- Так сказать, обращение, рассчитано на сознательных и благоразумных бойцов и командиров Красной Армии, - с иронией отрекомендовал листовку Синченко. - Типа того: смерть большевистской нечисти, прекращайте бесполезную, уже проигранную вами войну, гарантируем каждому добровольно перешедшему на нашу сторону личную свободу, а по окончании военных действий земельные участки, строительную ссуду, ну и тому подобная болтовня. В общем, не читай. Лучше выкинь подальше; или прибереги до нужды, а то припрет, да и нечем будет… - Синченко захохотал. Потом уже другим, каким-то хозяйским тоном, добавил: - Кстати, на цигарки не годится - бумага поганого качества.
Дьяков еще раз посмотрел на листовку и, равнодушно пожав плечами, скомкав, сунул ее в карман брюк. Потом попросил закурить, и оба уже свертывали цигарки из доброкачественной советской газеты, когда в окоп просунулась голова младшего политрука Баренкова. Баренков, будто гончий пес, внимательно осмотрелся вокруг, разве что еще для полного сходства не понюхал воздух и, остановив свирепый взгляд на солдатах, грозно спросил:
- Листовки брали?
- Какие листовки? - мгновенно изобразив непонимающе-удивленное лицо, вылупил на младшего политрука глаза Синченко.
- Ты мне тут шлангом на прикидывайся! - Мерные брови Баренкова съехались на переносице. - А ну живо, выворачивай карманы!
- Не могу, - развел руками Синченко.
- Почему? - Брови младшего политрука взметнулись кверху.
- Табак просыпется.
- К черту табак! Немедленно карманы наизнанку!
Пришлось исполнять приказание. Тонкой струйкой на песчаное дно окопа посыпались табачные крошки, и Синченко, при виде такого кощунственного отношения к своему богатству, но будучи не в силах противостоять подобному злодейству, лишь с видом смирившегося со своей долей покорно вздыхал да искоса поглядывал на Дьякова. Через минуту подобному досмотру подверглись и карманы Архипа.
- Ага! - закричал младший политрук, извлекая листовку из кармана архиповских шаровар. - Значит, брали, читали. Эй, сюда!
Мгновенно рядом с ним оказался сержант Дрозд.
- Пиши, - скомандовал Баренков.
Так же молниеносно в руках сержанта оказался замасленный клочок бумаги и огрызок карандаша.
- Значит, так: четвертый взвод, первое отделение, рядовой…
Поворотившись к Дьякову, рявкнул:
- Фамилия?
- Да это Дьяков, - подсказал Дрозд. - Архип Дьяков, наш новый пулеметчик.
- Ну так и пиши. - Баренков снял фуражку, вытер взмокший лоб, посмотрел на старательно выводившего какие-то каракули сержанта, сначала безразлично, а потом, словно спохватившись, спешно спросил:
- Погоди, ты чего тут накуролесил?
И, вырвав бумажку, окинул ее быстрым взглядом, тут же оценив обстановку:
- Э-э, да я вижу, ты не шибко грамотный.
- Так это… - попытался было объяснить Дрозд, но Баренков, не слушая его и взяв из рук сержанта карандаш, принялся писать сам, проговаривая вслух:
- Рядовой Архип Дьяков, тьфу черт, карандаш сломался!
Младший политрук беспомощно повертел перед Дроздом размочаленный огрызок, на что сержант тут же вытащил из-за голенища сапога нож, любезно предоставив его в распоряжение Баренкова. Тот принялся было очинять карандаш, но, мимолетом глянув на сидевших тут же солдат и заметив неуспевшую скрыться с их лиц при его взгляде улыбку, оставил свое занятие. Передавая Дрозду нож и карандаш, сказал:
- Ладно, так, грифелем допишем.
