Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.
Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
- Хорошо, - кивнула она, - мне все равно.
3
Повесток все не было.
Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.
Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По-южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.
Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.
Изрыт был щелями сквер против Публичной библиотеки. На чердак ее все поднимали и поднимали лебедкой песок. Батарея зенитчиков расположилась на Марсовом поле. Витрины забивали щитами и закладывали мешками с песком. Город ощетинился, стал похож на военный лагерь.
Друзей все не брали на фронт. Они ходили проситься добровольцами, но им отказали, велели ждать повесток.
- Придет время, вызовем, - отвечали им.
Теперь уже все привыкли к резкому звуку сирены, после которой еще никто не прилетал, и перестали бояться налетов. В городе было удивительно спокойно. Работали почти все кинотеатры. В магазинах не было отказа в продуктах.
А между тем немцы шли и шли. Уже был захвачен Псков, угроза нависла над Порховом. Пал Могилев. Где-то далеко у Черного моря одиноко защищалась Одесса.
По утрам в шесть часов Володька просыпался при звуках включенного отцом радио. Владимир Львович в очках, с непричесанной головой, в нижнем белье молча слушал последние известия. И каждое утро диктор ровным низким голосом сообщал: "Наши войска оставили…"
Дальше шли названия городов, незнакомых, но известных с детства по книгам о гражданской войне и первых годах пятилеток. Все глубже и глубже рвался враг.
Владимир Львович выключал приемник и шел досыпать оставшиеся два часа. Но ему не спалось. Он лежал, курил, искоса поглядывая на Елену Андреевну, которая делала вид, что спит, и думал, напряженно думал… Потом Елена Андреевна на миг открывала глаза, и он, поймав этот момент, начинал уже знакомый обоим разговор:
- Леночка, тебе надо уехать, - говорил Владимир Львович.
- Куда? - спрашивала Елена Андреевна.
- Куда хочешь: на Урал, в Пермь, в Среднюю Азию, все равно.
- Ну а ты?
- Я? - Владимир Львович начинал сердиться. - При чем тут я. Я - мужчина, я нужен здесь. Наконец у меня работа. Меня не пустят.
- Ну а я без тебя никуда не поеду, - заявляла с невесть откуда взявшейся твердостью обычно кроткая Елена Андреевна.
Некоторое время молчали. Потом снова начинал Владимир Львович:
- Леночка, но ты же пойми, здесь будет очень трудно, очень. Ты даже не представляешь как.
- Я не боюсь, - невозмутимо отвечала жена. - Я не боялась Юденича, я и Гитлера не испугаюсь.
- Леночка, но это же совсем не то, - умоляюще говорил Владимир Львович. - Иное время, иная война.
- А что же - не то? Думаешь, здесь будут немцы?
- Нет! - решительно заявлял Владимир Львович. - Немцев здесь не будет никогда.
- Ну, а тогда зачем уезжать?
Владимир Львович пожимал плечами и прекращал разговор.
По вечерам он читал книгу "Гитлер против СССР" и поражался тому, до чего верно было предугадано автором начало войны.
Андрей дома уже не жил. Он находился неподалеку, в казармах стрелкового полка, учился на младшего лейтенанта.
Изредка он забегал навестить родных. Загорелый, похудевший, с красными петлицами на гимнастерке, в больших тяжелых сапогах, он рассказывал, что очень много занимается, старался быть веселым, смеялся и шутил.
Прощаясь с Володькой, он говорил:
- Ну, думаю, еще увидимся.
Потом он уходил. В доме наступала гнетущая тишина. На кухне Аннушка молча гремела пустыми кастрюлями и вытирала фартуком слезы.
То, что их до сих пор не брали в армию, удивляло и даже злило Володьку и его друзей.
- Так и война пройдет без нас, - говорил Чернецов.
- Там, понимаешь, вон что, а мы всё тут болтаемся, - гудел Рокотов.
- Как-то уже становится неудобно ходить по улицам, - вслух рассуждал Берман.
Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.
И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были еще далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая-нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики, доверху нагруженные чемоданами, корзинками и узлами.
Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осажденного Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.
Ребриков взглянул на товарища. Глаза Левы за стеклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.
Не сказав друг другу ни слова, они расстались.
Уже неподалеку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.
- Не взяли еще? - спросил он у Ребрикова.
- Нет, - Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам но понимает, почему его до сих пор не берут.
- Возьмут, - уверенно кивнул Виктор. - Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?
- Не быть ему тут, - сказал Ребриков.
- Ясно, не быть. Еще что… Чтобы в Ленинграде немец?!
- Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…
Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, четко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:
- Их здесь не будет.
И опять он вспомнил давно услышанное: "Если потребуется, все пойдут", - и подумал: "Пойдут!"
Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: "Почему он еще здесь?"
Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.
- Володя, тебе прислали повестку, - сказала она.
4
Не было еще семи часов, когда он вышел из дому.
Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днем он будет снова раскален, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины маленьких женских каблучков и тяжелые подошвы военных сапог.
Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким требовательным звоном бежали трамваи.
По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор "Правды".
