- Артиллерию бы использовали, танки, - удивляясь таким действиям, сказал Полесьев.
- Артиллерию! - рассмеялся Полищук. - Так они и помогут! Они там сидят, каждый снаряд считают.
- По ним, лучше пусть несколько человек в день погибнет, чем снаряды расходовать, - зло сказал Тищенко. Потом, решив, видимо, что не в артиллеристах дело, добавил: - Они-то, конечно, не виноваты - приказ такой.
- Ну а танки, - настаивал на своем Полесьев.
- Танки?! - На лице Полищука отразилось неподдельное изумление. - Мы танки, милый мой, здесь и не видели. Я уж не помню, когда о них, о наших-то танках, и слышал последний раз.
- Да… - протянул Полесьев.
- Вот такие дела, - уже уравновешенно и спокойно сказал Полищук.
В это время за окном хаты послышался шум подъезжающей машины, а через секунду - визг тормозов.
- Подполковник приехал, - кивнул на окно Полищук.
- Пойду встречать, - поднялся из-за стола Тищенко и направился в сени.
Глухов посмотрел ему вслед, потом опять склонился над рацией.
- Подполковник Еланин - командир полка, - разъясняюще шепнул Полищук Полесьеву.
Через минуту на пороге оказался подполковник Еланин. При его появлении оба офицера поднялись и приложили руки к козырькам фуражек.
Подполковник был среднего роста человек, лет пятидесяти, с рыжеватыми с проседью усами и русыми, начинающими седеть на висках волосами. Одет он был в защитного цвета обмундирование, и, если бы не по три шпалы в петлицах, его можно было принять, по крайней мере издали-то уж точно, за какого-нибудь командира взвода или роты - настолько моложавой, подтянутой и аккуратной выглядела его фигура.
- Вольно, - распорядился Еланин, вскинув руку к фуражке и отвечая на приветствия офицеров.
И сразу же обратился к Глухову:
- Ну как?
Глухов, ожидавший услышать какие-либо новости от подполковника, разочарованно покачал головой.
- Молчат.
Еланин прошел в комнату и, бросив фуражку на стол, опустился на лавку.
- Что нового в штабе дивизии? - спросил Тищенко, подходя к подполковнику и садясь рядом с ним.
- Все так же. - Еланин искоса посмотрел на Полесьева. - А это кто - новый командир роты?
- Так точно! - Полесьев щелкнул каблуками.
- Командир новой роты, - поправил Полищук.
- Нам на пополнение прибыли? - продолжая рассматривать Полесьева, осведомился Еланин.
- На замену, - вместо Полесьева ответил Полищук. - Заместо роты Кононова.
- Ну и добре, - отозвался Еланин.
Потом поднялся, походил вдоль стола и, мельком бросив взгляд на Глухова, сказал:
- Радиста я вам скоро пришлю.
- Не надо, - поднялся Глухов. - Разрешите продолжать работу? - Потом, помолчав, добавил: - Я не устал!
- Не разрешаю, - ответил Еланин. - Устали.
И, обернувшись к Тищенко, произнес:
- Ну я поехал, капитан. В случае чего, сообщи.
Через минуту пятнистая "эмка" подполковника, развернувшись перед хатой, скрылась из виду.
- Вы тоже можете идти, - обратился Тищенко к Полесьеву.
Тот, отдав честь, покинул хату.
12
Лейтенант Егорьев сидел в своем блиндаже, когда дверь отворилась и вошел старшина Кутейкин. Старшина держал в руках котелок, накрытый сверху ломтем хлеба.
- Обед, - объявил он в ответ на вопрошающий взгляд Егорьева.
- Вы что ж, так и будете меня кормить? - рассмеялся тот. - И обед, и завтрак, еще ужин не забудьте.
Кутейкин усмехнулся.
- Время обеденное, - сказал он. - Шел я мимо кухни, дай, думаю, возьму товарищу лейтенанту супчика горячего.
- Ну спасибо, - поблагодарил Егорьев и, беря из рук старшины котелок, поинтересовался: - А вы сами-то ели?
