Прибыл конвой, задержанного увели. Фарук коротко рассказал о том, что ему удалось узнать. "Араб" все отрицал и никакой вины за собой не признавал. Объяснить внятно, откуда у него два паспорта, не смог. На вопрос, зачем свернул с шоссе на проселочную дорогу вслед за армейской колонной, ответил: "Из любопытства". Еще объяснил, что сопровождавшая его женщина - это новая жена, которую он взял неделю назад за приличный калым в Пакистане.
- Никакой он не араб, - сказал наконец Фарук, подтверждая догадку Дмитрия. - Американец или англичанин. Скорее англичанин, у них хорошая школа востоковедения. Этот неплохо говорит на арабском, знает пушту, по-моему, и дари тоже. Хороший, умный набор языков, так как покрывает почти весь Ближний и Средний Восток. Что касается того, шпион он или не шпион, - пока не ясно. Может быть, просто богатый плейбой, начитавшийся Киплинга или насмотревшийся голливудских фильмов о приключениях на Востоке.
- Тогда почему у него такие документы? - спросил Дмитрий Харитонович.
- Не знаю, - ответил Фарук. - Но, раз уж он говорит на английском и пушту, пусть с ним дальше контрразведка разбирается. А мы сейчас посмотрим, что за жену он купил в Пакистане, и пойдем ужинать. Время позднее, скоро комендантский час, и мне пора переходить к полицейским обязанностям.
Женщина, вероятно, из членов партии, которую контрразведчики вызвали заниматься задержанной спутницей "араба", привела в кабинет девушку в национальной афганской одежде, но без чадры. Увешанная тяжелыми ожерельями из серебряных монет и многочисленными браслетами, девушка испуганно отворачивалась от незнакомых мужчин и пыталась прикрыть лицо небольшим головным платком, оставляя между ним и налобными украшениями лишь узкую щелочку для глаз. Фарук заговорил с ней на урду. Она не ответила. Фарук перешел на английский. Та же история. Дмитрий понял, что генерал решил сразу выяснить, действительно ли девушка привезена из Пакистана.
На вопросы, заданные на пушту, плачущая девушка, повернувшись к Фаруку, начала сначала робко, потом все более оживленно отвечать, забывая от волнения придерживать у глаз платок. А девушке было не больше пятнадцати лет: под платком скрывалось совсем еще детское лицо с размазанной по пухлым щекам косметикой.
Фаруку хватило десяти минут, чтобы выяснить почти все, что его интересовало. Когда девушку увели, он сказал, обращаясь к Дмитрию Харитоновичу:
- Пуштунка она. Более того - из Кандагара, судя по одежде и украшениям. Этот плейбой купил ее здесь. Вчера. Теперь надо думать, как вернуть ее родителям. Сама она пока боится говорить, где они.
В голосе Фарука появилась новая, жесткая нота. И Дмитрий понял, что пуштунку, да еще и из Кандагара, самозваному арабу не простят. Могли бы простить недоказанное ведение шпионажа, но женщину, купленную для утех иноверцем, - никогда. Крепко влип востоковед.
Стемнело. Фарук распорядился накрывать ужин и предложил ненадолго выйти на свежий воздух. На веранде помолчали, наслаждаясь тишиной и тонким ароматом цветов. Сквозь величественные кроны окружавших резиденцию деревьев проглядывало бесконечно глубокое небо с россыпями серебряных звезд на черном бархатном фоне. Фарук взглянул вверх, тяжело вздохнул и тихо, почти шепотом, продекламировал известное четверостишие Омара Хайяма. Дмитрий, помнивший перевод этого рубаи на русский язык, спросил:
- Перевести?
- Переведи, - согласился Фарук.
Дмитрий негромко произнес:
О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть!
Тогда благословить за счастье можно б небо.