За плечами у Ребрикова был мешок, в который, кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила все, что, по ее мнению, было необходимо, даже теплые шерстяные носки.
Он протестовал:
- Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится - выдадут носки.
Но она была неумолима, и пришлось уступить.
Прощанье было недолгим, без слез. Володька сказал:
- Я же еще приду не раз.
Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.
Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда-то осматривали и брали на учет их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеенчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.
Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в нее был занесен. Услышав свое имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно еще толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.
В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.
Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:
- Паспорт…
Володька вынул единственный свой документ и протянул его.
Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в желтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так-то давно полученного паспорта.
Писарь взглянул на него, улыбнулся:
- Теперь долго не пригодится.
Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копии со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в "Утро в лесу", те же знакомые "Запорожцы", и опять лес, и опять речки… Вдруг кто-то закрыл ему сзади глаза большими теплыми руками. Володька вырвался. Перед ним стоял улыбаясь Рокотов. Вот это был случай!
- Здоро́во! - сказал Рокотов.
- Ловко. Значит, вместе?
- Выходит. Молчанова вчера вызвали, а сегодня до наших букв дошло.
- Куда его?
- А кто знает… - Рокотов пожал плечами, и тут вдруг они увидели направлявшегося из комнаты учета Чернецова.
- Серега!
Тот обрадовался ребятам так, словно не видел их годы. Все трое сразу повеселели.
- Может, в одну команду попадем?
- Может быть.
Повестки у всех, как выяснилось, были одинаковые - синего цвета.
- Пошли в буфет пиво пить.
- Нету там пива, - вздохнул Рокотов.
- Ну хоть лимонаду выпьем за такое дело.
Но Чернецов идти в буфет отказался, объясняя, что ему куда-то нужно позвонить, и сразу же исчез.
Ждать вызова пришлось долго, и за это время Чернецов частенько куда-то таинственно исчезал и снова появлялся, уверяя, что ходил звонить по телефону.
Объявили, что в зрительном зале будет концерт. Володька и Рокотов пошли в зал.
Пела певица, выступал фельетонист. Потом объявили солиста на гитаре. На сцену вышел лысый актер.
- Я его знаю. Он у нас дома был, - сказал Ребриков.
Но Рокотов ему не очень поверил.
Тогда Володька дождался и, как только маленький гитарист закончил номер, пошел к двери, из которой выходили исполнители:
- Здравствуйте…
Актер поднял на него быстрый и недоуменный взгляд.
- Я Ребриков Володя…
- А-а, Володечка! Милый вы мой, дорогой… Как же… Значит, здесь оформляетесь… Ну что же, дело такое, всех, кажется… - бормотал гитарист, тряся руку Володьке. - Я вот, знаете, по три шефских в день… Ну, передавайте привет вашим.
- Так я их, возможно, больше не увижу, - сказал Ребриков.
- Ах да! - актер спохватился. - Ну так я при случае передам привет от вас.
И, еще раз обняв Володьку, он побежал догонять своих.
Около пяти часов их стали вызывать по одному к капитану, сидящему за столом в отдельной комнате.
- В общевойсковое училище пойдете, - сказал тот Ребрикову. - Устраивает?
Ребриков пожал плечами. Капитан, наверное, шутил. Володька вообще собирался отправиться прямо на фронт, а тут - училище…
- Хорошо. Ждите.
Потом вызвали Рокотова. Он возвратился раскрасневшийся, счастливый:
- В танкисты!
Позже всех из комнаты, где сидел капитан, явился Чернецов.
- В артиллерийское, - сообщил он. - Я сказал, а капитан говорит: "Ладно".
Было очень обидно, что не сговорились раньше и не попали вместе. Но жалеть было поздно. Чернецов тут же снова исчез:
- Я сейчас…
Скоро человек, выкликавший по спискам, крикнул:
- Команды в училище, выходи строиться на улицу!
Забрали сбои пожитки и стали спускаться по лестнице.
На площади сразу выяснилась причина таинственных исчезновений Сергея. Оказывается, все это время его там дожидалась Майя Плят. И теперь, кажется, собиралась идти с ним в училище. Увидев Ребрикова и Рокотова, Майя сильно покраснела, потом сказала:
- Счастливо вам, мальчики.
- И вам счастливо, семейная пара.
Артиллеристы ушли первыми. Высокий, немного сутуловатый Чернецов шел позади команды. Рядом с ним, напрасно стараясь попасть в ногу, семенила Майя.
5
- Подъем!.. Подъе-ем!
Ребриков отлично слышал, как уже в третий раз кричал дневальный, но глаза, хоть убей, никак не открывались.
- Для некоторых что, особая команда будет?!
Это окликал неповоротливых старшина Саенко. Как с капитанского мостика, наблюдал он за подъемом роты с площадки лестницы. Дольше тянуть было нельзя.
Ребриков откидывал легкое байковое одеяло и торопливо натягивал синие диагоналевые полугалифе. Потом неумело возился с портянками и прыгал в широкие кирзовые сапоги.
- Выходи строиться на физзарядку!
