Что мог сказать в ответ Лукомцев? Бегите, дескать? Панику подымешь. Оставайтесь, ждите? Какими же словами будет поминать его эта женщина, попав к немцам.
- Не знаю, - сказал он честно. - Не знаю, дорогая. И не сердитесь на меня, пожалуйста, за это.
- Чего же сердиться-то. - Она потеряла к нему интерес и вернулась на скамейку.
Он сел в машину и уехал. Чувство вины в нем не проходило. Возможно, именно так чувствует себя и врач у постели больного, которому помочь не в силах. "Но что, что я могу? - думал он, неторопливо катя лесной дорогой к Вейно. - У меня всего несколько тысяч бойцов. Да и те едва умеют держать винтовку…"
Он вздрогнул. Впереди громыхнуло так, что толчок отдался в пол машины, ударил по каблукам сапог. Шофер затормозил. При выключенном моторе грохот впереди стал еще сильнее. В утреннем безоблачном небе ходили самолеты. "Бомбят, - подумал он. - И, кажется, бомбят Вейно".
- Давай туда! - скомандовал он шоферу. - Но осторожно. Под бомбы лезть не надо.
3
Третий день шла усталая Зина по шоссе вдоль залива. Асфальт сменился сначала щебенкой, а теперь - круглым горячим булыжником, на котором подкашивались ноги. С утра до ночи палило совсем не ленинградское, жаркое солнце, тонкостволые высокие сосны, поднимавшиеся прямо из прибрежного песка, почти не давали тени, натертые ремнями мешка плечи деревенели. Только ветер, прорываясь порой сквозь сосны с моря, освежал лицо, проскальзывал в рукава. На минуту от этого делалось легче.
Впереди на береговых холмах стоял лес - настоящий, густой и темный. Зина прибавила шагу, чтобы переждать полуденный зной в тени. Не в этом ли лесу ученицей восьмого класса она собирала ландыши? Недалеко где-то обрыв над морем, там, помнится, много земляники. Зина узнавала места. Сторонясь встречных и обгоняющих машин, она шла быстрей и быстрей. Но, войдя в лес, невольно остановилась. На знакомом обрыве - две строгие шеренги матросов в бушлатах. Пред ними - прямоугольная яма в желтом песке, красный гроб с бескозыркой на крышке. Кто-то с непокрытой головой стоит перед строем, резко выбрасывая руку вперед. Удары волн под обрывом, шум сосен заглушают его слова.
Зина бывала на море, видела матросов на Севастопольском рейде в белых шлюпках, над которыми ряды весел взлетали легкими, многоперыми крыльями. Она видела, как шлюпки приставали к берегу, матросы выскакивали на пирс и шли на городские бульвары. Веселыми, энергичными, ловкими запомнились они ей, Но эти, здесь, на обрыве, будто окаменели в своей траурной безмолвной шеренге.
Зина отерла ладонью влажный лоб, откинула за ухо темную прядь. Резкий возглас "Залп!" прервал ее мысли, земля дрогнула, и, разметав чаек, в море покатился тяжелый гул. Ветер потянул чем-то кислым и острым. Зина девочкой слышала пушку Петропавловской крепости, которая стреляла ежедневно в полдень. Выстрел был мягкий и величественный, такой же непременный в городе, как и сама крепость. А эти выстрелы гремели раскатами грома. За каждым из них что-то злое, шипя, вспарывало морской воздух. В память о погибшем товарище балтийцы салютовали боевыми. Снаряды шли через залив, к изломанной линии противоположного берега. А когда над свежей могилой на обрыве вырос песчаный холм, в морской дали нежданно возник гул ответной канонады. Те снаряды, падая в море, взбрасывали белые фонтаны воды и брызг. Они не достигали обрыва, но Зина прижалась к стволу сосны и не могла оторвать глаз от взблескивающих на солнце водяных столбов. Она догадалась, что это немецкие снаряды и что на том берегу - уже враг.
