22
Синченко, Золин и Глыба принялись за осмотр немецкого блиндажа, а Егорьев попытался допросить пленного. Но тот молчал, будто язык проглотил, а может, ему было плохо, во всяком случае, отворачивался всякий раз к стене, лишь только лейтенант пробовал с ним заговорить. Убедившись, что из немца и клещами слова не вытянешь, Егорьев отошел к столу и присел на табуретку, наблюдая за действиями солдат. Те времени даром не теряли: шуровали по полкам и стоящим около кровати тумбочкам, вытаскивая наружу содержимое.
- Вы не очень-то тут, - предупредил Егорьев, опасаясь, как бы его воины не устроили в блиндаже порядочного погрома.
- Да мы так, только взглянуть, - заверил лейтенанта Золин.
- Эх черт, жаль, вещмешков не взяли, - сокрушался Синченко при виде выгребаемого из тумбочек добра. Он, видимо, был настроен иначе.
- О, лейтенант! - весело кричал Глыба, держа перед собой за воротник серый армейский мундир, найденный на соседней кровати. - Китель не нужен?
Егорьев отрицательно покачал головой.
- А это уж точно пригодится. - Глыба поднял над собой ремень с маленькой замшевой кобурой. Расстегнув кобуру, вынул оттуда легкий удобный "вальтер". - Берите, лейтенант, глядите, вещь какая.
Егорьев и от этого хотел было отказаться, но вспомнив, что револьвера у него теперь нет, а кроме автомата не иметь никакого личного оружия командиру как-то не солидно, сказал:
- Давай.
Глыба кинул лейтенанту ремень с кобурой, предварительно всунув туда "вальтер", и Егорьев, расстегнув свой ремень, принялся насаживать на него кобуру. Но ремень был слишком широкий, и кобура налезать не хотела.
- Да вы возьмите этот ремень, - посоветовал Глыба.
- А куда я портупею прицеплять буду? - возразил лейтенант.
- Да вот же колечки…
- Эти малы.
Глыба порылся по кровати еще и извлек оттуда портупею.
- Вот! - обрадовался он. - Как раз подойдет.
И передал лейтенанту новенький, приятно пахнущий недавно выделанной кожей ремешок. Егорьев снял свой ремень и портупею и облачился в ремни немецкие.
- Красота! - воскликнул довольный Глыба, глядя, как лейтенант, поскрипывая амуницией, оправляет гимнастерку. - Просто заглядение!
И тут же оба, и Глыба и Егорьев, обернулись на донесшийся из угла блиндажа треск. То Синченко и Золин пытались штыком винтовки вскрыть запертый на ключ кованный железом сундук.
- Осторожно, а вдруг там бомба, - предупредил Егорьев.
- В запертых на ключ сундуках бомбы не держат, - налегая на штык, с натугой ответил Синченко.
- Эй, эй, да вы же сейчас все тут разломаете, - сказал Егорьев, глядя, как Синченко отдирает от сундука прибитое к нему железо.
- Не наше, не жалко, - не оборачиваясь, бросил Синченко.
- Нет, так не возьмешь, - качая головой, сказал Золин.
- Тогда так…
И прежде чем лейтенант успел что-либо сообразить, Синченко выхватил у Золина свой автомат и длинной очередью по кругу выстрочил из сундука замок. Затем ударом ноги отбросил крышку назад.
- Что там? - кинулись к сундуку Золин и Глыба. И в ту же секунду оба с восхищением и изумлением воскликнули: - Ах!
Синченко достал из сундука бутылку французского коньяка, в другой руке держал две банки консервов.
- Вот так бомба, - заглянув в сундук, сказал Золин.
Егорьев подошел к сундуку и, нагнувшись, тоже посмотрел. На его дне вдоль стенки стояло полдюжины бутылок, таких же, как и та, что была сейчас в руках у Синченко. Около бутылок ровными рядами разместились банки всевозможных консервов, остальное пространство, чуть ли не до половины высоты сундука, было завалено плитками шоколада, коробочками с какими-то разноцветными кубиками, вафлями в бумажной обертке, пачками сигарет и еще чем-то, небольшим, продолговатым, завернутым в фольгу.