Доставив крохотным обломком грифеля две недостающие буквы фамилии и изрядно перепачкав себе пальцы, поднялся, скомандовав: "Пошли", и первым зашагал по траншее. За ним, запихав проклятую листовку в противогазную сумку, где подобной макулатуры собралось уже полным-полно, засеменил сержант. Глядя на их удаляющиеся, пригнувшиеся и от этого кажущиеся сгорбленными фигуры, Дьяков, усмехаясь и качая головой, произнес:
- Как крысы. Те тоже собирают всякие клочки и тащат к себе в нору. Пошли у других карманы чистить. Кого застукают - берегись, сам товарищ младший политрук Баренков на охоту вышел, главная крыса по партийной линии.
- И первый лизоблюд во всей роте ему в придачу, - добавил Синченко.
- Но мне они не страшны, - продолжал Дьяков. - Как говорится, дальше, чем на фронт, не пошлют.
- Сомневаюсь. - Синченко поглядел на Дьякова, потом на маячившие невдалеке два силуэта. - Эти - пошлют.
19
- Оно, конечно, верно, против твоих доводов возражать не станешь, земля есть земля, без земли человек жить не может. Должна она быть у каждого, и причем своя собственная, - медленно и спокойно говорил Золин, сидя на своих нарах.
- Ну вот, а много ли у тебя ее, земли-то? - доказывал ему рядовой Гордыев.
- Было много, - со вздохом отвечал Золин. - А теперь дом и, как говорится, приусадебный участок. Раньше-то… Эх, да чего и говорить!…
И Золин горестно махнул рукой.
- Вот, загнали крестьян в колхозы, жизни не дают, - осторожно начал Гордыев.
- Такова наша социалистическая политика и генеральная линия партии, газеты читать надо.
- А по мне не так, - разгорячился Гордыев. - У кого власть, тот свою линию и гнет. Раз сила есть, вот и выступают от имени всего народа.
- Так ты что ж, против советской власти? - искренне удивился Золин.
- Все, в чем мы живем, - обман, страшный и кровавый. И не газеты читать надо, а вот что… - Гордыев быстро вытащил сложенный вчетверо листок из кармана гимнастерки, развернув, сунул Золину. Это была все та же листовка.
Глянув на листовку, Золин мгновенно потерял всякий интерес к разговору. Бросив на Гордыева такой взгляд, будто тот не оправдал каких-то его, Золина, надежд, безразлично и даже обиженно проговорил:
- Э, да ты немецкий шпион, всего-то…
- Нет, я не шпион, я честный русский человек, - нагибаясь к самому уху Золина, зашептал Гордыев. - Бежать надо, к немцу. Эта листовка - пропуск… Мы не одни, таких людей много. И они уже ТАМ. Вместе с немцем большевизм как гадину раздавим, а там и немца к чертовой матери, изнутри всегда легче. Народ поднимется, всех погоним и вернем себе Россию, и землю, и власть законную…
- А я, может, тоже за Россию сражаюсь, - так же шепотом сказал Золин.
- Дурак ты, Федя. - Гордыев нагнулся еще ниже. - Сейчас за Россию сражаться надо вместе с немцем, главный-то враг не он - большевизм. Это ж похуже нацизма идеология, сам порассуди - полстраны по тюрьмам да лагерям. А что дальше будет? Всех в гроб сведут… Не-е, бежать…
- Это тебя листовка так просветила? - поинтересовался Золин.
- Нет! - почти крикнул Гордыев. - Я сам, сам к этому пришел, когда отняли все, что потом и кровью нажил, когда… Да ладно, чего тебе говорить, сам все понимаешь. - Гордыев снова нагнулся к Золину, вновь перейдя на шепот: - В общем, решайся. Давай, Федя, другого случая может не быть. Ну… Моя рука вот.
И Гордыев протянул вперед руку, с решимостью глядя прямо в глаза Золина. Тот, закусив ус, размышлял о чем-то несколько мгновений, потом сказал:
- А моя вот.
В ту же секунду страшный по силе удар кулаком снизу в челюсть отбросил Гордыева на середину землянки. Мгновенно вскочив, смахивая рукавом гимнастерки выступившую на губах кровь, Гордыев сорвал за ремень лежавший на его нарах автомат и, опрокидывая табуретки, опрометью бросился к выходу.