Зина вернулась на дорогу и снова пошла по горячим камням. Ее обгоняли грузовики с войсками, тягачи тащили орудия; навстречу катили санитарные машины с матовыми стеклами кузовов - на шоссе пешеходу не оставалось места. И вдруг совсем невоенное слово "Воздух!", выкрикнутое тревожным голосом, все изменило. Машины с полного хода свернули в кусты; пушки, укрытые ветвями, застыли на обочинах, люди бросились врассыпную - под деревья, в канавы. Дорога опустела. Зина машинально сделала то же, что и другие: она побежала в лес, легла на теплый песок, усыпанный хвоей, и замерла в ожидании страшного. Было томительно тихо. И вот, воя моторами, издавая ревущий свист, над дорогой пронесся самолет - так низко, что Зине показалось даже, что она видит очки и шлем летчика. Из-под черных свастик к земле брызнули пучки белых струй - пули, как искры, вспыхнули на дорожных камнях, заставив Зину еще плотнее прижаться к земле, закрыть голову руками и зажмурить глаза. В эту минуту она представила себе Андрея, который, может быть, так же, как и она, прячется от немецких самолетов. А что, если и он, как сегодняшний моряк, там на обрыве?.. Нет, нет, не может быть, не может!
Пять дней… Как это теперь кажется давно! Она пришла к школе на Обводном - там полк Андрея дожидался отправки на фронт, - и они так хорошо тогда побеседовали. Она поднялась на носки, протянула к подоконнику руку. Андрей сжал ее и поцеловал кончики пальцев - дальше достать не мог, - засмеялся. На прощанье сказал: "Завтра приходи, сейчас некогда, много работы". Но назавтра окно было пусто, двери подъезда раскрыты настежь, часового возле них нет, на мостовой - картон от раздавленных пакетов, в каких, Зина знала, хранятся патроны, в здании по длинным коридорам бродил ветер…
Из подъезда вышла дворничиха с метлой и сказала участливо: "Своего высматриваешь? Ушли. Ночью ушли, ласточка. Ружья зарядили и ушли. Жди письма теперь". Ушли. А куда? На фронт, на войну. Но разве это адрес?. Зина готова была пойти к дворничихе, попросить у нее чернил, бумаги и тут же, сию минуту, - ей это было до крайности необходимо - написать длинное, в пять, нет - в десять, в двадцать страниц письмо. Рассказать Андрею все, что думает она о нем, о их жизни, о любви. Когда были вместе, казалось: к чему слова, все ясно и без них, А теперь выяснилось, что за пять лет жизни вообще ни о чем, что было в сердце, по-настоящему и не сказано.
Но дворничиха принялась сметать мусор с тротуара, и Зина побежала в партийный комитет района, пославший дивизию добровольцев на фронт. Измученный бессонными ночами, секретарь райкома рассеянно поглядел на Зину, хотел было сказать что-то, но помешал телефонный звонок. Потом зазвонил второй аппарат. Секретарь беспрестанно снимал трубки, прикладывал их то к одному то к другому уху, в кабинет входили люди, косились на Зину, вели разговор вполголоса. Зина почувствовала, что мешает, и ушла, так и не выдав своих дум, не сказав, что, кажется, она сглупила, что ей тоже надо было идти в полк: дружинницей, машинисткой, прачкой - лишь бы с Андреем.
На улице ее остановила полная молодая женщина в широкой и длинной, скрывавшей беременность толстовке. Она спросила: "Жена Кручинина?" Зина бросилась к ней: "Вы знаете Андрея?" Неизвестная за минуту до этого женщина уже казалась ей давно знакомой и близкой. "И вас встречала, - ответила та, - в одном доме живем. Я Соня Баркан. Смешная фамилия, да? На родине мужа, в Дновском районе, так морковку в деревнях называют. Муж теперь комиссаром в полку, в том же, где и ваш. Куда уехали, не сказал, сам не знает, но по слухам - в Маслино. Помните, прошлым летом дети там в лагере были".
Вечером Зина зашла к Соне. "Поезда не ходят, пойду в Маслино пешком. Может быть, и подвезут. А в полку, думаю, дело найдется".
Детей - четырехлетнюю Катю и трехлетнего Шурика - она отвела к матери Андрея, суровой и умной старухе. "Уж вы, мама… - начала было Зина виновато. - Они шалуны…" Но старуха остановила: "Не объясняй. Троих вырастила. А ты его береги там и сама берегись. Вояка!" - Она прижала Зину к груди.