У всех, не исключая и лейтенанта, при виде такого богатства пооткрывались рты.
- Эт-то что, все наше теперь? - заикаясь от волнения, тихо спросил шокированный найденным Глыба.
- Нет, его! - с хохотом кивая головой на привязанного к кровати немца, сказал Синченко. - Конечно, наше.
И принялся набивать себе карманы. Золин взял всего лишь несколько пачек сигарет, мотивировав отказ от остального тем, что он-де сладкое не любит. Зато Глыба как с цепи сорвался: греб все без разбору и остановился лишь тогда, когда класть было уже решительно некуда.
Егорьев хотел было уже сказать: "Прекратите мародерствовать", но потом передумал, решив, что пусть берут - заслужили. Сам лейтенант из чистого любопытства взял одну плитку шоколада и, надорвав красочную обертку и отломив маленький кусочек, принялся жевать. Шоколад оказался горький и невкусный и с нашим ни в какое сравнение не шел. Егорьев поморщился и со словами "Ну и дрянь" бросил плитку обратно в сундук.
- У них все такое, - сказал Синченко. - Обертка там, упаковка, это красиво, все рационально, продумано, а начнешь есть - вырви глаз.
- А это что? - спросил Егорьев, повертев в руках небольшую коробочку и высыпая себе на ладонь из нее горсть разноцветных кубиков.
- Напитки разные, - отозвался Синченко.
- Напитки? - удивленно переспросил лейтенант.
- Ага. В воду кладешь, оно там растворяется. Ну, конечно, в определенных пропорциях, знать надо. И пей себе на здоровье.
Золин презрительно покосился на содержимое егорьевской ладони, бросил:
- Химикат.
Однако лейтенант коробочку со столь удивительными напитками положил в карман и, достав из сундука нечто облаченное в фольгу, принялся разворачивать.
- Смотрите-ка, хлеб, - еще больше, чем по поводу напитков, удивился Егорьев.
- Конечно, хлеб, - сказал Синченко таким тоном, будто для него вскрывать и осматривать подобные сундуки было каждодневным и давно уже привычным делом. - Видите, какой он мягкий. Годами храниться может.
Егорьев пощупал хлеб: тот действительно не уступал по качеству свежевыпеченному. Однако один недостаток лейтенант все же отметил:
- А запах хлебный утрачен.
Синченко усмехнулся:
- Тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу.
- Нет, у нас хлеб вкуснее, - покачал головой Егорьев, попробовав немецкого. - У нас чувствуется, что хлеб ешь, а это мякина какая-то.
- Ну что, лейтенант, куда остальное-то девать будем? - спросил Синченко. - Набрали до отвалу.
- Раздадим всем бойцам взвода.
- Вообще-то полагается сдавать трофейщикам, - напомнил Синченко.
- Как вам не стыдно! - набросился на него лейтенант. - Если сами напихали, аж карманы поотвисли, так другим, значит, дулю? Нет, пусть все по справедливости будет, они не хуже вашего воевали.
- Ваша воля, - пожал плечами Синченко.
- Золин, вызовите сюда сержанта Дрозда, пусть разделит содержимое между солдатами, - приказал Егорьев. - И особенно смотрите, чтобы сигареты не зажулил… Да, еще скажите старшине, чтобы подготовил список убитых и раненых.
- Доверять Дрозду сундук, что козлу огород, - усмехнулся Золин.
- Ладно, идите, идите, - рассмеялся Егорьев. - Если что, мы ему всем взводом рога отшибем.
Все захохотали, довольные ответом лейтенанта, и Золин, улыбаясь, вышел из блиндажа.
Минут через пятнадцать в блиндаж явился сержант Дрозд. Положив на стол список, вытянулся по стойке "смирно". Сержант за рекордно быстрое время просмотрел и перерисовал фамилии убитых и раненых и теперь, гордясь своим трудом, подобострастно смотрел на Егорьева.