- Ел, но не в этом дело, - махнул рукой Кутейкин и продолжал деловым тоном: - К нам во взвод пулеметчика прислали.
- Со станкачом? - обрадовался Егорьев.
- Нет, - разочаровал лейтенанта Кутейкин. - Ручняга.
- Ручняга у нас уже есть один, - расстроенно сообщил Егорьев.
- Ну и что, - таким голосом, как будто лейтенант пренебрегает бог весть чем, сказал Кутейкин. - У нас один есть, Желобов свой пулемет починил, да еще этот, новый, - вот уже три. А вы: "Ручняга у нас есть".
- Ну ладно, - рассмеялся Егорьев. - Я вам в таком случае говорю: "Очень хорошо!"
- Конечно, хорошо, - подхватил старшина. - Я еще таких людей не видел. Им пулемет прислали, а они не радуются. Странный вы человек, товарищ лейтенант.
- Не вам судить, - оборвал старшину Егорьев.
Тот пожал плечами, дескать: "Не мне, конечно".
Егорьев, расценив этот жест старшины как обиду, поспешил сгладить ее новым вопросом:
- А пулеметчик-то кто?
- О! - заулыбался Кутейкин. - Пулеметчик мой старый знакомый.
И, выглянув за дверь, старшина сказал кому-то:
- Заходи!
В блиндаж вошел человек среднего роста, в полевом обмундировании, крепкий, коренастый, с русыми волосами. Только глаза его смотрели почему-то жестко и холодно.
Егорьев оглядел пулеметчика с ног до головы, потом повернулся к старшине.
- Архип Дьяков, - представил своего "старого знакомого" Кутейкин.
Дьяков щелкнул каблуками и посмотрел на лейтенанта.
- Документы, - коротко произнес Егорьев.
Дьяков вынул из нагрудного кармана гимнастерки свои бумаги и протянул их лейтенанту. Егорьев просмотрел их - все было в порядке - и вернул владельцу. Однако Кутейкиным, наблюдавшим за лейтенантом, не осталась не замеченной хмурая гримаса, промелькнувшая на мгновение по лицу Егорьева. Дьяков, тоже смотревший на Егорьева, заметив вдруг изменившееся на секунду выражение лица лейтенанта, скривил губы в усмешке, зная, очевидно, о причине такой перемены.
- Ну что ж, все в порядке, - сказал Егорьев, когда Дьяков уже засовывал документы обратно в карман. - Можете идти. Пока подождите в землянке, а потом я пришлю к вам старшину - он вас разместит.
Дьяков, козырнув и еще раз усмехнувшись, вышел из блиндажа.
Кутейкин, ожидая вопроса, смотрел на лейтенанта. И он не ошибся - вопрос действительно последовал.
- Почему вы мне не сказали, что ваш "старый знакомый" пожаловал к нам прямиком с Соловецких островов, а точнее, что он - вчерашний зэк? - сурово и даже с какой-то обидой спросил Егорьев.
Старшина сначала молчал, потом ответил, глядя прямо в глаза Егорьеву:
- Я не сказал вам этого потому, товарищ лейтенант, что Архип Дьяков теперь не, как вы изволили выразиться, "зэк", а такой же солдат, как и все. И нечего за человеком через всю жизнь это клеймо тащить и напоминать каждый раз об этом ему и другим. Вот такое мое мнение.
- А вашего мнения никто не спрашивает, - рассердился Егорьев. Потом его вдруг осенила одна мысль.
- Так вы, выходит, тоже… сидели? - удивленно спросил он старшину. - Раз знаете про него, то и сами…
- Я нигде и никогда не сидел, товарищ лейтенант, довожу до вашего сведения, - тихо сказал Кутейкин, с презрительным укором глядя на Егорьева.
И тому, перехватившему взгляд старшины, стало как-то сразу непомерно стыдно за себя, за те слова, которые он произнес.
- Простите меня, - глядя себе под ноги, сказал Егорьев.
