто остерегался брать на себя ответственность. Потому что новую власть надо было не только организовать, но и оборонить, если потребуется, с оружием в руках, как сказал Иван.
Остались бывшие солдаты да парни посмелее, из батраков и неприписных крестьян. Осталась, конечно, и Марька - не уходить же ей из собственного дома. В разговор она не вмешивалась, но слушала напряженно. Дивилась на Ивана - казался он ей совсем не таким, как прежде. Раньше это был сильный, отчаянный, но простой деревенский парень, а теперь держался с такой решительностью и уверенностью, словно стал хозяином не только в своем дому, а и на всей земле. Речь у него вовсе не деревенская, говорил напористо, твердо и будто по писаному, как в тех Декретах, которые читал. Даже внешностью переменился: черты лица стали резче, взгляд отвердел, плечи сделались прямее, вся фигура стройнее. Сказалась матросская выправка.
В военно-революционный комитет вошли батрак Самсонов, фронтовик Пахомов и плотник Еремей. Председателем избрали Ивана. Совет решено было выбрать погодя, когда ревком свяжется с городскими большевиками, чтобы организовать власть как положено.
Иван приметил, как Марька смотрела на него. И когда поздним вечером остались они наедине, обнимая ее, шутливо сказал:
- Ты весь день глядела на меня так, будто я - это не я, а какая-то диковинка.
Марька счастливо рассмеялась.
- Я и впрямь дивовалась, шибко ты переменился.
- Такие годы хоть кого переменят, - раздумчиво произнес Иван. - И я, конечно, уже не прежний. Жизнь многому научила. А еще больше - партия… Я ведь, жинка, с начала войны большевиком стал. У нас на тральщике боевая была группа, марксистскую литературу не только сами читали, а и по другим кораблям распространяли. После февральской матросы меня в Центробалт избрали… В общем, давно понял, что не кулаком надо правду-матку отстаивать, как тогда на приисках, а всю жизнь народную по-революционному перестраивать.
Иван помолчал, потом, притянув жену к себе, как по секрету, сказал ей на ухо ласково:
- А я к тебе тоже приглядывался. Ты тоже сильно переменилась…
- Исстрадалась вся за войну-то, постарела.
- Нет, ты лучше стала! Сразу видать, не шибко бедствовали с батькой. Знаю, нелегко доводилось, но только сила в тебе теперь чувствуется, а не забитость былая.
- Ой, какая у бабы без мужика сила! - от сдержанной ласки мужа у Марьки растопилось сердце. - А с батей мы, верно, из бедности не выбились, но не голодали и по добру жили. И когда он меня читать-писать обучил, так у меня будто глаза на свет открылись…
- Да, я твои письма с радостью читал, грамотейка ты моя.
Всю ночь проговорили Иван с Марькой и никак не могли наговориться, никогда не были так счастливы, так близки.
9
Сходку созвали в канун рождества возле пустовавшей конторы лесничего. Представитель Сарбинского ревкома съездил в Барнаул, разузнал там, как налажена и как работает новая власть. Городские большевики одобрили действия сельских ревкомовцев, уполномочили их на создание местных Советов.
Чтоб не пролезли в Совет ставленники богатеев, кандидатуры председателя, секретаря и членов Совета наметили заранее. Председателем - Ивана, секретарем - Плотника Еремея. Плотник, правда, учился всего полторы зимы, но в Сарбинке числился среди первых грамотеев. Всю войну он сочинял бабам письма в солдатские окопы, натренировался внятно читать самые корявые строчки с фронта. Ну, и поневоле научился безошибочно считать, чтоб не обманывали на каждом шагу, когда ходил по деревням с плотничьим инструментом.
- Ладно, не все махать топором, испробую поскриплю пером, - сказал плотник ревкомовцам.