- Вы это зачем? - кивнул головой на список лейтенант.
- Пришел делить трофеи в соответствии с вашим приказанием, - отрапортовал Дрозд.
- Нет, я не о том. Почему вы список составляли, ведь было приказано старшине. Где Кутейкин?
- Убит, - ничуть не изменившимся тоном произнес сержант.
Егорьева как громом ударило. Мгновенно побледнев, он отошел к столу и, сев на табуретку, приказал Дрозду:
- Берите сундук и шагом марш отсюда.
Тот, обхватив руками сундук и чуть не застряв с ним в узком проеме двери, поспешил покинуть помещение.
Егорьев обхватил голову руками и закрыл глаза. Старшина. Насколько привык он к этому человеку. Такой опытный, всегда рассудительный, хладнокровный, он был, казалось, сама надежность. И, чего уж там говорить, взводом Егорьев командовал не без его помощи и совета, даже, пожалуй, они вдвоем командовали. Кутейкин был правой рукой лейтенанта, а что теперь? И снова мысли Егорьева пришли к тому же: "Будь проклята эта война!…"
23
С пришедшим на только что взятые рубежи вторым взводом на новые позиции Егорьева прибыл старший лейтенант Полесьев. Ротный явился в блиндаж в сопровождении своего ординарца и фельдшера. Последний первым делом осведомился, есть ли здесь раненые. Егорьев молча указал на лежащего на кровати немца. Фельдшер направился к нему, а Полесьев, приказав всем остальным покинуть помещение, отошел вместе с лейтенантом в противоположный угол блиндажа. Оба присели за стол. Ротному необходимо было отдать Егорьеву кое-какие распоряжения и в то же время не хотелось начинать с сухого делового тона, а, наоборот, было желание сказать лейтенанту что-нибудь теплое, одобряющее, ведь для того это был все-таки первый бой. Но подходящих слов как-то не находилось, и поэтому Полесьев молчал. Первым заговорил Егорьев. Не глядя на ротного, тихим голосом сообщил:
- Кутейкин погиб.
Полесьеву тут же вспомнился этот старшина, пытавшийся выгородить отставших от роты бронебойщиков. Старшина тот на памяти Полесьева остался нагловатым малым, но, видя столь удрученный вид Егорьева, Полесьев сказал:
- Жаль.
И снова наступило молчание. Наконец, видя, что каких-либо приветливых слов в адрес лейтенанта ему сказать так и не придется, Полесьев перешел к делу:
- Ваши потери?
Егорьев, не зная, считать или не считать полесьевского телефониста, на мгновение замешкался, потом сказал:
- Десять убитых и четверо раненых.
И все же считая необходимым сообщить, произнес:
- Еще ваш телефонист.
- Та-ак… - протянул Полесьев. - Потери противника?
- В траншеях обнаружено семь трупов. Захвачен один пленный. О раненых судить не могу - ушли за реку.
- Если таковые имелись, - усмехнулся старший лейтенант и, тут же вновь приняв серьезное выражение лица, сказал:
- Вам приказано отойти на исходные позиции. Здесь займет оборону второй взвод. - И, как бы извиняясь, добавил: - Сами понимаете - авангард. А у вас едва-едва двадцать человек. Поэтому если что, так полнокровный взвод все надежнее.
Ротный поднялся и, хлопнув Егорьева по локтю, сказал:
- А вообще-то молодцы. Вас и особо отличившихся солдат представим к награде. Сейчас здесь закругляйтесь - и всем, кроме охранения, отдыхать. Молодцы! - повторил он еще раз. И уже собирался уходить, как вдруг раздался зуммер телефона.
Егорьев взял трубку и, протягивая ее через несколько секунд Полесьеву, сообщил:
- Вас, комбат.
Разговор был короток. Ротный проговорил в трубку всего лишь одно слово: "Буду" - и вышел из блиндажа.
Егорьев отправился делать необходимые для перебазировки распоряжения.
