- Тебе все равно кто: немец, полицай, красноармеец? - спросил он.
- А що? - сыто зевнула хозяйка и потянулась всем телом. - Нам, бабам, треба, щоб був мужик. И чого ты такой вумный?
Так они и расстались - не простившись…
Зачем он рассказывает все эти подробности? Он хочет рассказать все, он ничего не утаит: ни хорошего, ни плохого. Мне чудилось, что Антон сейчас скажет свое: "Втереться в доверие хочешь?" Но он молчал, и немец воспринял это молчание как разрешение продолжать рассказ.
Выслушав немца, Антон приказал вывести его из сторожки и что-то шепнул Федору на ухо. Тот просиял.
- Ловкач, - сказал Антон, когда немца увели. - Ловкач и шпион. Но нас не проведешь.
- Послушай, - сбивчиво и возбужденно заговорил я. - Это он, тот самый. - И я полез в карман за письмом и фотокарточкой.
- Что ты мелешь? - удивился Антон.
- Тот самый… У ручья. Я поил тебя из его каски. И шоколад, помнишь? Он был почти мертв. А потом исчез. Я хотел…
- Ну и что же? - спросил Антон, когда я перевел текст письма. Он уже давно, еще до того, как я прочитал письмо, определил свое отношение к немцу, и теперь уже ничто не могло понудить его изменить это отношение. - Я знаю только одно: он, немец, пошел воевать против нас. Тот, кто против фашистов, тот борется в подполье, а этот…
- Твое решение?
- К стенке, и весь разговор. Я уже распорядился.
- А если он говорит правду?
- Ты уже клюнул на удочку?
Мне трудно было убеждать Антона, а тем более заставить его поверить этому немцу, но я продолжал доказывать свое, просить, чтобы он отменил свое приказание.
- Ты что? - возмутился Антон. - Или нам больше нечего делать, как только возиться с этим фрицем?
- Это он, он, послушай, - твердил я.
- Ну и что же, что он? Ты или неисправимый фантазер, или сумасшедший, - разозлился Антон.
- Прикажи вернуть его.
- Хорошо, пусть будет по-твоему, - наконец согласился Антон.
Я выскочил из сторожки.
- Немца - к командиру!
И вот он снова стоял перед нами.
- Скажите, как зовут вашу невесту? - спросил я.
Он удивленно и в то же время обрадованно взглянул на меня, как смотрят люди, которым совершенно неожиданно сказали о самом дорогом.
- Эрна.
- Когда вы в последний раз писали ей письмо?
- Это было за полчаса до перехода советской границы.
- Вы помните, о чем писали?
- Каждое слово.
- Если это не секрет…
- Нет, нет, - и немец тут же повторил слово в слово текст письма, которое я передал Антону.
Я протянул немцу фотографию девушки.
- Эрна! - воскликнул он.
- Ну хорошо, - насупился Антон. - Какую же цель ты поставил перед собой?
- Разрешите остаться у вас.
- А тебе известно, где сейчас немцы?
- Точно не знаю, - ответил Рудольф.
- А примерно?
- Слышал от хозяйки, что за Смоленском.
- Брешет она, твоя хозяйка. Ну, предположим, что не брешет, - после паузы сказал Антон. - Чего ж ты к нам решил пристроиться?
- Это очень сложный вопрос, - ответил Рудольф.
- А что ему, - боясь, что не успеет вставить слово прежде Антона, разулыбился Федор. - На партизанских харчах задницу откормит - и тю-тю, битте-дритте!
- Это очень сложный вопрос, - не обратив внимания на слова Федора, повторил Рудольф. - Я не сразу решился. Тем более что это связано… Не знаю, как лучше объяснить. Мой поступок может не одобрить Эрна. А для меня она самый дорогой человек.
- Эрна! - передразнил Федор, видимо озлобленный, что немец, которого он самолично взял в плен и привел в отряд, пропускает мимо ушей его слова. - Ты, битте-дритте, тут сопли не распускай, не разжалобишь. Отвечай командиру по существу!