Многие уходили в те дни. Мужчины - с винтовками за плечами, женщины - с санитарными сумками. В железнодорожных эшелонах, в грузовиках, в автобусах, взятых прямо с городских улиц, они отправлялись за Лугу, под Нарву, в Новгород… Все смотрели на карты. Стрелы немецкого наступления, пронзив Каунас, разветвлялись к Риге, Тарту, к Остро́ву, огибали Чудское озеро… И по мере того как стрелы приближались, все меньше людей оставалось в городе. Ленинградцы шли им навстречу.
Зина складывала белье в охотничий рюкзак Андрея, совала туда свертки с колбасой, сыром, сахаром. Вдруг, тяжело дыша, вошла Соня. "Думала, не поспею… Зиночка, милая, просьба к тебе. Через неделю моему супружку тридцать стукнет. Подарок ему. Не тяжелый: письмо да вот коробка. Она удобная, дай я ее тебе сама в мешок устрою. Помнется - не беда. Подумать только - тридцать. А совсем недавно двадцать семь было…" Соня вздохнула, то ли сожалея о том, что муж будет праздновать свое рождение без нее, то ли, что годы летят так быстро.
И вот уже третий день Зина в пути. Ночевала на сеновале, в копнах среди поля. Маслино осталось в стороне. Полк Андрея и в самом деле проходил там, но не остановился. Дежурный парнишка-телеграфист сначала отказался разговаривать: военная, мол, тайна. Но, по-мальчишески оглянувшись, - не слышит ли кто? - посоветовал: "В Вейно идите, тетенька, наверное, там". И Зина идет в Вейно. Слово "Воздух!" заставило ее близко ощутить войну.
Стукнув о землю, упала сосновая шишка. Зина подняла голову: по ветвям над ней прыгала белочка и опасливо поглядывала вниз. Люди выходили из леса, шоферы снова заводили машины. Группа командиров собралась возле опрокинутого в канаву грузовика с ящиками. Зина тоже подошла: грузовик был словно искусан огромными зубами.
- Из крупнокалиберного запустил, - сказал майор в пограничной форме. Окинув быстрым взглядом потрепанные туфли Зины, ее тяжелый рюкзак, он спросил: - Далеко путь держите? В Вейно? Что ж, садитесь, немножко подвезу, - и открыл дверцу "эмки", затянутой зеленой маскировочной сеткой.
"Пограничники, пограничники, - думала Зина. - А где же теперь граница? Неужели надолго такой ужас, охота на людей с самолетов, смерть, кровь? Какая чудесная начиналась жизнь! И вот все пошло прахом, прахом". Она думала об Андрее, о своих ребятишках, о доме. Лишь бы дети, лишь бы Андрюша были живы, а дом… что дом! Домов можно сколько угодно настроить, человека же, если его не будет, уже никто не вернет. Опять перед глазами возникла черная бескозырка на красной крышке гроба и чайки, плачущие над морем.
4
В нескольких километрах от Вейно, в большом селе Оборье, под кладбищенской часовней врыт в землю прочный и мало кому заметный блиндаж. На грубых, наскоро сколоченных столах, на бревнах, подпирающих кровлю, на стенах, обшитых пахучей фанерой, трещат звонки полевых аппаратов. Их более десятка. Раннее утро, над землею рассвет, но здесь, в блиндаже, ни утра, ни ночи - круглосуточное, неусыпное бодрствование. Возле каждого аппарата дежурный. Аппараты живут: живут и дежурные.
.Из разноголосого гула вырываются фразы условного языка:
- Курс 95, высота 30, три 10-88, два Ме-109.