24
Выйдя от лейтенанта и захватив с собой ординарца, Полесьев, спустившись по склону высоты, шел в штаб батальона. Капитан Тищенко приказывал срочно явиться на какое-то экстреннее совещание, и теперь Полесьев ломал голову, чему это совещание может быть посвящено и к чему такая спешка. Он уже миновал бывшие всего несколько часов назад нашим передним краем позиции и вышел на дорогу, ведущую в хутор, когда сзади громадным, громыхающим облаком пыли его нагнал грузовик. Водитель резко затормозил, остановив машину прямо перед Полесьевым и его ординарцем.
- Вам до хутора? - спросил высунувшийся из окошка кабины шофер с всклокоченной косматой головой.
- До хутора, - отвечал ординарец.
- Тогда лезьте в кузов.
Полесьев и ординарец не заставили себя просить дважды, и через минуту оба уже тряслись по ухабистой дороге в кузове полуторки, слушая с середины рассказ о приемах охоты на медведя, который поведывал сидящий у заднего окна кабины молодой солдат с зажатой меж колен винтовкой своему соседу. Сосед, по-видимому, уроженец Средней Азии, затаив хитроватое выражение в глазах-щелках и то и дело кивая головой, будто бы слушает, искоса поглядывал на Полесьева с ординарцем, выпуская синие клубы дыма из маленькой изогнутой трубочки, замершей в уголке рта. Так продолжалось минут пять, пока вдруг сам рассказчик, оборвав себя на полуслове, резко повернулся к кабине и прикладом винтовки несколько раз грохнул по железной крыше:
- Эй, Макарыч, останови на минутку!
Шофер, врезав по тормозам с такой силой, что все сидящие в кузове чуть не попадали со своих мест, приоткрыл дверцу кабины:
- Чего тебе, Андрюха?
- Чего-чего, - усмехаясь, перепрыгнув через борт на землю, сказал Андрюха. - Говорю же: минутку!
И направился в придорожные кусты.
- А-а! - понимающе протянул шофер и, встав на подножку, заглядывая в кузов, спросил: - Больше никому не надо?
Выяснилось, что "надо" полесьевскому ординарцу. Вслед за ординарцем спрыгнул и сам Полесьев, решив немного размять ноги, затекшие при сидении на протянувшейся вдоль борта грузовика узкой неудобной скамеечке. И солдат, и ординарец вернулись быстро, забрались в машину. Ординарец подал Полесьеву руку, перегибаясь через борт, и ротный уже готов был за нее схватиться, мельком увидав смеющееся лицо закрывающего дверцу шофера, как вдруг откуда-то со стороны реки послышался быстро нарастающий свистящий звук, и в ту же секунду перед глазами старшего лейтенанта взвихрилось багровое пламя, стеганув по ушам оглушающим грохотом. Сразу несколько осколков, сокрушая на своем пути реберные кости, вошли в грудь Полесьева, его отшвырнуло назад на добрый десяток метров от грузовика и с силой ударило о дорогу. Лежа на спине, он открыл глаза, и, к его удивлению, все звуки, сколько он ни вслушивался, неожиданно исчезли вокруг - он оглох. Он попробовал пошевелиться - тело было непослушно, но боли он не почувствовал, лишь тупо засаднило в переломленном позвоночнике. Оставаясь на одном месте, он смотрел на объятый пламенем грузовик с в клочья разнесенной прямым попаданием снаряда кабиной, на отлетавшие от бортов быстро превращающиеся в головни доски, на перегнувшуюся, неподвижную и все еще как будто подающую ему руку фигуру ординарца, которую со спины уже лизали языки пламени, смотрел, и в мозгу, в единственно еще живой его, Полесьева, части, остановилась одна мысль, одна фраза: "Как все оказалась до смешного глупо…" И последнее из чувств его, чувство сожаления за свою окончившуюся жизнь, не находя более места в искореженной груди, острым спазмом остановилось в горле. Судорожно сжимаясь помимо его воли и сознания, из горла, пытавшегося издать крик, вылетел слабый хрип, ибо на крик уже не хватило сил.