Вслед за ним на пол спрыгнул Золин. Схватив винтовку и бегом направляясь к двери, через которую только что выскочи Гордыев, подумал, что надо бы сообщить лейтенанту, а то наделает делов этот сумасброд. Очутившись в траншее и перехватив винтовку двумя руками, побежал еще быстрее, надеясь догнать, а в крайнем случае подстрелить этого спасателя России.
20
Егорьев и Кутейкин стояли около двери блиндажа. Только что старшина вернулся из штаба батальона и принес радостную весть - их план утвержден. Сам подполковник присутствовал на рассмотрении и высказал свое одобрение. Теперь следовало ожидать прибытия саперов: с наступлением темноты они должны будут приступить к проделыванию проходов для разведчиков. Но саперов надо будет где-то разместить на двое суток, и сейчас лейтенант со старшиной собирались пройти по землянкам взвода, справиться о наличии свободных коек.
На некоторое время они задержались у выхода: Егорьев по поводу столь знаменательного события, как утверждение плана, угощал старшину своими офицерскими папиросами. Кутейкин выкурил штуку, еще несколько положил в нагрудный карман гимнастерки, после чего оба направились по траншее к землянке первого отделения. Егорьев шел впереди, старшина чуть поодаль от него. Они негромко переговаривались и поглядывали большей частью в сторону немецкого переднего края, поэтому неудивительно, что оба не заметили ни притаившегося за ближайшим поворотом траншеи Гордыева, ни бегущего от землянки им навстречу Золина, размахивающего винтовкой и подающего какие-то знаки.
Егорьев сделал еще несколько шагов, и удар-толчок прикладом автомата в висок свалил его с ног, мгновенно выхватив сознание.
Гордыев закинул автомат за спину, нагнулся к лежащему без чувств Егорьеву и, стащив с него планшетку, уже хотел было бежать, когда из-за поворота вышел Кутейкин. Старшина не сразу понял, что здесь произошло, а когда понял, преступник был уже за противоположным поворотом. Там Гордыев налетел на неизвестно откуда взявшегося Лучинкова с винтовкой наперевес; Лучинков мгновенно отскочил назад и, направляя оружие на Гордыева, закричал:
- Стой! Руки вверх!
Доля секунды - и винтовка уже валялась на дне окопа, ее владелец зажимал ладонью бившую из носа, на котором четко отпечатался рубчатый каблук гордыевского сапога, кровь, а обладатель сапог с рубчатой подошвой, выбравшись на бруствер, удирал к реке.
Старшина Кутейкин, вскинув автомат и поймав на мушку беглеца, нажал на курок, но автомат по неизвестной причине стрелять почему-то отказывался. Старшина передернул затвор, и тут только увидел набившийся туда песок. С ругательствами принялся дуть на затвор, когда рядом с ним оказался Золин.
- Не уйдет, - проговорил Золин. - Там мины.
- Уйдет. - Старшина ладонью провел по затвору. - Мины правее, у высоты.
А Гордыев тем временем преодолел уже половину расстояния, и, достигши он обрыва у берега, пророчество старшины бы сбылось.
Быстро, один за другим, раздались четыре выстрела. То очухавшийся Лучинков вел огонь из своей винтовки по убегающему Гордыеву. И все четыре пули прошли мимо. Пятую Лучинков выпускать не торопился, долго прицеливался, и Золин, встав в траншее в полный рост, упредил его. После выстрела Золина Гордыев, уже достигший края обрыва, исчез из виду. Так что сказать определенно, спрыгнул ли он вниз сам, или же свалился подстреленный, было невозможно.
Старшина послал Золина и Лучинкова выяснить, что сталось с преступником, и те, двигаясь короткими перебежками, засеменили исполнять приказание. Сам же Кутейкин принялся оказывать помощь лейтенанту. После того как старшина перевязал голову Егорьева бинтом из индивидуального пакета, а лейтенант в себя так и не приходил, Кутейкину пришлось звать квалифицированную подмогу. Прибежала медсестра, молодая девушка по имени Клава, и, положив под голову Егорьева свою медицинскую сумку, открыв ампулу с нашатырным спиртом, сунула ее под нос лейтенанту. Егорьев медленно открыл глаза, огляделся вокруг и, осторожно покрутив головой, с тихим стоном произнес: "О-ох".