- Да, прав был поэт и астроном, - сказал задумчиво Фарук. - Все мы чьи-то рабы и чьи-то владыки одновременно. - Помолчал и добавил: - Была у меня возможность сделать выбор и стать свободным и счастливым. Духу не хватило. Сейчас же этот выбор за меня сделают другие. Но вот смогу ли я тогда благословить за счастье небо - это вопрос.
Тихо появился адъютант и доложил, что ужин накрыт. Направились в гостиную, где был сервирован на три персоны край длинного стола. Фарук сел во главе его, усадив по правую руку Дмитрия Харитоновича. Дмитрий уселся слева от генерала.
"Сервировка европейская, кухня афганская", - отметил про себя Дмитрий, бросив взгляд на стол.
Дмитрий Харитонович спросил все еще сохранявшего задумчивость генерала, пьет ли он водку. Фарук улыбнулся:
- Научился в Москве. Хорошо помогает в иных случаях. И сейчас не отказался бы от стаканчика.
- Дима! Принеси! - засуетился Харитонович. - У меня в портфеле бутылка "Столичной".
Дмитрий принес водку. Выпили за советско-афганскую дружбу. Фарук предложил закусить острым афганским салатом из мелко рубленных помидоров, огурцов, горького стручкового перца и зелени. Оказалось, под водку в самый раз, не хуже соленых огурчиков.
Подали плов. На большом блюде горкой был уложен белоснежный рис, вокруг которого располагались куски истекавшей жиром баранины. Дмитрий давно заметил, что афганцы чаще используют не классический рецепт плова, описанный еще Авиценной, а отдельно готовят рис и мясо, соединяя их только перед подачей на стол. К такому плову полагается дополнительно много закусок. Одна из самых распространенных - тушенная на растительном масле кинза. Приправляют рис и приготовленными на жиру горячими подливками с отваренным горохом или фасолью, обильно сдобренными для остроты томатом, барбарисом и красным перцем.
После плова повар принес на подносе большие пиалы с очередным блюдом, которое называлось хурма, как и известный оранжевый плод. Каждая порция состояла из двух среднего размера пиал, в одной из которых в острой подливке были поданы тефтели из баранины, действительно похожие по форме и цвету на хурму, во второй - обжаренные в масле до золотистой корочки ломтики картофеля.
Третьим по счету блюдом был кебабе шами - то, что у нас называется люля-кебаб. Попробовали его, однако, уже только из вежливости, чтобы не обидеть хозяина и его повара.
Дмитрий, редко имевший возможность спокойно поесть на приемах, так как переводчик за столом не гость, а работник, пользуясь тем, что беседа велась на русском языке, расслабился и на какое-то время даже упустил нить разговора между Фаруком и Дмитрием Харитоновичем. Кроме того, в это время внимание Дмитрия отвлекла непонятная суета в глубине парка, звуки которой нарушали прежде почти полную тишину южной ночи.
Перешли к десерту - дыне, поданной на льду, и фруктам. За окном раздался отдаленный крик. Когда через несколько минут крик повторился, Дмитрий Харитонович, что-то оживленно объяснявший собеседнику, остановился и недоуменно посмотрел на окно.
- Наш новый знакомый, - спокойно произнес Фарук, - рассказывает контрразведчикам то, о чем умолчал в разговоре со мной, если, конечно, есть что рассказать.
- Отчего же так громко? - спросил Дмитрий Харитонович.
- Допрашивают с пристрастием, проще говоря, пытают, - ответил генерал, глядя прямо в глаза Дмитрию Харитоновичу…
После ужина Фарук, лишь ненадолго зайдя в кабинет за оружием, направился "ловить бандитов". У крыльца его уже поджидали адъютант и совсем еще юный лейтенант с мягким овалом лица - командир пехотного батальона, выделенного для оцепления намеченного для чистки района города. Генерал пожал руки гостям, держа автомат со снятым ремнем на локтевом сгибе левой руки, и сел в машину. Дмитрий Харитонович с Дмитрием пошли в свою комнату. Укладываться спать было еще рано. Сели разбирать и дополнять сделанные во время переговоров записи. Работа не клеилась.