И если бы он не произнес этого, то не только бы навсегда потерял уважение старшины, но и выглядел бы подлецом в собственных глазах.
Кутейкин, составляя представление об окружающих его людях, считал Егорьева просто неопытным человеком, чем и объяснял многие его поступки. Сейчас же ему показалось, что Егорьев человек пустой, и лишь последние слова лейтенанта разуверили его в этом. Поэтому он, кивнув головой, так же тихо промолвил:
- Прощаю, лейтенант.
С минуту они стояли молча, потом Егорьев все же поинтересовался:
- Скажите, старшина, только не обижайтесь, но откуда же вы знаете этого Дьякова?
- Три года назад в Польше вместе воевали, - неохотно ответил Кутейкин.
- Но ведь амнистировали-то его всего месяц назад, как в документах сказано, откуда ж вы можете знать, что он сидел? И притом, в тюрьме сброд всякий, уголовники, что, Дьяков… тоже из них?
Старшина печально покачал головой:
- Там же не только такие. Разные есть. А Архип… - Он замялся, потом сказал: - Его еще до вот этой войны арестовали. Там, где надо помолчать было, он сказал… не то что надо… Вы меня понимаете, лейтенант?
- Понимаю. - Егорьев кивнул.
- А он, между прочим, старшим лейтенантом был, - добавил старшина. - А про то, что сидел, перед входом к вам в блиндаж рассказать мне успел.
Егорьев ничего не ответил.
- Разрешите идти? - выпрямился Кутейкин.
- Идите.
И, уже выходя, старшина напомнил:
- Суп-то ешьте, а то остынет.
13
Дьяков встретил Кутейкина в землянке отделения. Поначалу сержант Дрозд не хотел пускать Дьякова, мотивируя тем, что "он не наш, и мы тебя не знаем". На документ же, сунутый прямо ему под нос в раскрытом виде, Дрозд ответил, что в этом деле не шибко разбирается. Он долго водил пальцем по строкам и, так ничего и не разобрав, вернул Дьякову бумагу обратно со словами: "Мудрено". И если бы не заступничество Золина, Дьяков так и дожидался бы старшину под открытым небом.
Кутейкин явился и, услыхав от Дьякова о волоките с документами, сделал втык Дрозду, что, мол, если неграмотный, - так учись читать, намекнув сержанту, что тот не соответствует занимаемой должности. Дрозд, обиженно закусив губу, полез на нары, а Кутейкин с Дьяковым отправились на позиции. Старшина решил расположить новоприбывшего пулеметчика между первым и вторым отделением, недалеко от стыка со вторым взводом, чтобы в случае появления вражеской пехоты бронебойщики, позиция которых была невдалеке, не остались без прикрытия.
Так получилось, что за все это время Кутейкин на успел толком особо расспросить Дьякова о том, как жил он все это время (хотя какое в лагере житье), как сложилась его судьба после окончания войны, тогда, в тридцать девятом. Хотя и не были они ахти какими друзьями - что за дружба может быть между старшиной и, по тому времени, старшим лейтенантом, - Кутейкин был рад появлению во взводе знакомого человека. Обстоятельства сорвали кубаря с петлиц Дьякова, но ни они, ни прошедшее с тех пор время не лишили Кутейкина уважения к своему бывшему командиру.
- Какими судьбами к нам попали? - спросил старшина, когда Дьяков, положив пулемет около себя, сел на дно окопа.
- Кури, - вместо ответа вынул тот из кармана пачку папирос.
Старшина сунул папиросу в рот, щелкнул зажигалкой. Дьяков закурил тоже. Вот так и тогда, сырым сентябрьским утром, сидели они на башне двадцатьшестерки в пожелтевшей березовой роще и курили, отсчитывая последние оставшиеся до перехода границы минуты, - он, Кутейкин, командир десанта автоматчиков, приданного отдельному танковому батальону, Дьяков, командовавший в этом батальоне одной из рот.
