Когда спустя неделю, Мария снова заглянула на Акулинино подворье, пригон был подремонтирован, обмазан глиной. Слеги уже не торчали, как ребра скелета. Поверх их ровным, будто причесанным стожком было сложено воза три сена. В пригоне сытно пыхтела корова. "Стараются. Знать, не за чужую теперь буренку принимают", - улыбнулась Мария.
Вошла в избу. На лавке возле русской печки сидел зареванный карапуз. Ножонки у него едва не до колен были заляпаны свежим коровяком. Перед лавкой в телячьем восторге скакали, кривлялись босоногие братишки и сестренки карапуза. Сам Тит сидел на табурете у стола и хохотал, гукая, как большой ребенок. А Марфа ухватом тащила из печи чугун с горячей водой. Лицо ее расплывалось в улыбке, а по щекам катились слезы.
"Что все это значит?" - в недоумении остановилась Мария у порога.
- Проходи, проходи в передний угол, дорогая гостьюшка! - пригласила Марфа. И объяснила: - Оголец-то мой, вишь, уляпался как. Выскочил по нужде в пригон, забыл, что там ныне коровушка, и влетел прямехонько в свежую лепеху. Остерегаться-то, под ноги глядеть не привыкли - сроду коровы во дворе не бывало.
Марфа плеснула кипятку в лоханку, разбавила холодной водой, опустилась возле карапуза на колени.
- Давай, ужо, обмою. Только надо бы подоле тебе так посидеть, тогда бы стал поглазастее.
И, обмывая ножонки ребенка, вдруг захлюпала носом, и слезы хлынули по щекам.
- Марфа, ты чего это? - удивилась Мария, - Ну, подумаешь, малец вымазался…
- Да не потому я реву… Запах-то, слышь, запах-то какой по избе плывет! Скотинкой ведь пахнет, милочка! Душа и переворачивается…
У Марии тоже навернулись слезы. Ребятишки притихли, вылупили глазенки, стараясь уразуметь, отчего заплакали мать и тетка Мария.
- Дура, ей-богу, дура! - сказал Тит. - Радоваться надо, а не слезы точить.
А голос у самого тоже дрожал.
12
По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.
Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.
Особенно волновались бывшие неприписные мужики, вроде Тита Голубцова. Впервые должны они были получить долгожданный надел, и для них вовсе не безразлично было, когда, где и какую они получат землю.
- Земелька-то, она, матушка, разная. Есть пустой суглинок, неуродная супесь, а есть чернозем тучняк. И покосы тоже разные: и заливные, и приболотные, и суходольные. Агромадная тут разница! - ораторствовал осмелевший Тит. - И надо, чтоб по справедливости…
- По справедливости и разделим, Тит, - пообещал Иван. - И не бойся, в обиде тебя не оставим. Наоборот, раз сильно ты отощал, так придется тебе от общего каравая ломоть потолще отрезать.
Тит по-обычному гыкнул вроде ребенка.
Мужики добродушно заулыбались, покладисто согласились:
- Оно верно, и Титу и другим, которые вовсе обедняли, надо дать надел поспособнее.
Тут и появилась цыганская кибитка, остановилась у ворот. На облучке сидел бровастый цыган с курчавой смоляной бородой, из-под откинутого полога белозубо улыбалась кареглазая молодая цыганка с монистами на груди, а из-за ее спины выглядывал смуглокожий малец лет семи-восьми.
- Люди добрые, скажите, Марька-свинопаска где живет?
Все недоуменно переглянулись. Давно уже никто не называл Марию свинопаской, стали забываться те годы, когда она жила в землянухе.
- Какая Марька? - переспросил Иван. И тут же сообразил, что цыганка в кибитке, наверное, та самая, о которой рассказывала ему не раз Мария.
- Ну, девонька такая малая. В землянухе она там жила… Меня приютила…
- Так та Марька - моя жена, - сказал Иван, отчего-то невольно смущаясь и маскируя смущение кашлем, вроде слишком много глотнул дыму от самокрутки. - Вон она, сама идет сюда, Мария батьковна.
Цыганка повернула голову, поглядела, куда показывал Иван.