Кандидатуру Ивана сход утвердил без споров. У бедноты было к нему полное доверие, бывшие фронтовики считали своим братом, а хозяйственные мужики не противились, ибо знали, что не от лени беден дом Федотовых. Только богатеи были настроены против "моряцкого комиссара", да скрывали пока ненависть под надвинутыми на глаза суконными картузами и меховыми шапками.
- Значит, объявляется: избран председателем Сарбинского Совета, матрос Иван Федотов. Противоголосующих не оказалось. А кто руку не поднял, считается отклонившимся. Революция обойдется без таких.
Но едва выставили кандидатуру Еремея, как в толпе произошло движение. К крыльцу яростно продиралась высокая, ширококостная, как дюжий мужик, бабища в домотканом шабуре. Лицо ее было багровым, глаза гневно выпучены, изо рта рвался непрерывный крик. Однако не громовой, как можно было ожидать от такой здоровой женщины, а неожиданно тонкий, жалобно-писклявый.
- И-ни-и! - резало воздух. - Роби-ить нады-ить, а не дури-и-ить!..
Это была Прасковья, жена Еремея. Вся Сарбинка называла ее не иначе, как оглашенной. Обычно угрюмая, молчаливая, она целыми днями возилась по хозяйству, в пересуды кумушек сроду не ввязывалась, а с мужиками и вовсе в разговор не вступала. Но если кто наносил ей обиду, она кидалась на того зло и напористо. Унять ее было невозможно. Или проси прощения, или скрывайся поскорей и подальше.
- Сымаю свою фигуру! Оттого как вправду робить надо. Бумажки-то подписывая, кусок своей ораве не зароблю…
И, спрыгнув с крыльца, мышонком шмыгнул за контору.
В толпе загоготали.
- Ренегат! - крикнул, стиснув кулаки, Иван - Сам твердил - власть надо брать в свои руки - и сам первый улизнул за угол!
Никого из мужиков не возмутило, однако, бегство Еремея.
- И правда, кто кусок ребятишкам добудет, кроме отца? Власть и без нас поставят. Тут своих забот невпроворот!
Увидев, что Еремей послушался ее, отказался "секлетарить", Прасковья сразу успокоилась, остановилась. Потом сказала вразумительно:
- Бездетного надо выбирать-то, чтоб без обузы дело правил.
- Верно баба толкует! Многодетным куда уж лезть.
- Не скажи! Бездетный да беззаботный с чего о нужде людской позаботится? Ежели ему - завей горе веревочкой…
- Нужду-то народную не понаслышке знать надо.
- А кто тут кричал - без нас управятся?
- Знамо, хомут для коня завсегда найдется!
- Так я не конь, чтобы мне на шею хомут толкать! И у коня: иной хомут робить помогает, иной - холку в кровь сбивает.
Народу на площади перед конторой всё прибывало. До всех как бы впервые дошло: сами для себя выбирают власть.
- А чего одних мужиков ставят? - прозвенел женский голос. - Бабы нешто не люди?
- Верно! Вон Прасковья показала, кто в ином доме хозяин.
- Прасковью и выбрать вместо Еремея, раз она власть умеет показать. А Еремей пусть умом пошевелит, как его дед с санями…
- С ума спятили! Куда я от ребятишек? - перепугалась Прасковья. И стала поспешно продираться назад.
Кругом снова грохнул смех. В это время, растолкав окружавших ее людей, на крыльцо вскочила раскрасневшаяся, в сбившемся платке Марька.
- Нечего тут скалится, над Прасковьей потешаться! - крикнула она.
И не очень складно, но зато яростно стала говорить о том, что если бы не ребятишки, так Прасковья не хуже Еремея работала в Совете. И многие бабы поумнее тех мужиков, которые тут гогочут. И в проклятую эту войну бабы разве меньше натерпелись? И за мужиков и за себя хребтину гнули, непосильной работушкой надрывались, слезами и кровью умывались. А Советская власть войне конец объявила, мужиков домой возвертает, так неужто для того, чтобы над бабами изголяться?