- А что там были - смирились? - спросил вдруг Кутейкин, выдыхая и выпуская через нос дым. Дьяков успел до этого немного поведать старшине о происшедшем с ним в начале лета сорок первого, в канун своего ареста. Будучи командиром все той же танковой роты, он отказался выполнить приказ о разборе танков для ремонта. Дело было перед самой войной, неизбежность которой была очевидна, и Дьяков позволил себе тогда сказать, что в Генштабе не о том думают… В тот же день он был отправлен на гарнизонную гауптвахту, а меньше чем через неделю состоялось заседание военного трибунала, созванного на скорую руку, и Дьяков отправился в места не столь отдаленные, как препятствующий техническому развитию Красной Армии. А еще через несколько дней после этого началась война, и раскуроченные остовы машин так и сгорели в ремонтных мастерских…
- Чего смиряться, - ответил Дьяков после долгого молчания. - Факты говорят за меня. Сам будто не знаешь, как с голыми пятками улепетывали…
- Да, верно, - согласился старшина.
- Ну а не смирись - себе же хуже сделаешь, - ответил Дьяков.
В это время Кутейкину показалось, что за ними кто-то стоит. Он обернулся и увидал перед собой Рябовского.
- Что вы тут делаете? - сурово спросил старшина.
- Я… - Рябовский замялся. - Да я… Просто шел мимо.
- Ну и идите мимо, - тем же тоном сказал Кутейкин.
Рябовский засеменил прочь. Однако его появлением разговор был испорчен, и старшина, простившись с Дьяковым, направился к землянке.
14
На следующий день в блиндаж к Егорьеву заглянул старшина. На этот раз Кутейкин был без каких-либо котелков, и лицо его выражало тревогу и озабоченность. Егорьев сразу заметил это необычное состояние старшины.
- Что случилось, Тимофей? - сразу же, как только старшина переступил через порог, спросил Егорьев.
- Плохие вести, - отвечал хмуро Кутейкин. - Желобова убили.
- Да ты что?! - изумился Егорьев. - Быть не может! Когда?
- Сегодня утром. Вы, лейтенант, стрельбу слышали?
- Ну?
- Ну и ну… - Кутейкин подошел к столу и вдруг с силой звезданул по нему кулаком. - Ах!… Сволочи! Лучший пулеметчик в роте был!
- Да… - Егорьев вздохнул и потер в задумчивости пальцем переносицу.
- Надо писать, - после некоторого молчания сказал старшина.
- Что писать? - не понял Егорьев.
- Ну как что?- Кутейкин посмотрел на лейтенанта: "Мол, сами знаете". - Бумагу писать! У него семья в Архангельске.
Егорьев помолчал некоторое время, потом сказал, обернувшись к старшине:
- Вы напишите сами, ладно?
- Ладно-то ладно, - невесело усмехнулся старшина. - Только…
И, не докончив фразы, Кутейкин оборвал сам себя:
- В общем, слушаюсь.
Старшина ушел. Егорьев, стоя посреди блиндажа и глядя на дверь, в которую только что вышел Кутейкин, думал о смерти Желобова. Думал и в некотором смысле удивлялся сам себе. Вот не стало еще одного бойца из его взвода. Эта весть, бесспорно, в первую минуту огорчила его, была неожиданной, да и сейчас у него нет никаких причин радоваться по поводу этого события. Но сейчас чувство сострадания постепенно переходило в сожаление, и состояние свое он мог бы выразить словами: "Чему удивляться". Егорьев почувствовал, что та будничность, с которой все воспринимают гибель человека на войне, постепенно передается и ему, и хотя разум сознает весь ужас случившегося, в душе отголосок этого ужаса находит все меньше и меньше чувства, а натыкается лишь на все возрастающую с каждым днем пребывания на передовой усталость. Именно эта усталость, переходящая в привычку ничему не удивляться, потому что так будет и завтра, и еще много-много дней, а на вопрос "сколько?" не сможет ответить никто, овладела сейчас Егорьевым. Он почувствовал ее в себе, и она дала ему понять, что смерть здесь будет настигать немыслимое количество людей, и, быть может, когда-нибудь настигнет и его, а потому для сострадания к каждому не хватит тебя самого. Человек, попавший сюда и насмотревшийся на все происходящее здесь, хочет закричать: "Да что же такое делается?!" - но он промолчит, поняв, что кричать бесполезно и бессмысленно, потому что война уже захлестнула человека-
Зуммер телефона заставил Егорьева вздрогнуть.