От дома Федотовых, что стоял наискосок от Совета, через улицу быстро шла невысокая женщина в красной косынке. Трудно было узнать в ней прежнюю Марьку. Та была худенькой, дичливой девчонкой в обносках с чужого плеча, а эта - баба в самом соку, шагает смело, голову несет высоко. И одета хоть небогато, но против тех лохмотьев, что носила прежде, нарядно.
- Марька! - вскрикнула цыганка, выскочила из кибитки и, звеня своими монистами-мэрикле, бросилась навстречу.
- Руфа! - обомлела та.
- А это мой Митяй, тот самый сердитый мужик. Помнишь, боялась, чтоб сына не убил вместе со мной?.. Погляди, какой стал сын, вылитый батька! - цыганка подтащила Марию к кибитке.
Курчавобородый цыган соскочил с облучка, поклонился Марии поясно.
- Спасибо, матка. Сына ты мне и Руфу спасла. Пропала бы она, хворую цыганку кто бы приютил.
- Ой, да чего там! - растроганно сказала Мария. - Руфа для меня больше сделала: сколько я песен от нее узнала!
- От тех песен да плясок на вечеринках у иных парней головы кружились, - пошутил Иван. - Мне пришлось круговую оборону занять, чтоб Марию отстоять!
Среди мужиков было несколько сверстников Ивана, которые еще помнили, как пытались они хороводиться вокруг Марьки, когда открылся в ней талант певуньи и плясуньи. И уж, конечно, никто не забыл, как Иван отшивал их. Поэтому слова его о круговой обороне были встречены дружным гоготом.
Развеселенные шуткой, все смотрели на цыган уже без обычной настороженности: вот, мол, нелегкая принесла, примутся опять бабы за ворожбу, потянут из дому и хлеб, и сало, и масло! Стали расспрашивать, откуда и куда они путь держат.
Цыганка ответила, что надоело мотаться в эти трудные годы по белу свету, захотелось пожить оседло.
- А чего, мужики, дадим им земельный надел? - подхватил Иван. - И пусть строят новую, трудовую жизнь!
- Гм… Сразу и надел… - насупился Тит. - Я сколько жил без надела. Опять же кто их знает, этих цыган. На чужих коней шибко глаз у них наметан.
- Не бойся, Тит, твои табуны уцелеют, - сказал Иван под общий смех.
- Не крал, бачо, проклят буду, если совру. Не крал! - горячо выпалил цыган, затем хитро сощурился. - А менять лошадок люблю, тут меня не объегоришь. Любую клячу сбуду, да еще придачу возьму, да магарыч выпью. Лучше со мной не связывайтесь… А тебе скажу, - бросил взгляд на Ивана, - надела не надо. Землю пахать не умею. Я коваль.
- Кузнец? Так кузнец нам позарез нужен! Никодим наш в масленицу с самогона сгорел, кузня с тех пор молчит, нового мастера нигде не найдем. За войну оскудела мастерами деревня.
- Слух до нас докатился - нужен тут коваль, - подхватила цыганка. - Я Митяя давай уговаривать: поедем в Сарбинку, хорошие люди там, Марька там живет.
- И правильно сделала, - одобрил Иван. Потом, повернувшись к мужикам, спросил: - Отдадим, братцы, новоселам Юдашкинский дом? Ведь кузнец - фигура в селе поважнее прасола.
- Пущай живут себе на здоровье, людям на пользу, - охотно согласились все собравшиеся у Совета.
Так в опустевшем доме прасола поселились новые жильцы.
13
Май стоял благодатный. Солнечный, теплый. Однако не сухой, как это нередко случается в здешних местах. Через каждые три - четыре дня, словно по заказу, приплывали, обычно ночью, грузные тучи, проливались обильным дождем. А утром солнце сияло еще щедрее, небо голубело ярче, и досыта напоенная земля парила, будто курилась легким дымком.
Трава росла на диво быстро - за полмесяца поднялась до колен. Рожь хорошо перезимовала, мощно кустилась. И пшеница всюду встала густой светло-зеленой щетиной.