- Порядок, - сказал старшина, посмотрев на лейтенанта. Повернувшись к медсестре, спросил: - Куда его теперь?
Та решительно заявила:
- Надо в санчасть.
- Не надо, - запротестовал Егорьев.
- Да, а если у вас сотрясение? - сердито спросила медсестра.
- Нету у меня никакого… - Егорьев приподнялся и, усевшись в окопе, договорил: - Сотрясения.
- А если есть? - не унималась медсестра.
Егорьев поморщился, потер ладонью лоб.
- В общем, вы можете идти, - обратился он к девушке. - Хотя постойте, у вас лейкопластырь имеется?
- Имеется.
- Дайте-ка его сюда.
Медсестра достала из сумки пакетик с лейкопластырем, передала лейтенанту.
- Большое спасибо, - поблагодарил Егорьев. - А теперь идите.
- Может, все же… - снова начала было Клава, но Егорьев вежливо перебил:
- Благодарю, но у меня почти ничего уже не болит.
- Как хотите, - пожала плечами медсестра и, взяв свою сумку, удалилась.
- Значит, так, - сказал Егорьев, когда в траншее они остались наедине с Кутейкиным. - Для начала, дорогой Тимофей, объясни мне, что это было?
И он притронулся к повязке на голове.
Старшина в двух словах рассказал, что он видел, а об остальном, мол, сам знает не больше лейтенанта. Не успел Кутейкин закончить, как со стороны немцев раздалась отчаянная стрельба. Кутейкин выглянул наружу и увидел бегущих к траншее Золина и Лучинкова. Первый был с двумя винтовками, второй вообще без оружия, зажимая ладонью правой руки левое предплечье. Почти одновременно они спрыгнули в траншею, и, тяжело дыша после быстрого бега, Золин сообщил:
- Ушел.
Лучинков в подтверждение его слов молча закивал головой.
- И Саню ранили, - добавил Золин, кивая на пропитанный кровью рукав лучинковской гимнастерки.
- Лучинков - в санчасть, быстрее, - распорядился Егорьев. - Золин, Кутейкин - за мной.
И, поднявшись, хоть и чувствуя небольшое головокружение, лейтенант твердым шагом направился в блиндаж.
- Ну, рассказывайте, Золин. Старшина говорит, вы за ним от самой землянки гнались. Что там случилось? - спросил Егорьев, когда все вошли и наружная дверь была закрыта.
- Собственно, рассказывать особенно и нечего. - Золин пожал плечами.
- Рядовой Гардыев предложил мне перейти на сторону противника. Я ему за такие разговоры дал в морду. Он убежал, а я, подумавши, как бы он сгоряча чего не натворил, решил проследовать за ним. Ну а…
- А он уже натворил, - докончил Кутейкин. - Ясно.
- Ну вот а чем он мотивировал свое решение, чем так недоволен был? Ведь не просто же так решил Родине изменить? - поинтересовался Егорьев.
Золин мгновение помолчал, потом четко ответил:
- Никаких политических мотивов я в его поступке и в предшествовавшем тому поведении не усмотрел. Был убежден, что война проиграна. Свою шкуру спасал. К тому же сегодня эта пропаганда… В общем, смалодушничал.
- А вы насчет войны как считаете?
- Наше дело правое, победа будет за нами, - отчеканил Золин.
Кутейкин поморщился, взяв Егорьева за рукав, тихо сказал:
- Лейтенант, оставьте эти вопросики для Баренкова…
- Ладно, Золин, идите. И запомните: об этом, - Егорьев притронулся к повязке на голове, - никому. А о случае перехода я сам доложу куда следует.
Золин направился к двери, но лишь только вышел, как появился на пороге вновь, сообщив:
- Тут к вам какие-то саперы.
- Стойте здесь, Золин, - вскочил Егорьев, разматывая свою повязку на голове. - Одну минуточку… Пластырь, пластырь… - последнее было обращено уже к старшине.