-Четвертый слушает.
- Четвертый, - раздался в трубке голос Полесьева, - в тринадцать ноль-ноль к вам прибудут подберезовики. Обеспечьте лукошком. Детали уточните у грибника.
Это означало: обеспечить прохождение группы разведчиков через передний край. Грибник - значит командир. Условный код Егорьев знал хорошо, впрочем, это была его обязанность. Хотя со стороны выглядело смешно - взрослые люди разговаривают о каких-то там лукошках и грибниках. Однако служба, как говорится, есть служба, поэтому на вопрос Полесьева: "Как поняли?" - Егорьев ответил: "Понял хорошо" - и, не дожидаясь напоминания: "Повторите", проговорил в трубку только что сказанные ротным слова, на что услышал удовлетворенный голос старшего лейтенанта:
- Поняли правильно, конец связи.
Егорьев положил трубку и глянул на часы: было без пятнадцати час. Надев каску, вышел из блиндажа. Он остановился тут же, около двери, прислонившись плечом к стенке траншеи, посмотрел на небо. Оно было наполовину затянуто надвигающейся с запада огромной черной тучей. Туча ползла медленно, ее края, освещенные изнутри невидимым с земли солнцем, резкими лиловыми контурами вырисовывались на чистом еще небосклоне. От реки подул резкий порывистый ветер, волнуя и перебирая высокие ковыльные травы, подняв тучу песка и пыли с брустверов окопов и будто вырвавшись на волю, понесся по степи, неистовствуя в своем безудержном желании смести и увлечь за собой все на своем пути. На мгновение ветер стих, словно исчез, растворился, умчался далеко-далеко. Наступила мертвая тишина, длившаяся всего несколько секунд. И вдруг ее разорвал где-то вдали раздавшийся раскат грома, ярким извилистым зигзагом мелькнула между черных туч молния, и первые крупные капли дождя упали на землю, прибивая лежавшую на всем пыль. Дождь закапал чаще и вдруг хлынул с неимоверной силой, мгновенно превратившись в незыблемую, плотную стену протянувшегося от неба до земли бессчетного множества водяных нитей. В этот момент сквозь разомкнувшиеся на мгновение клочковатые тучи выглянуло солнце, и дождевые нити заискрились, засверкали перламутром под его лучами.
…Егорьев стащил головной убор, подставив лицо под низвергавшиеся сверху потоки воды. А дождь все лил и лил, земляными ручейками стекая по стенкам на дно окопов, весело колошматил по согнувшимся в траншеях фигурам, отбивая дробный перестук на солдатских касках, пригибая к земле степную траву
Разведчики появились бесшумно и неожиданно, как призраки вышли из дождя один за другим, мокрые до нитки, в мокрых плащ-палатках, со стекающими струями воды с наполовину высунутых наружу автоматных стволов. Всего десять человек. Так же спокойно и размеренно, выждав, пока Егорьев перебросится несколькими фразами с их капитаном, они вошли вслед за обоими офицерами в блиндаж. Разместились, сушили одежду, отдыхали до вечера.
Во второй половине дня дождь кончился. Небо очистилось, в воздухе чувствовалась свежесть и не было больше затрудняющей дыхание пыли. Часов в десять, когда над землею стали сгущаться сумерки, Егорьев, капитан, так и не сказавший за все время больше ни одного слова, кроме тех, которые он произнес днем, у блиндажа, и девять его разведчиков выбрались на позиции взвода. Егорьев провел их вправо, огибая блиндаж и оставляя слева занятую немцами высоту.
- Здесь, - сказал он и остановился.