Мария чувствовала себя такой счастливой, что порой сердце от волнения заходилось. Особенно с той поры, как открылось, что у них с Иваном будет ребенок.
Только беда надвигалась быстрее, чем росла трава.
В первых числах июня в Сарбинку прискакал из волисполкома гонец. Сказал, что белочехи захватили всю сибирскую железную дорогу, дошли до Барнаула и Бийска. Советская власть держалась, дескать, только в Москве, Питере и по другим большим городам за Уралом.
Волостной комитет партии отдал распоряжение: всем большевикам скрыться, кто где сумеет. Иван ушел на таежную заимку. Мария тоже хотела отправиться за ним.
- Куда ты в тяжести-то! Оставайся с батей. Неужто над стариками да бабами станут изголяться? Помнят же, поди, господа офицеры, что мы, когда переворот делали, их дамочек не трогали. Да и самих господ за глотну брали, только тех, кто лез на нас с оружием.
Свекор тоже уверял, что он хоть и на деревяшке, но все-таки бывалый солдат и сумеет в случае чего заступиться. Никакой офицер не посмеет покуситься на георгиевского кавалера.
Поначалу беляки в Сарбинке не особо лютовали. Лишь столб красный сожгли на площади, да староста Елисей, вновь вернувшийся исполнять свою должность, вместе с милиционерами из волости обошел бедняцкие дворы, отобрал выданных Советом коней, коров, весь инвентарь и вернул прежним хозяевам.
Возвратился в Сарбинку и прасол Юдашкин. Возвратился один. Старуха его померла в скиту. Простыла ли дорогой, или скрутила ее хворь с горя, только пожила она там не больше недели. А прасол, прознав, что опять установилась "хозяйская" власть, отказался от недавнего намерения провести остаток дней "у божьего порога".
- Раз вся жизня повернула, я тоже должон повернуть, - объявил он по возвращении на хутор. - Ежели одного сына осподь забрал, так он же могёт одарить другим. Не вовсе я дряхлый, солдаток сирых много. Шибко молодую мне ни к чему, была бы детородная. А заведется сын - будет кому и добром моим пользоваться.
Цыганскую семью Корней тотчас выгнал из своего дома, обозвал при этом самыми последними словами. Мало прожили цыгане в Сарбинке. Но и за это короткое время кузнец показал себя умелым мастером. Сельчане готовы были приютить его, однако цыган оказался обидчивым.
- К нам с добром - и мы по доброму. А кто нас обижает - на себя потом пеняет, - сказал он, запрягая кибитку. Забрал свои немудрые пожитки, усадил жену с сыном и немедля уехал из села.
А через неделю у Юдашкина ночью угнали всех лошадей. Следы их обнаружились за двести верст лишь полгода спустя: цыган сбыл коней алтайцам на мясо.
Многие бедняки откровенно завидовали цыгану. Да не было у них возможности отомстить мироедам за то, что их снова обездолили. По дворам слышались только бабий рев да бессильные проклятья мужиков. Утешались тем, что Сарбинку еще бог миловал. В волостном селе, сказывали, расправлялись круче. Там многих мужиков угнали в город, в тюрьму, забрали и женщину - учительницу. А Марию здесь не трогали.
- Счастье твое, что для себя ничего не нахапала, ни коня, ни коровы, никакого барахла у самостоятельных хозяев не уворовала, - сказал один из милиционеров, бугаистый, угрюмый дядька. - Староста показывает так, ежели не покрывает.
- Упаси бог покрывать сатанинских прислужников! - заегозил перед милиционером староста. - Всем ведомо: отбирал матрос у добрых хозяев и коней, и коров, и плуги, и прочее. Марья по голытьбе распределяла, я в тайности следил, все учитывал. Нет, к рукам у ей ничего не пристало.
Бугаистый милиционер недобро оглядел Марию с головы до ног, словно решая, оставить ее в живых или пристукнуть на месте. Видимо, он охотнее сделал бы последнее. Лишь много спустя Мария узнала: милиционерам было приказано не трогать ее до особого указания. Но свекор уверился, что и староста, и милиционеры придерживаются все же справедливости.