- Курс 95, четырнадцать Ю-88…
- Курс 95…
Курс 95 - генеральный курс немецких бомбардировщиков. Этим курсом "юнкерсы" и "хейнкели" прокладывают воздушный путь на северо-восток, к Ленинграду. Тяжело груженные бомбами, они прячутся в облаках или жмутся совсем к земле, пытаясь так или иначе прорвать кольцо зенитной обороны. Но наблюдатели замечают их еще над линией фронта. И тогда с какой-нибудь колокольни, с крыши или сосны телефонный звонок несет в блиндаж роты воздушного наблюдения:
- Курс 95…
Под выкрики дежурных в углу блиндажа на широком сундуке дремлет политрук Загурин, комиссар батальона ВНОС. Ночью он объезжал посты на берегу залива. Загурину снится командир полка. Дымя папиросой, тот говорит: "Товарищ политрук, вы давно проситесь на командную должность. Вы, кажется, строевик?" - "Да, я строевой лейтенант, товарищ майор". - "Прекрасно. Мы даем вам стрелковую роту". - И командир кладет ему на плечо тяжелую руку. Загурин вскакивает, но за плечо его трогает не командир полка, а встревоженный командир роты:
- Товарищ политрук, с четырнадцатого доносят, что обнаружены немцы. Танки, пехота, грузовики…
В трубке аппарата, связывающего с четырнадцатым, - шум, треск и торопливый голос:
- Мы под обстрелом…
- Снимайтесь! - крикнул в трубку командир роты. - Сматывайте кабель! Отходите!
- Чепуха какая-то… - Сон окончательно покидает Загурина. Он вскакивает со своего сундука. - Постойте! Какие немцы? - Загурин раскладывает зеленую карту с голубыми пятнами озер. Шоссе от Оборья, где стоит рота, бежит к югу лесом до Вейно, пересекает там железнодорожную линию и подходит к большому селу Ивановское. В пятнадцати километрах за Ивановским - лесопильный завод, где на крыше одного из корпусов - дозорная башня четырнадцатого поста. Фронт - вон он где, на юго-западе, за Плюссой. А здесь, под Ивановским, какие здесь немцы?! - Ну-ка, вызовите еще раз четырнадцатый.
- "Пенза", "Пенза"! - кричит телефонист. - "Пенза"! Не отвечают, товарищ политрук. Видать, смотались.
Загурин молчит с минуту, вглядываясь в карту, потом приказывает:
- Ермакова ко мне!
Утирая ветошью руки, вбегает загорелый, наголо обритый боец:
- По вашему приказанию, товарищ политрук, шофер Ермаков явился!
- Как машина, Василий?
- В порядке. Только что масло сменил.
- Заводи!
- Куда? - с тревогой спрашивает командир роты.
- Лично проверю…
Миновав ажурные кладбищенские ворота, черная "эмка" свернула на шоссе и сразу же утонула в клубах рыжей пыли. Семикилометровый путь до Вейно занял несколько минут. Но у шлагбаума пришлось задержаться: над железнодорожной станцией большой плавной каруселью ходили, как Загурин сразу узнал по характерному излому крыльев, немецкие пикировщики Ю-87. По одному отделялись они от стаи, резко падали вниз и почти над самой землей сбрасывали бомбы. Густой дым волнами катился по пристанционному поселку, и, когда рассеивался, открывались раздавленные, рассыпанные по бревнышку, когда-то уютные желтые домики железнодорожников, разбросанные повсюду доски, шкафы, кровати и мелкое, сверкающее на солнце стеклянное крошево.
- Ну как? - Загурин вопросительно взглянул на Ермакова. - Проскочим?
- Попробуем, товарищ политрук. - Ермаков дал полный газ, пролетел короткой улицей по разметанным щепкам и кирпичам и через линию свернул на Ивановское.
После вейнинского грохота неожиданная тишина в Ивановском показалась особенно глубокой и мирной. Загурин приказал остановиться, вышел на дорогу, прислушался: было тихо и за лесом, тянувшимся к югу от села. Только на луговине возле прудка кто-то бегал, слышались крики, хохот. Окликнул женщину с корзинами на коромысле:
- Что там за возня?
- Наши, деревенские. Сегодня ж воскресенье. А вчера рожь дожали. Вот и веселятся.
Успокоенный, Загурин поехал дальше.
Впереди был глубокий овраг, на дне которого горбился свежими бревнами мост. Ермаков знал дорогу и не тормозил, машина ходко понеслась под кручу. Внезапно переднее стекло коротко хрустнуло и, словно схваченное морозом, покрылось густым сплетением трещин. Встречный ветер со свистом поток в кабину. Ермаков и Загурин переглянулись: пуля!