- Слушаюсь! - вытянулся Рудольф. Даже в сугубо гражданской одежде он оставался военным, приученным к суровому и жестокому повиновению. - Я буду отвечать на поставленные вопросы. Перед тем как идти в бой, я много думал. Колебался. Все-таки хочется жить. Но не как рабу. Я знал, что меня ждет: или немецкая, или русская пуля. И я не пришел бы к вам. Я бы тоже был сейчас за Смоленском. Но все гораздо сложнее. А если сказать просто и коротко - когда мы перешли границу, я не верил в победу.
- А сейчас веришь? - спросил Антон.
- Не верю, - сказал Рудольф.
- Это потому, что ты у нас в плену, - сказал Антон. - И с какой стати мы должны брать твои слова на веру?
- Не верите - расстреляйте, - спокойно ответил Рудольф.
Ответ, кажется, обезоружил Антона. Он подозвал Федора и Волчанского. Федор подошел, и на лице его было написано: "Приказывай, командир, я выполню любое твое приказание".
- Накормить, - распорядился Антон. - Прежний приказ отменяю. Но… - он не договорил. Федор понял это "но" и выразительной мимикой дал понять, что не спустит глаз с немца.
- И все же в отряде ему не место, - сказал Антон, когда мы остались вдвоем. - Я не хочу, чтобы нам в спину…
- Проверим на деле, - предложил я.
- Рисковать? Не намерен, - отрезал Антон.
- А Некипелов?
Я знал, что он не простит мне этого напоминания. И все же напомнил.
Антон ничего не ответил.
И лишь на другой день объявил мне:
- Вот что. Под твою личную ответственность. И если этот фриц… - он не договорил начатую фразу.
- Хорошо. Под мою ответственность.
Мне хотелось смягчить тон нашего разговора. Но Антон лишь сильнее нахмурился. Брови его резко сомкнулись.
Как бы то ни было, Рудольф остался в отряде. Я старался почти все время быть с ним. Мне даже не приходилось вызывать его на откровенность. Он и без вопросов делился со мной своими думами, сомнениями, желаниями. Оказалось, что он хорошо знает радиодело. Но у нас не было рации, и мы чувствовали себя отрезанными от всего мира. Макс обещал прислать рацию при первой возможности, но сделать этого ему не удавалось. А нам ведь очень важно было не только самим знать вести с фронта, но и распространять их среди местных жителей.
- А что, если отбить рацию у какого-нибудь немецкого обоза? - спросил я как-то Рудольфа.
- Это очень хорошая идея! - воскликнул он. - Я давно хотел предложить такой план. Но…
- Что "но"?
- Вы могли подумать, что я специально хочу… - он не решился произнести то, что думал, и вдруг воскликнул: - Попросите командира, товарищ Алексей! У нас будет рация.
Я обещал поговорить с Антоном. Самым главным доказательством честности Рудольфа было то, что, зная об успешном наступлении немцев, он не принял никаких мер, чтобы вернуться к ним. Больше того, он искал партизан и, волею обстоятельств попав в отряд, хотел, чтобы его проверили, а проверив, доверяли.
Нельзя было не заметить, что Рудольф с беспощадностью к самому себе переживал страшную вину своих соотечественников, как свою собственную вину. Не ожидая приказаний, первым бросался выполнять срочную работу. При этом, конечно же, понимал, что подчеркнутая старательность может вызвать совершенно естественную в подобных обстоятельствах подозрительность.
Выслушав меня, Антон сказал, как всегда, коротко и предельно ясно:
- Разве ты забыл: под твою ответственность. Если что - не посмотрю, что ты…
Он не произнес слова "друг", и это вновь сохранило ту незримую, но довольно плотную полосу отчуждения, которая с некоторых пор возникла между нами.
К разработке операции по нападению на немецкий обоз я подключил и Волчанского. Он любил поговорить, но отличался удивительной способностью выдвигать смелые, порой казавшиеся несбыточными идеи и горячо, до самозабвения, отстаивать их. Зуд говоруна он обрушил на Рудольфа, мотивируя это желанием, как он выражался, познать душу немецкого молодого человека сороковых годов. Ему очень нравился философский склад мышления Рудольфа. Видимо, в какой-то степени Рудольф заменил ему Некипелова, хотя немца ни разу не удалось вывести из себя.