Через затянутое противомоскитной сеткой окно доносились приглушенные крики, точнее, уже не крики, а стоны, повторявшиеся с определенной периодичностью, но с каждым разом все тише и отдаленнее, все менее напоминая звуки, которые может издавать человек. Дмитрий Харитонович захлопнул здоровой рукой папку с бумагами:
- Ничему мы их не научим! Ничему хорошему, - встал и нервно заходил по комнате. - Вот Фарук знает свой народ и, наверное, потому, что старше и опытнее нас с тобой, уже сейчас видит, я это понял, когда он смотрел мне в глаза, что эти, с позволения сказать, революционеры повторяют наши ошибки, набивают те же шишки, пуская кровь по поводу и без повода. Недавно разговаривал с одним таким убежденным борцом лет двадцати. Так он мне доказывал, что между политработой и контрразведкой нет никакой разницы. Это, мол, одно и то же. Можно не убеждать в своей правоте, а просто уничтожить человека. Результат-то один: нет противника - нет проблемы. Они всю эту романтику перемен понимают точно так, как мы когда-то: сначала разрушить, сломать до основания старый мир, а потом на ровном месте новый строить. Но, чтобы у НИХ все сломать, нужно действительно сломать ВСЕ, нужно деть куда-то всех этих аристократов, феодалов, торговцев, мулл и просто неграмотных и ничего иного, кроме устоявшегося веками порядка вещей, не принимающих крестьян и кочевников. Куда деть, спрашивается: "послами в Пакистан"?
Дмитрий Харитонович, ходивший по комнате беспорядочно, нашел наконец удобную диагональ и зашагал из угла в угол:
- Они хотят сразу, чтобы было, как у нас в Союзе, где все давно за "единогласно", потому что живут хорошо, пользуются благами, заработанными кровью и потом отцов и дедов, все последние 60 лет не выпускавших из рук то винтовку, то лопату. А эти, и нескольких месяцев не прошло, уже уверились, что все проблемы можно быстро решить, если в руках автомат, а в голове пролетарское сознание. Откуда у них оно? Неоткуда ему взяться-то. Среди партийцев рабочих и в помине нет. Да и настоящих рабочих в стране днем с огнем не сыщешь. Те, кто в мастерских и лавках сидят по сапожному или мебельному делу, - ремесленники. А на предприятиях, которые по пальцам пересчитать можно, бывшие крестьяне, еще вчера волам хвосты крутившие. Какой тут социализм можно строить? Хоть как-то с феодализмом и дикостью средневековой разобраться, ведь она отовсюду прет, куда ни глянь. Чуть что - зиндан, пытки или сразу - "послом в Пакистан". А эта свара внутри партии… Своих не жалеют! Тот же то ли партиец, то ли контрразведчик, не разберешь, хвастался, как они приспособили полевые телефоны для того, чтобы добиваться искренности от прежних соратников: контакты на мокрое тело, и крутят динамо-машину, сначала полегоньку, потом быстрее. Вот, говорит, арестованные враги - а это те, с кем они бок о бок прежний режим свергали, - все, что нужно, и рассказывают.
Дмитрий слушал, кивая иногда в знак согласия, хотя говорил Дмитрий Харитонович явную крамолу, осознаваемую здесь, в Афганистане, многими, но весьма далекую от оценок центральных советских газет. Дмитрий обычно настороженно встречал любые проявления сомнений в абсолютной правильности политики партии и правительства. Такие случаи были редки, но надолго выбивали из колеи, заставляя мучиться сомнениями, ворошить в памяти идеологические стереотипы, мысленно еще раз доказывать самому себе, что пути, по которому идет его страна и вслед за ней многие другие страны, нет альтернативы. Иногда поддерживать такую убежденность было довольно трудно. Как-то во время учебы профессор, покоривший всю группу блестящим знанием политэкономии и, главное, доходчивостью, с которой он без бумажки излагал ее положения, завершив лекцию, замолчал, а потом неожиданно произнес, задумчиво вглядываясь в аудиторию:
- Мы вот прошли войну и тогда, в сороковых, думали, что ничего страшнее уже быть не может. Но вам предстоят еще более тяжкие испытания. И самое ужасное в том, что, пройдя их, вы не испытаете чувства победы.