Бежали один за другим, толкаясь и на ходу отыскивая свои места. На зарядку шли голые по пояс. В затылок друг другу. Шаркая тяжелыми сапогами, спускались по узкой каменной лестнице. Те, кто не успевал, получали грозное предупреждение старшины:
- В следующий раз буду взыскивать.
Взыскивать старшина собирался за то, что подъем, по его мнению, происходил слишком медленно. Но самым странным было то, что на построение после сна на зарядку по казарменному расписанию дня не полагалось ни одной минуты.
Курсант Ковалевский, белесый, очень вежливый человек - недоучившийся студент, работавший раньше чертежником, - всегда опаздывал на зарядку. Помкомвзвода Казанов, крепкий, скуластый парень с татарским разрезом глаз, каждое утро делал ему замечание.
Ковалевский был склонен к рассуждениям.
- Позвольте, товарищ сержант, а сколько времени дается на подъем и возможность одеться? - спрашивал он.
- Нет вам никакого времени, - отвечал Казанов.
- Но как же так?
- Вот так. Подъем - и сразу выходи строиться на физзарядку… Ясно вам?
- Не совсем… Каким же образом…
- Курсант Ковалевский! Разговорчики… - Казанов начинал выходить из себя.
- Но все-таки. Ведь логически…
- Прекратить разговоры! - уже попросту кричал помкомвзвода на Ковалевского.
Тот пожимал плечами:
- Пожалуйста, но…
- Два наряда вне очереди, курсант Ковалевский. Ша-агом марш!
Двукратное подметание лестницы после отбоя надолго отучило Ковалевского от критики распорядка дня.
Были и хитрецы. Долговязый курсант с красивой фамилией Эрдели приспособился спать в брюках. Но трюк его был вскоре разоблачен. Эрдели сменил на лестнице Ковалевского и перестал забираться под одеяло в брюках.
Остальные, в общем, успевали вскакивать, одеваться и строиться. Успевал и Ребриков.
Встав в строй, спускались по лестнице. Перед Ребриковым торчали их затылки. Затылки были на редкость одинаковые, все сероватые, гладко подстриженные. Кое-кто из курсантов расставался с волосами с тяжелым сердцем. Но расставшись, все быстро к этому привыкали. Короткая стрижка имела свои преимущества: не было надобности разыскивать по карманам вечно терявшуюся расческу. Просто было и мыть голову.
Был вечер, в который отпустили домой отнести вещи. В первый раз Ребриков шел по знакомым улицам в военной форме. Очень хотелось встретить кого-нибудь из товарищей. А лучше бы всего - Долинину. Но знакомые не попадались. Домой он снес свой серый костюм с маленьким значком "Рот фронт" в петлице и голубую финскую кепку, привезенную Андреем из Выборга. Это было последнее прощание со всем штатским, что еще у него оставалось.
Отпускной вечер провел дома. По улицам ходить не хотелось. Нужно было беспрерывно поднимать руку, приветствуя всех, начиная с младшего сержанта.
Он позвонил Берману, и Лева немедленно прилетел к нему. Оглядел товарища и сказал:
- Хорош! Бравый солдат.
- Швейк? - захохотал Володька.
- Не совсем. Слишком молод.
В словах Левы чувствовалась откровенная зависть. В армию его, как и следовало ожидать, не взяли, и теперь он, кажется, оставался единственным штатским из всех ребят класса.
- Они думают, я не могу. Я очень даже могу, - говорил он, пожимая плечами.
Володька успокаивал Бермана:
- Не спеши, старик. Еще пригодишься.
- Но когда там еще?
Дома было тихо и невесело. Приемник уже сдали, и в столовой сиротливо висел провод комнатной антенны. Владимир Львович читал газеты. Говорил мало, иногда молча кивал головой. Мать поила их чаем. Аннушка смотрела на Володьку так, будто собиралась наглядеться на всю жизнь.
В общем, он был даже счастлив, когда пришло время возвращаться в казармы. По крайней мере, там никто не тосковал.
Несмотря на тяжелое положение на фронте, жизнь в училище шла так, словно все было по-прежнему и торопиться было некуда. Старшина проверял заправку коек, совал пальцы под ремень, пробуя, хорошо ли он затянут, гонял тех, кто плохо вычистил сапоги. В таких случаях маленький, не очень аккуратный Томилевич старался спрятаться за спины рослых товарищей.
В столовой за длинными столами, покрытыми белой клеенкой, разливали из бачков щи и раскладывали кашу. В первые дни Ребриков не мог осилить и половину курсантского обеда и поражался тому, что кое-кто из ребят в перерыве между обедом и ужином еще умудрялся съесть целый батон, приобретенный в военторговском ларьке.
Практические занятия проходили в саду училища. Курсанты с уставами в руках рассаживались под вековыми, знавшими многие выпуски, липами. Потом бегали по траве, падали и ползали, прижимаясь к земле. Деревянные трещотки изображали пулеметный обстрел.
- Играем в войну, - презрительно говорил Коротеев.
Ребриков соглашался. Он глядел на высокий забор, думал: "А теперь отсюда уже никуда не уйдешь".
Однажды после обеда батальон выстроили во дворе училища.