Больше всего Волчанского интересовало, как это немцы могли пойти за Гитлером, чем объяснить зверства фашистских войск.
- Ну ты, ей-бо, сам пойми, - горячился Волчанский. - Ну, фашисты зверствуют, это понятно. Но ведь в армии - трудовой народ! Он-то что думает?
- Гитлер очень много сделал, чтобы связать весь народ общностью преступлений, - сказал Рудольф. - Немцам внушали: если это не сделаешь ты, то это сделает кто-нибудь другой. Богатство и власть развращают. Они не только одурманивают людей, но и уродуют души.
- Значит, всех удалось развратить? А где же, ей-бо, рабочие? Мы же надеялись - немецкий пролетариат ударит Гитлеру в спину. А фюрер, ей-бо, оседлал этих пролетариев и поскакал. Скажешь, не так?
- Тех, кто пытался сбросить хомут, нет в живых. Их было много. И они в могилах или в концлагерях. В Германии вы своими глазами могли бы увидеть… Это… - Рудольф долго искал подходящее сравнение, - как большая тюрьма. Человек хочет дышать и вдруг чувствует, что еще немного - и кончится воздух. В Германии боятся не только говорить, но и мыслить! А тот, кто мыслил вслух, - о, это были мысли для показа, это была шизофрения мысли! У Эрны отец - фашист. Он сказал, что если она не отвергнет меня, то он донесет в гестапо, не пожалеет и родную дочь. "Мой долг", - с гордостью подчеркивал он. Разве это жизнь?
Но как Рудольф ни старался, его доводы не убеждали Волчанского. Рудольф и сам понимал, что его объяснения не исчерпывают сложной, противоречивой и запутанной проблемы и что потребуется время, которое, отодвинув от нас войну, даст возможность объективно разобраться во всем.
- Самый страшный вопрос для меня, - признавался Рудольф, - как мы, немцы, будем жить после войны? Больную совесть не сможет вылечить даже время.
Но, по правде сказать, при всей остроте этих вопросов нас в те дни больше волновали текущие дела, и особенно рация. И мы ее добыли с помощью Рудольфа.
Переодевшись в форму немецкого унтера, он вышел с автоматом на шоссе и, когда головная повозка поравнялась с ним, остановил ее. Переговорив с возницей, он подал условный сигнал. Мы открыли огонь по повозкам, сгрудившимся на шоссе. Охрана оказалась немногочисленной, и мы быстро справились с ней.
Трофеи были богатые. Кроме оружия, патронов, продуктов - рация с полным запасом питания.
Все сошло благополучно. Никто из нас не получил даже царапины. А ведь обычно после таких вылазок недосчитывались двух-трех человек.
Да, нам повезло. А главное - Рудольф выдержал испытание.
13
Вскоре после того, как мы захватили рацию, ко мне прибежал Федор и, глотая слова, крикнул:
- Там… с Галиной беда!
- Что? - вскочил я. - Говори толком!
Но он ничего не ответил и потащил меня за рукав.
Галину мы застали в сторожке. Лицо ее было бледное, обескровленное. Вначале я даже не узнал ее. Изможденная, слинявшая, она мельком взглянула на меня и отвернулась к стене. У каждого человека бывает такое состояние, когда он хочет остаться в одиночестве и когда присутствие даже близких раздражает, становится тягостным и обременительным.
Наверное, такое же состояние было и у Галины.
Единственным человеком, мало-мальски разбиравшимся в медицине, была сама Галина. Она перевязывала раненых, ухаживала за ними. С лекарствами у нас было, мягко говоря, туго, и она варила какие-то настойки из трав, поила ослабевших от потери крови бойцов, прикладывала к ранам подорожник, стирала использованные бинты.
И вот теперь, когда самой Галине понадобилась помощь, оказать ее было некому.
- Что с тобой? - спросил я, присев на край топчана. Галина не шелохнулась.
- Что случилось?