Вторая пуля ударила в раму, третья полоснула тент. Ермаков даванул педаль тормоза, машина задымила резиной и остановилась. Политрук, а за ним и шофер выскочили в канаву.
На противоположной стороне оврага, за мостом к лесопильному заводу, они увидели танкетку.
5
В тот день эшелон с полком, в состав которого входила рота Кручинина, прибыл на станцию Вейно. Геолог Фунтик, который бывал здесь в прошлом году на сланцевых разработках, безмолвно оглядывался вокруг. Половина легкого вокзального зданьица, как будто его с размаху ударили сапогом великана, была сброшена прямо на железнодорожные пути. В оставшейся половине блестел кипятильник-титан, на буфетной стойке, торопливо растаскивая хлебные крошки, возились галки и воробьи. Над поселком все еще висела пыль, и в развалинах, отыскивая поломанную мебель, остатки одежды, битую посуду, копошились люди; где-то плакали - тонко, монотонно, будто стонали. Сердце Кручинина сжалось: может быть, и в Ленинграде уже так? Сумрачный, выстроил он роту возле вагонов и приказал начать перекличку.
- Селезнев Борис? - вызывал старшина.
- Козырев Тихон?
- Бровкин Василий?
- Фунтик Вячеслав?
Люди отвечали нечетко, сбивчиво. Ошеломленные, растерянные, они косились на свежие развалины станции. "Что же будет дальше?" - читал Кручинин во взгляде каждого. В эту минуту он увидел инструктора политотдела дивизии Юру Семечкина. Юра был членом парткома, на заводе его любили за веселый, простой нрав, за те добрые, хорошие советы, которые он умел дать товарищу. Кручинин хотел было его окликнуть, но следом за Юрой, тоже по путям, медленно шел пожилой полковник. Несмотря на палящее солнце, он был в кожаном пальто, на петлицах которого поблескивали ряды красных прямоугольников. Невысокий хмурый полковник слегка сутулился, смотрел в землю. Кручинин догадался, что это командир дивизии Лукомцев.
Когда комдив поравнялся с ним, Кручинин скомандовал роте: "Смирно!" - и отдал рапорт. Полковник поздоровался, внимательно, исподлобья осмотрел шеренгу бойцов.
- Вы кадровый? - спросил он Кручинина.
- Из запаса, товарищ полковник.
- Воевали?
- В финскую кампанию, товарищ полковник. Но на передовой не был. Человек десять у меня в роте обстрелянных, дрались на Карельском перешейке. Есть, которые служили действительную. Но большинство… Сами понимаете, товарищ полковник. Добровольцы. Желание бить врага…
Лукомцев смотрел на него и молчал. Не таким представлял себе Кручинин командира дивизии. Он представлял его бравым, живым, энергичным, за которым не задумываясь кинешься в пекло. Тягостное молчание смутило Кручинина, и он сказал невпопад:
- Зато есть замечательные лыжники.
Лукомцев усмехнулся:
- Не по сезону, дорогой друг. В январе пригодятся. Берегите. - И пошел дальше.
- Воздух! - крикнул наблюдатель между эшелонами, и под его ударами загудел вагонный буфер.
- Во-о-з-ду-ух! - понеслось по путям, где шла выгрузка дивизионного имущества. Все засуетились, поглядывая в сторону водонапорной башни, над которой со стороны солнца летели бомбардировщики - пока еле заметные точки в голубом тихом небе.
Зазвучали тревожные команды. Бойцы подхватывали пушки за колеса. Тракторы рванули тяжелые гаубицы. На потные спины взваливались ящики с патронами и снарядами. Словно стремительный шумный водоворот закипел на путях. Затем он распался и несколькими потоками схлынул с полотна, унося с собой все, что можно было унести за эти короткие секунды. Станция обезлюдела, только длинными шеренгами остались стоять вагоны.
Они дрогнули, заходили, закачались под ударами бомб.
- Черт побери! - буркнул Лукомцев, наблюдая бомбежку. - Опаздывают морячки. - Он окликнул побледневшего адъютанта и не спеша, сошел с путей в кустарник под насыпью.