Что профессор видел впереди, какие именно катаклизмы, превосходящие ужасы Второй мировой войны, Дмитрий так и не узнал. Экзамен он сдавал уже другому преподавателю. Старый профессор умер. Да и не стал бы он разъяснять, наверное, что за мысли, навеянные долголетним изучением политэкономии, заставили его вынести на публику свои сомнения.
Дмитрий отвлекся, но Харитонович, видно, даже не заметил этого и продолжал горячиться:
- …Влезли мы сюда себе на беду, словно Че Гевара в Боливию. Но тот-то хоть своим был, тем же латиноамериканцем. Мы же сначала напели сладко про наш социализм и всеобщее благоденствие, а как его сеять на их непаханой почве - и сами не знаем, и им объяснить толком не можем.
Дмитрий Харитонович, энергично шагавший по комнате, в запале дернул сломанной рукой, скривил рот от боли и замолчал. Потом сел, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, успокаиваясь, и сказал:
- Ну, хватит. Выговорился, как на партсобрании. Не в ту дугу, правда. Давай чаю выпьем да будем укладываться.
Дмитрий заказал чай и вышел на веранду покурить в ожидании, пока его приготовят. Облокотился на перила. В парке было тихо и темно.
"Нет, все у нас правильно с идеологией, - думал Дмитрий. - Просто Афганистан - крепкий орешек. Ведь если есть загадочная русская душа, то почему не может быть такой же загадочной и непонятной для нас афганская. Ну, привязаны они к своим традициям больше даже, чем к вере, трижды воевали с англичанами, но отстояли свою независимость и самобытность. Но у нас наверху не дураки ведь сидят. Если мы тут своим умишком всего понять не можем, то там целые институты этим занимаются, разберутся, придумают что-нибудь и подскажут нам, как их дикость и средневековые традиции с социализмом увязать. В Монголии ведь получилось, и здесь получится".
Издалека, с окраины города, донеслись звуки нескольких одиночных выстрелов, потом - коротких автоматных очередей. Через минуту ненадолго встревожившая ночной покой перестрелка прекратилась. Тишину нарушало лишь недовольное ворчание арыка, втиснутого в трубу под дорожкой парка, да шепот ветра в густой листве чинар. Дмитрий бросил сигарету, вдохнул всей грудью заметно посвежевший после полуночи воздух, напоенный ароматами цветов. Подумалось: "В таком бы парке с девушкой до утра соловьев слушать, вот тогда и не полезли бы в голову дурные сомнения".
VII
После того памятного дня Дмитрий недели две не был в резиденции и не встречался с генерал-губернатором. Но как-то утром сам Фарук неожиданно нагрянул в полк и начал разнос прямо с караула, недостаточно лихо и слаженно поднявшегося с лавочки для отдания чести. Пока командир полка, оступаясь и рискуя свалиться в арык, семенил с докладом к начальнику, караул стоял навытяжку и слушал громкую брань генерала. Дмитрий, подъехавший в это время с советниками к контрольно-пропускному пункту, не сразу понял, что происходит, и, пытаясь разобраться, начал прислушиваться к произносимой на пушту гневной речи Фарука, тем более что в потоке слов постоянно проскальзывало что-то очень знакомое, но почему-то абсолютно неуловимое. Дмитрий, как и большинство переводчиков в Афганистане, владел только дари, но близость пушту и дари, принадлежащих к одной группе языков - иранских, всегда давала возможность уяснить хотя бы общую тему речи. Здесь же слова казались знакомыми, но их смысл оставался непонятным.