- Болтают, что совесть ноне осталась только у бога да у цыган немного. А гляди-ка, даже у беляков какая-то кроха завалялась, - скручивая очередную козью ножку, сказал он.
Хотя и миновала пока Сарбинку жестокость беляков, все равно тревожно жило село. Для Марьки же будто солнышко потухло. Выйдет на крыльцо, глянет на улицу, а там пусто, безлюдно, нет красного столба с полотнищем наверху. И сердце охватывает стынь: нет больше народной власти, вернулись прежние господа…
Но в России-то Советская власть устояла! И Иван и другие мужики ушли в тайгу не для того, чтоб навсегда там скрыться. Так написал Иван в записочке, которую переслал с парнишкой-старателем.
Парнишка обсказал Марии, что встретился с Иваном в тайге ненароком, когда искал с отцом золотишко. Но Марька сразу приметила, что он говорит неправду. Посыльный сам выдал себя тем, что стал отчаянно врать, когда Мария поинтересовалась, где он встретил Ивана: будто ничего не запомнил, ни дороги, ни тропочки туда не найдет.
- Какой же ты после этого старатель? - усмехнулась Мария. - Не только в тайге, а и в огороде средь подсолнухов заблудишься.
- А чего? Ежели подсолнухи густые да с кралей под ручку, так оно того… можно и поплутать, - осклабился парнишка.
- Ух ты, сопляк, ведь соображает, - рассмеялась Мария. Но тут же сказала строго: - Отвечай правду! Не то я вцеплюсь в тебя и, пока до места не доведешь, буду висеть, как клещ на собачьем ухе.
Парнишку испугала такая решительность. Он выпалил:
- Мне тогда голову в отряде оторвут на умывальник!
- А-а, значит ты в отряде?
Парнишка понял, что проговорился, горестно махнул рукой.
- В отряде…
- Так чего ж ты передо мной-то хитрил? Неужто боишься, что выдам?
Видя, что окончательно запутался, посыльный сообщил Марии неожиданную новость: командиром у них Иван. Только он наказал ни в коем случае не говорить, где находится отряд. Мария может явиться в тайгу, а жизнь там тяжелая, для нее вовсе не подходящая… Парнишка смущенно покосился на живот Марии.
- Сразу бы так сказал. А командиру своему передай: пусть бережется. Начальником милиции, сказывали, заделался Семка Борщов. И, болтают по деревне, он поклялся угробить Ивана.
- Это еще посмотрим, кто кого!
- Все ж таки предупреди. И скажи, как тебя звать.
- Так тезка я.
- Чей тезка? - не поняла Мария.
Парнишка объяснил и высказал огорчение, что партизаны чаще зовут его не Иваном, а Ванюхой.
- Чтоб не путать нас, наверное…
Мария рассмеялась:
- Чтоб не путать? Ох, уморил! Да тебя кто угодно не только днем, а самой темной ночью мигом отличит. Борода-то не колется, - она провела ладонью по гладким щекам парнишки.
Ванюха вспыхнул маковым цветом. Сказал басовито:
- Уцелеет голова - отрастет борода.
Мария сразу посерьезнела. Спросила, что еще наказывал Иван передать ей. Собрала ему смену белья, пообещала завтра спозаранок испечь для Ивана любимых его шанежек с толокном. Но чтоб не вызвать у кого-нибудь подозрений, пусть парнишка не заходит в дом. Котомочку она заранее вынесет, оставит у бани в огороде. Баня стоит у оврага, там легче уйти незамеченным.
Ванюха даже присвистнул - так восхитила его сообразительность Марии.
- Хорошо придумала, верно? - улыбнулась Мария. - Ну вот, вперед от меня ничего не скрывай. Ивану это же передай. И еще скажи: ежели понадобится, приду к вам, хоть утаивайте дорогу, хоть нет. Иван знает: в тайге я не заплутаюсь.
14
За лето Ванюха побывал в Сарбинке не раз. Впрочем, отряд Ивана частенько давал о себе знать не только через посыльного. Партизаны нападали на милиционеров то в одной деревне, то в другой, отбирали у них оружие, расправлялись с теми, кто чинил зверства.