- Не имеет значения, - едва шевеля губами, ответила она.
Мы стояли, не зная, что предпринять.
- Антон… вернулся? - вдруг прошептала Галина.
- Нет, - сказал Федор, - послезавтра приедет, не раньше.
Антон два дня назад уехал на встречу с Максом в условленное место, километров за двадцать от нашей стоянки. Сразу же после отъезда Галина отпросилась у Федора, оставшегося за Антона, сходить в село. Федор, как всегда, масляно ухмыльнулся, так что углы его рта полезли кверху и губы стали очень похожими на подкову, и почти ласково сказал:
- Прошу действовать с полной свободой, Галина Максимовна. - Он называл ее по имени-отчеству, как бы подчеркивая, что именно так и надо обращаться к девушке, к которой неравнодушен командир. - Но не забывайте об осторожности. Попутного вам ветерочка, Галина Максимовна.
А когда она отошла на такое расстояние, что не могла его услышать, жадно проглотил слюну и сказал:
- Ну и куропаточка… А командир наш - собственник. Нет, чтобы такое солнышко каждому посветило.
Впервые я слышал, чтобы Федор говорил с таким явным цинизмом и так отзывался об Антоне. С ходу поняв мое настроение, он заискивающе протянул:
- Да ты не бери, не бери на веру-то. Иной раз взболтнешь хреновину. А тут еще с голодухи готов на стенку полезть.
И, видя, что меня не очень-то охладило его разъяснение, без обиняков попросил:
- Ты, Алексей, того… Не говори командиру. Пусть между нами. Он в нее втрескался по уши, шкуру с меня спустит, ежели что. Сам понимаешь. Пущай владеет единолично. Совет им да любовь.
Я сплюнул и отошел от Федора. Как это иногда бывает: думаешь о человеке одно и мнение уже сложится твердое, вроде бы окончательное, а он возьми да и покажи себя совсем с другой стороны. Или так оно должно быть? И нечему тут удивляться?
Так я размышлял тогда. А сейчас мне было не до размышлений.
- Алексей, - позвала Галина.
- Сбегаю за спиртом, - предложил Федор. - Там у меня есть маленько. Может, отойдет.
- Алексей, - сказала Галина, почувствовав, что я стою рядом и смотрю на нее. - От тебя мне скрывать нечего. Да теперь и не имеет значения. Вернется Антон, пусть на меня не обижается.
Мне было неприятно, что она заговорила об Антоне. Дружба наша с ним пошла, что называется, наперекосяк.
Галине было совсем плохо. Она еще дышала, говорила, смотрела на меня, но вся уже словно таяла, уходила в небытие. И когда я осознал это, мне стало страшно.
- Ты не осуждай его, - снова заговорила она. - Его можно понять. Так его воспитали. Он честный. И сам верит, что поступает как надо. Это же не так просто, Алексей…
- Не будем об этом, - пытался остановить я. - Лучше скажи, чем тебе помочь. Что случилось?
- Уже поздно, - с облегчением сказала Галина. - А Антону скажи, пусть простит. Он очень хотел ребенка. Очень ждал. Но я не могла… Один ты знаешь, почему я не могла. Не говори Антону, прошу тебя. Он не выдержит… Ты не скажешь, нет?
- Что ты, что ты! Об этом никто никогда не узнает.
- Спасибо, - она коснулась моей руки холодными, странно потвердевшими пальцами. - И еще, - уже едва слышно сказала она, - так мне и надо… Некипелов погиб. Это я… я виновата…
Галина умолкла. Я понял, что теперь она уже не произнесет ни звука.
- Федор! - крикнул я. - Федор!
…Два дня мы ждали возвращения Антона, пытались связаться с Максом, но безуспешно. А когда Антон на третью ночь появился в отряде, над могилой Галины стоял фанерный столбик со звездочкой, вырезанной из жести.
Весь остаток ночи Антон пробыл у могилы. А утром, еще более суровый и жесткий, выстроил нас и рассказал о новой задаче, поставленной Максом, - готовиться к слиянию мелких отрядов в одно соединение.