Кутейкин вскрыл пакет, вытащил оттуда полоску лейкопластыря и налепил ее на содранный висок Егорьева. Лейтенант пригладил полоску рукой, сунул в карман брюк с уже засохшей кровью бинт и, поправив на голове фуражку, распорядился:
- Зови.
Золин снова скрылся за дверью, и старшина, улучив момент, спросил:
- А что у вас в планшете было? Наверное, важные документы, раз Гордыев его утащил?
Егорьев, улыбнувшись, посмотрел на старшину и, качая головой, сказал:
- Полпачки доппайковского печенья.
21
В тот же вечер саперы проделали проходы в огораживающем высоту минном поле. А глубокой ночью к переднему краю противника полезли разведчики. Они не возвращались долго, и Егорьев уже побаивался, как бы они не были замечены боевым охранением немцев. С минуты на минуту ожидал лейтенант, что вот-вот услышит шум боя, и тогда его разведка будет рассекречена. Но все обошлось благополучно. Вернулись все и с хорошими известиями: немцев на высоте не больше двадцати человек, пулеметов у них четыре, их размещение выяснено, так что координаты артиллеристам хоть сейчас подавай, а у танка вообще никаких признаков жизни не замечено: стоит себе на отшибе грудой железа, и даже никто его не охраняет.
Егорьев тут же связался по телефону с Полесьевым, доложил результаты разведки, спросил, не меняется ли чего. Ротный отвечал, что никаких изменений в план не внесено, но предупредил, чтобы Егорьев на артиллерию особенно не рассчитывал: им хоть и подвезли снаряды, но подвезли мало, и больше чем три-четыре залпа ему выделить не смогут. Распорядился также старший лейтенант и о том, чтобы нарочный с координатами огневых точек противника в батарею отбыл этой же ночью. В конце сказал, что при атаке будет присутствовать лично.
Телефонную трубку Егорьев повесил в отличном настроении. Все шло как нельзя лучше, хотя до главного дело еще и не дошло. Следующим вечером временно находящаяся в распоряжении Егорьева группа саперов отправилась уже окончательно снимать мины для прохождения атакующих цепей. До трех часов ночи лазили саперы по нейтральной полосе, а вернувшись, огорошили Егорьева известием: мин нет.
- Как это нет? - удивился лейтенант.
- А так, нет и все, - отвечал чумазый сержант, командир отдаления саперов, - будто черти их поснимали.
- Не может быть. Ведь вчера ночью-то были?
- Вчера были. А сегодня нет, ни единой.
- Да хорошо ли вы смотрели?
- Каждый метр на брюхе облазали. Как на духу говорю: ни единой нету, - божился сержант.
Однако Егорьев не верил. Как это так безо всякого нашего участия могло пропасть перед передним краем противника невесть куда все минное поле?
Тут же с командой саперов был послан старшина Кутейкин, а приказ еще более ужесточен: прощупать и протыкать штыком каждый сантиметр.
Было уже около шести утра, когда вновь вернувшиеся саперы принесли все ту же весть - мин нет.
- Да куда же они все подевались? - сокрушался Егорьев.
- Не имеем понятия, - пожимая плечами, в один голос отвечали Кутейкин и сержант-сапер.
Атака была назначена на семь часов. Егорьев, не зная, как поступить в такой ситуации, и считая, что здесь слишком много подозрительного, побежал звонить Полесьеву.
Спокойный голос ротного успокоил разволновавшегося лейтенанта.
- А на кой черт они тебе сдались? - звучало на другом конце провода. - Нет и нет, тебе же лучше. Я понимаю, если бы их в два раза больше стало. Если все проверил - действуй смело. В шесть сорок я буду у тебя.
Егорьев вышел из блиндажа, подозвал старшину, осведомился, все ли готово. Кутейкин доложил, что взвод находится в полной боевой готовности и ждет сигнала к атаке.
Без двадцати семь подошел Полесьев в сопровождении солдата с телефонным переносным аппаратом и катушкой провода.
- Вот, - указывая на телефониста, пояснил старший лейтенант, - как только высоту захватим, сразу же связь туда.