А зверствовали беляки все сильнее и сильнее. Чтобы воевать против Красной Армии, нужны были солдаты. Мужики не хотели добывать победу для буржуев, разбегались, скрывались от мобилизации в тайге. Их ловили, нещадно пороли. Но армию надо было еще и кормить, припасы же поступали плохо. И милиционеры стали отбирать у крестьян хлеб, сало, масло, коней с упряжью - в обозы. За неповиновение опять пороли, бросали в каталажки.
Однако крутые расправы привели народ не к повиновению, а к сопротивлению.
В октябре вспыхнуло восстание в волостном селе Высокогорском. Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, послужило распоряжение о сдаче военного обмундирования всеми бывшими солдатами, которые не подлежали мобилизации по возрасту или тяжелому ранению. Это оскорбило фронтовиков.
- Я не арестант, чтобы у меня даже ремень отбирать! - взорвался один из покалеченных солдат. - Четыре года за царя-батюшку в окопах вшей кормил, кровь в боях проливал, так неужто ни шинелки, ни ремня не завоевал?
Милиционеры скрутили непокорного, для "вразумления", для примера другим учинили принародную порку, потом полуживого уволокли в кутузку.
А ночью мужики перебили милиционеров, захватили склад оружия и снова водрузили красный флаг над волостным правлением. Однако оружия было мало - всего три десятка винтовок. Пришёл карательный отряд и на третий день, как ни сопротивлялись повстанцы, подавил восстание.
Страшную расправу учинили на этот раз над мужиками. Всех, кого считали большевиками и зачинщиками, повесили на базарной площади, а остальных повстанцев расстреляли.
Марии передали, что отряд Ивана вышел из тайги и тоже вел бой с карателями. Уцелел ли сам Иван - неизвестно: зарубленных трудно опознать. Трупы каратели свалили возле пожарной каланчи: пусть, мол, забирает и хоронит родня.
Мария немедля засобиралась в волость. Свекор попытался удержать ее:
- Не бабье это дело такие ужасти смотреть. Пойду я. Ежели и впрямь Иванушка голову сложил да выпытывать вздумают о партизанах, так мне способнее стерпеть, - уверял он. - И дочку тебе надо сохранять.
Неделю назад у Марии родилась девочка, Танюша. Оставлять такую кроху одну даже на день было боязно. И взять с собой нельзя. Мария сама была еще слишком слаба. Пятнадцать верст до волости и обратно с ребенком на руках она не сумела бы одолеть пешком. Своего коня Иван забрал в тайгу, а на попутчиков нынче рассчитывать не приходилось.
Разумнее было остаться дома. Но и свекор до волости на деревяшке не дошагает. Ему неизбежно довелось бы упрашивать кого-то из односельчан запрячь хотя бы какую-нибудь клячу, потому что добрых лошадей колчаковцы отбирали. Мария не стала обдумывать, как разумнее поступить. Торопливо накинув на плечи старую шубейку, а на голову - вытертую шаль, бросилась в двери, оставив свекра у зыбки. Почти всю дорогу до волости она одолела полубегом.
У пожарной каланчи, верно, лежали рядами трупы. У Марии все оборвалось внутри.
Красномордый часовой, поставленный для наблюдения за родственниками убитых, - трупы к чему было охранять? - сказал пропитым голосом:
- Гляди давай, который тут твой.
Наверное, он всем, кто приходил сюда, говорил одно и то же. Но Марии показалось: он точно знает, что Иван лежит здесь.
Сама полумертвая, она склонилась над одним трупом, осмотрела второй, третий… Некоторые мужики были сильно изуродованы, лица порублены шашками, двое обезглавлены, головы валялись поодаль, у крыльца пожарки. Кто-то из карателей, видимо, нарочно бросил их туда в грязную, застывшую теперь лужу.
Марии страшно было до тошноты. Но она оглядела всех - человек семьдесят убитых, не меньше. Ивана среди них не оказалось.
- Не нашла? - осклабился каратель. - Тогда вон на весы погляди. Там, поди, болтается.