- Верна-а!.. Марью в Совет надо! Марью!.. - подхватили бабы.
Марька не ожидала такого поворота. Она совсем не думала о себе, когда вскочила на крыльцо. Просто не могла не заступиться за Прасковью, за всех баб, натерпевшихся за лютые годы войны. Прорвалась, заговорила сила протеста против злой несправедливости.
И вот крик: ее в Совет! И не только бабы горланят, а и мужики подхватили:
- Марью! Марью!
- Да нет, я не о себе толковала! - замахала руками Марька. - Я только к тому, что бабы тоже за Советскую власть.
Иван смотрел на жену с восхищением. Ай да молодец, прямо здорово, по-революционному за баб агитнула и народ на серьезный лад повернула. Но вслух он возразил:
- Я, конечно, не против народной воли, только секретарем Марья не годится. Грамоту она самоуком постигла, письма мне всю войну сама писала, но честно скажу: только я те письма и могу читать-разбирать…
По площади опять прокатился смех. На этот раз, однако, добродушный, веселый.
- Секретарем придется кого-то другого выбрать. Вот хоть Петра Стукова: он и в армии писарил, собаку съел в бумажных делах.
- А Марья пущай заместителем у тебя, Иван. Дома у мужика баба - первый заместитель, ну и в Совете пущай! В школу не довелось ходить - так это не ее вина, а разумом она не обижена, знаем. От баб выдвигаем.
И хотя заместителя председателя поначалу выбирать не собирались, сходка утвердила новую должность в Совете. А когда избрали Марию, какой-то умник по-серьезному или ради шутки предложил еще поправку:
- Тогда и называть надо так: Совет крестьянских, солдатских, матросских и бабьих депутатов.
- Бабы не сословие, - не согласился другой. - И у буржуев бабы имеются, и у офицерни, а они, поди, не за Советскую власть.
- Буржуйку иль офицерку не бабой и кличут, а барыней иль госпожой величают, слыхивали. Еще дамочкой, на худой конец.
- Баба - трудовой человек. Только у рабочего да у крестьянина жена бабой зовется. Марья - бабий депутат. Пусть и значится так.
Иван решил не спорить по мелочам.
- Ладно, пусть будет Мария женским депутатом.
- Э, нет! - опять возразил тот же умник. - И у царя, поди, жена женщина была, и у генералов там, у полицейских - у всех женщины. Баба есть баба, и нечего стыдиться, не поганое какое слово, а самое святое, трудовое!..
Тут вся площадь загорланила:
- Правильна-а! Неча стыдиться. Так и надо звать, как всегда зовем.
Матрос махнул рукой:
- Принято! Пусть зовется: бабий депутат. Главное - власть Советская, народная. А народ сам себе худа не сделает.
10
Назавтра, по случаю рождества, село загуляло, загорланило пьяными песнями с самого утра. Иван же спозаранку принялся "наглядно оформлять" Советскую власть, как объяснил Марии. После выборов он перестал называть жену Марькой, сказал, что неудобно члена Совета окликать, как девчонку, надо поуважительнее.
- Да хоть горшком зови, только в печь не ставь, - смеялась Марька.
- И меня Ванюшкой не зови, а то ты и при людях забываешься.
- Ну, смотри, как сразу заважничал, только властью стал.
- Точно! Раз мы - власть, то и люди и мы сами себя должны уважать.
Иван отправился к лавочнику, добыл банку пунцовой краски. На большом листе фанеры написал крупными печатными буквами:
САРБИНСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ,
СОВЕТСКИХ, МАТРОССКИХ И БАБЬИХ
ДЕПУТАТОВ
Повесил эту вывеску над бывшей конторкой лесничего.
- Броско намалевал, председатель, - не то похвально, не то со скрытой насмешкой сказал кто-то в группе подгулявших мужиков, из любопытства собравшихся на улице. - Прямо огнем полыхает.
- Она и должна полыхать. Революция!