25
Известие о возвращении на исходные позиции во взводе Егорьева было принято неоднозначно. Хотя большинству было решительно все равно, где располагаться, нашлись и недовольные.
- По моему мнению, это самое настоящее хамство! - стоя посреди отвоеванной у немцев землянки, горячо говорил Синченко. - Да, да, хамство, иначе никак не назовешь. Мы, понимаешь ли, гробились, эту высоту брали, а теперь отдавай ее почем зря второму взводу.
- А твоего мнения, Иван, никто не спрашивает, - усмехнулся сидящий на боковой перекладине перевернутого стола Золин.
- Слишком много я в своей жизни всего отдавал, - зло отпарировал Иван.
- Есть приказ, - так же спокойно продолжал говорить Золин, - и ты обязан его выполнять. А рассуждать за тебя будет товарищ лейтенант. - И, еще раз усмехнувшись, добавил: - И отвечать.
Золин знал, отчего Синченко в дурном расположении духа и так ерепенится: пришедшая во взвод из штаба батальона трофейная команда загребла львиную долю содержимого из известного сундука, с которым нерасторопный Дрозд умудрился попасться начальнику наряда трофейщиков. При этом не избежали чистки и особо распухшие карманы, в том числе и синченковские.
- На что это ты намекаешь? - насупившись, спросил Дрозд, имея в виду последнюю реплику Золина.
- Ни на что, - так же равнодушно и спокойно, пожимая плечами, ответил Золин. - Просто говорю как есть…
- Значит, выходит, все это зря было, - не унимался Синченко. - И атака, и потери, да еще плюс ко всему… - Он чуть было не сказал "провороненный сундук с барахлом", но вовремя осекся, сообразив, что эти понятия в один ряд ставить нельзя.
- Почему - зря? - переспросил Золин. - Мы же не немцам высоту отдаем. Вот если бы…
- Нет! - перебил его Синченко. - Я про другое. Останется взвод на прежних позициях, и никому никакого дела нет, что треть личного состава здесь угрохали. Похвалили нас, по головке погладили, и будя - топайте, ребятки, на все четыре стороны, на свое прежнее место, тут дальше без вас разберутся. Используют нас. - И, будучи все-таки не в силах удержаться, прибавил: - А сами только трофейщиков присылать могут за чужим добром!
Последняя фраза сопровождалась злым взглядом на жующего галету сержанта Дрозда. Это был уже камушек отчасти и в его огород, и все солдаты, будучи солидарными с Синченко в своих чувствах относительно утраченного сундука, оторвавшись от своих дел, ненавязчиво, но внимательно посмотрели на адресата скрытой поддевки. Однако Дрозд попросту не сообразил, что дело касается его престижа.
- Начальству видней! - прикончив галету и качая перед собой поднятым пальцем, назидательно проговорил он.
- А я говорю - несправедливо! - Синченко отвернулся и стал смотреть в стену.
- Послушай, - подходя к Ивану и беря его за плечо, разворачивая лицом к себе, угрожающе заговорил Дрозд. - Ты у меня вот где сидишь. - Дрозд провел ребром ладони по своей жирной шее. - Помяни мое слово - отправлю тебя лес рубить, если не успокоишься. И еще кое-кого… - добавил он уже совсем тихо, тем не менее внятно, угрюмо обводя взглядом всех сидящих в землянке. И, видимо удовлетворившись произведенным впечатлением, громко и поучительно продолжал: - Запомните все: интересы солдата не должны проникать дальше кухни. Ясно?
"Уж твои-то интересы при всем желании действительно дальше кухни не проникнут", - подумал Синченко, видя перед собой злобно уставившиеся на него тупые глазки Дрозда, горевшие огнем желчной ненависти. И он посмотрел на сержанта так, что тот сразу понял - волей-неволей, а когда-нибудь Синченко все же отправится на лесоповал.
Отвернувшись от Ивана, Дрозд яростно прокричал на всю землянку:
- Чего сидите?! Через десять минут выступаем, собираться быстро!…