Когда я заговорил с Антоном о Галине, он жестом руки остановил меня:
- Не трави душу…
И я увидел, что передо мной сидит такой же человек, как и все, человек, понимающий, что если он не задушит в себе отчаяние, то отчаяние задушит его.
Шли дни. Незаметно в леса прокралась осень. Перво-наперво она взялась выдувать тепло, сеяла холодным дождем, сыпала на окоченевшую траву сухую изморозь. Потом прошлась по березам и осинам, щедро мазнула где красной, где желтой, где оранжевой краской, начала срывать еще непослушные листья. Небо опускалось над сторожкой все ниже и ниже.
Антон отдал распоряжение рыть землянки, и люди обрадовались хотя бы временной возможности сменить винтовку на лопату и топор, забыть о взрывчатке, о ночных, всегда связанных с риском для жизни вылазках. Работа шла споро, благо что строительный материал был под рукой.
И все бы, вероятно, так и шло, если бы не новый случай. Он перевернул всю мою душу.
После удачной вылазки, закончившейся захватом рации, Антон несколько изменил свое отношение к Рудольфу. То влияние, которое мы с Волчанским оказывали на него, тоже не прошло даром. И вот Волчанскому пришла идея: активнее использовать Рудольфа, особенно в опасных операциях. В самом деле, ведь Рудольф - немец. Одень его в гитлеровскую форму - и он сможет выполнять такие задания, что вряд ли кому и во сие приснится.
И вот, после того как Родион сообщил, что Шмигель, получивший, видимо, нагоняй от начальства за то, что чуть ли не под носом у него действуют партизаны, начал все чаще прибегать к расстрелам мирных граждан, было решено его убрать.
На этом особенно настаивал Антон. Вероятно, если бы была возможность доложить наш замысел Максу, то вряд ли он дал бы добро. Мы совсем не учли того, что Макс пользуется доверием Шмигеля и использует это в интересах партизан. И еще неизвестно, как сложатся у Макса отношения с преемником Шмигеля.
Но Макс был занят формированием новых отрядов и не подавал никаких вестей. Антон спешно разработал план ликвидации Шмигеля. Этот план был прост, хотя, как и любые подобные планы, связан с риском.
Родион, которого Макс в свое время представил Шмигелю как одного из своих верных и надежных помощников, организует очередной выезд на рыбалку. Ввиду того что после нескольких операций, проведенных партизанами, Шмигель навострил уши и потому будет осторожен, Родион предложит половить рыбу близ города. У Родиона, чтобы не вызывать никаких подозрений, оружия не будет, он возьмет лишь рыболовные снасти. В условленное время к месту рыбалки на немецком мотоцикле (к тому времени был у нас такой трофей) примчатся Рудольф и Волчанский, переодетые в немецкую форму. И тот и другой будут вооружены автоматами. Неожиданный приезд "связных" вряд ли удивит или обеспокоит Шмигеля. Скорее всего, он просто-напросто выругается, проклиная всех, кто посмел помешать рыбалке. Рудольф доложит ему по всем правилам и вручит пакет. И в тот момент, когда Шмигель начнет вскрывать его, Рудольф вскинет автомат, Волчанский возьмет на мушку телохранителя. У Родиона на всякий случай окажется в руках весло. Если удастся - гитлеровцев брать живьем.
Сперва намечалось, что с Рудольфом поеду я. Но в последний момент Антон передумал.
- А вдруг Шмигель возьмет на рыбалку и ее?
Я побледнел. Антон угадал мои мысли.
- Ну и что же? - как можно спокойнее ответил я вопросом на вопрос.
- Тут моих разъяснений не требуется. Вариант первый: она еще издали узнает тебя и раньше времени начнет бить тревогу. Вариант второй: твои чувства берут верх над разумом. И вместо того чтобы действовать решительно и смело, ты, сентиментальная твоя душа…
- Хватит, Антон! Неужели ты не понимаешь, что я ее ненавижу?
- От любви до ненависти один шаг, - усмехнулся Антон. - Но значит, и от ненависти до любви тоже?
- Разреши.
- Поедет Волчанский.