Прозрение пришло неожиданно. Как только Дмитрий перестал напрягаться и мучительно искать в памяти значения знакомых сочетаний звуков, он сразу же понял, что генерал попросту костерит нерадивых подчиненных, перемежая нелестные эпитеты на пушту русским матом, надо полагать, правильно понимаемым не только на российских просторах. "Надо же, - подумал Дмитрий, - и тут Фарук преуспел. Но кто научил его этому? Не наши же скромницы?"
Командир полка наконец-то донес свое грузное тело до КПП, перешел на строевой шаг, выбивая из пересохшей земли серые облачка пыли подошвами тяжелых армейских ботинок, остановился перед генералом со вскинутой к козырьку фуражки рукой и докладом прервал вконец разошедшееся начальство. Фарук принял доклад, поздоровался с командиром и с некоторым сожалением на лице, видимо, от того, что не закончил разнос, как положено, наказанием виновных, подошел здороваться к советникам. После приветствия коротко бросил:
- Пройдемте в штаб! Обсудим кое-какие детали.
Фарук первым энергично и все еще раздраженно направился к шалашу. Остальные последовали за ним по узкой дорожке вдоль арыка. Шли гуськом, молча. Дмитрий, опустив глаза, наблюдал, как струится вода. При такой жаре она всегда притягивала к себе: хотелось если не окунуться в нее полностью, скинув одежду, то хотя бы присесть на корточки и омыть руки и лицо. Но сейчас Дмитрий поймал себя на мысли, что вода вовсе не манила его, а вызывала неприятное чувство холода и душевного дискомфорта, как свинцовая поверхность глубокого омута в пасмурный день. Занятый этой мыслью Дмитрий решил даже проверить, насколько верно его ощущение, присел и через силу опустил руку в арык. Вода действительно показалась прохладнее, чем обычно, вызвав уже реальное, а не ожидаемое чувство холода и озноб, моментально распространившийся по всему телу.
Добрались до шалаша-штаба. Сдвинули столы и расселись за ними. Командир отдал приказание солдатам приготовить чай и еще раз полить стенки шалаша водой. Фарук молчал. Когда наконец чай и сладости оказались на столе, генерал попросил командира отправить солдат и начал разговор с информации о текущей ситуации в провинции. Обстановка, по его словам, обострялась, мятежники изгоняли представителей новой власти из мелких административных центров, перекрывали дороги, совершали нападения на отдельные гарнизоны и посты, в том числе уже и в непосредственной близости от Кандагара.
- Ваш полк, - заключил Фарук, - дислоцируется за городской чертой и может стать одной из первых целей мятежников, если они соберут достаточные силы и подойдут к городу. Вам необходимо: первое - организовать охрану и оборону самого полка, и второе - в целом Кандагара с восточного направления. По второму пункту предложения доложите письменно. На исполнение двое суток.
Генерал говорил на дари, обращаясь к командиру полка, которому, собственно, он и ставил задачу. Дмитрий синхронно переводил сказанное советникам. Перевод давался очень тяжело. Мало того, что нужно было тщательно избегать не только ошибок, но и малейших неточностей - Фарук слишком хорошо знал русский язык, - откуда-то навалилась непонятная усталость. Не помогал даже крепкий чай, который Дмитрий пил, нарушая одну из главных заповедей переводчика - не отвлекаться за работой на еду и питье.
Совещание закончилось. Фарук встал, за ним поднялись все присутствующие. Поднялся и Дмитрий, но, чтобы не упасть, был вынужден тут же сесть. Неожиданно закружилась голова. Владимир Иванович, обернувшись, махнул было призывно рукой, приглашая переводчика следовать за собой, но, увидев обмякшего Дмитрия, сидевшего с низко опущенной головой, вернулся в шалаш и с тревогой спросил:
- Что с тобой?
- Сейчас, - прошептал Дмитрий. - Сейчас, минуту посижу и догоню вас.
- Тебе плохо? - Владимир Иванович приложил холодную ладонь ко лбу переводчика. - Да у тебя жар, братец!
Подошел Фарук, наклонившись, посмотрел в глаза Дмитрию и спросил: