Послышались быстрые, решительные шаги. Саша всмотрелся в темноту. Невдалеке от себя он увидел фигуру Парамонова. За ним едва поспевали Андрей и Соболев. Саша с завистью посмотрел им вслед. Как хотелось ему пойти вместе с ними, чтобы уже не возвращаться назад.
Саша очень долго бродил по городу. Он то убеждал себя, что найдет в себе силу воли, чтобы забыть Женю, то с непреодолимым страхом чувствовал, что не сможет без нее. Она должна быть всегда рядом, каждое мгновение. Иначе не стоит жить.
Было уже за полночь, когда Саша остановился у ворот дома, где жила Женя. Он должен, обязательно должен еще раз, в последний раз поговорить с ней. Он был несказанно обрадован, когда увидел Женю, бегущую к калитке.
- Женя, - тихо позвал Саша.
- Ой, - вздрогнула она, - как напугал. А мы тебя не могли найти.
- Ты любишь Андрея? - неожиданно спросил он.
Обдумывая заранее предстоящий разговор, он вовсе не собирался задавать Жене такого вопроса. Он хотел вдохновенно и просто сказать ей о своей любви. Но получилось совсем иначе.
- Я обязательно должна ответить? - насторожилась Женя.
- Как хочешь. Только правду.
- Правду? - вспыхнула она.
- Да.
- Я скажу тебе, - торопливо заговорила Женя. - Только пойми меня. Знаешь, рядом с тобой я всегда школьница. С косичками. Тебе нравятся мои косички. А они - мое детство. Понимаешь? Детство уже прошло. Вот и вся правда. Тебе это хотелось услышать?
- Ты любишь Андрея? - упрямо повторил Саша.
- Я и сама не знаю! Я еще сама ничего не знаю! - с каким-то отчаянием вскрикнула Женя, прислонившись к забору. Она помолчала и, взглянув на обиженное, сумрачное лицо Саши, добавила: - Вот сейчас меня провожал Валерий. Всю дорогу он читал мне стихи. Но это же не значит, что это… любовь.
- А все-таки я люблю твои косички, - с ожесточенной решимостью сказал Саша. - И буду любить.
Женя удивленно взглянула на него. Никогда он еще не был с ней таким решительным, даже дерзким.
- Косички я скоро обрежу, - виновато сказала Женя.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Артемий Федорович Крапивин, отец Валерия, увлекался Стефаном Цвейгом. Больше всего он любил цикл его миниатюр "Звездные часы человечества". Ему нравилось, с какой тщательностью тот анатомировал души выдающихся личностей. Артемий Федорович читал каждую миниатюру множество раз, и с каждым разом все более сильное волнение охватывало его. Он пытался постичь тайну судьбы, тайну невиданных взлетов людей и причины их внезапного падения. Вместе с Цвейгом он исследовал мельчайшие подробности жизни человека, вместе с ним шел за героями этих незаурядных новелл.
Читая Цвейга, Артемий Федорович думал о Валерии. Он ставил своего сына то на место капитана Руже де Лиля, единым порывом бурного вдохновения написавшего бессмертную "Марсельезу", то на место Роберта Скотта, воля и железное упорство которого так ярко вспыхнули на пути к Южному полюсу и так безнадежно растаяли, когда не осталось сомнений в том, что его опередил Амундсен.
Первенство в жизни - великое дело, думал Артемий Федорович. Помедлил, упустил счастливый случай - пеняй на себя, этот миг уже не повторится, как не повторится сама жизнь.
Эту мысль он всегда иллюстрировал собственным жизненным примером. У него получалось так, что он был незаметным, всегда в тени. И остался простым врачом. Он самозабвенно любил свою работу, но, оставаясь наедине с самим собой, мечтал о славе и считал, что приложи он больше упорства, инициативы, и его имя могло бы стать известным.
Артемий Федорович родился и вырос в городе у Черного моря. Он любил его - город старых акаций, веселого смеха и неугомонных морских ветров. Отец Артемия Федоровича учил детей фабриканта Бойницкого, мать была на положении приживалки.
Не без труда Артемий Федорович окончил медицинский факультет. Его отцу это стоило многих унижений, хлопот и денег. В гражданскую войну Артемий Федорович ходил в красноармейской шинели, лечил раненых, многих поставил на ноги, вернул в строй. На фронте познакомился с учительницей Тамарой Петровной Дементьевой. Тамара Петровна была энтузиасткой и непоседой. День и ночь пропадала в своей школе. Везде, где появлялась эта неутомимая, жизнерадостная женщина в красной косынке, сразу же закипала работа. Всюду она была запевалой. Закончив занятия в школе, Тамара Петровна спешила в бараки рабочих обучать неграмотных. Зимой, в лютые морозы, ходила в тонких чулках, едва не замерзнув однажды на мосту. Какой-то прохожий вовремя разбудил ее, не дав погибнуть. Питалась в столовках, где чаще всего самым изысканным и калорийным блюдом была колбаса из конины или жаркое из грача. Возвращалась домой поздними вечерами, когда Артемий Федорович сидел при свечке за объемистым медицинским трактатом. Тихонько подходила к нему сзади и обнимала его широкие сутулые плечи.
- Труженица моя, - растроганно говорил Артемий Федорович.
Она ни о чем не расспрашивала его: ей не терпелось рассказать мужу о прожитом дне, о том, кто из пожилых рабочих уже начал читать по слогам, как вместе с учениками она оборудовала школьную мастерскую, как разругалась с завнаробразом из-за того, что тот обделил их школу учебниками и тетрадями. Ей до всего было дело, во все она считала необходимым вмешаться, все принимала близко к сердцу.
Артемий Федорович смотрел в ее утомленные глаза, в которых так и сверкало нетерпеливое желание взяться за какое-нибудь новое дело, и с грустью думал о том, что они, эта женщина, из тех неугомонных людей, которые вечно куда-то торопятся, мчатся в неизведанные края, строят, творят и мало приспособлены для спокойной семейной жизни.
Больше всего его огорчало отношение Тамары Петровны к появлению ребенка.
- Как же я буду работать с ним? - удивленно спрашивала она. - Ребенок свяжет меня по рукам и ногам.
- Но должна быть у тебя личная жизнь? - пытался убеждать он.
Они оба любили маленького Валерия, хотя Тамара Петровна наотрез отказалась бросить работу. Она была с ребенком лишь в те редкие часы отдыха, которые ей с трудом удавалось выкроить. За Валерием ходила нянька. Но главной нянькой всегда был сам Артемий Федорович. Он безропотно выполнял эти обязанности и обожал сына.
А Тамаре Петровне не жилось на одном месте. В наробразе знали ее готовность выполнить любое поручение и потому часто переводили из одной школы в другую, бросали на самые отстающие участки. Она охотно соглашалась со всеми назначениями. Решительная и смелая, когда нужно было вступиться за других, она становилась совершенно беспомощной, когда требовалось защитить себя. Она колесила по глухим селам и не представляла, как можно жить иначе. Артемий Федорович вначале послушно следовал за ней, но вскоре терпение его иссякло. Когда пришла пора отдавать Валерия в школу, он решительно восстал против каких бы то ни было переездов. Начались ссоры. Вскоре они стали жить порознь.
Вначале Валерий жил с матерью. Потом Артемий Федорович упросил ее отпустить сына к себе погостить. Он поехал с ним в город, расположенный у границы. На письмо Тамары Петровны, в котором она просила привезти сына, ответил коротко:
"Пусть подрастет и решит сам, с кем ему жить".
Тамара Петровна, не выдержав, подала в суд. На суде Валерий сказал, что хочет жить с отцом.
Шли годы. Валерия иногда тянуло к матери, он ездил к ней в гости. Верил, что отец и мать снова будут жить вместе. Но они так и продолжали жить врозь. Никто не решался первым найти путь к сближению. Артемий Федорович отличался безволием и пассивностью, а Тамара Петровна на работе совсем забывала о личных делах. А главное - оба они были слишком горды для того, чтобы простить друг другу все, что следовало простить.
Артемий Федорович жил тихо, работал безукоризненно. Он был доволен своим местом в больнице. Его и теперь не покидала давняя страсть к изучению сложных медицинских проблем. Потихоньку он писал книгу о лечении болезней сердца, хотя и не верил в то, что ее когда-нибудь издадут. Теперь, когда ему стукнуло пятьдесят, он уже не рассчитывал стать светилом в медицинском мире. Писал просто так, для себя. Целью его жизни стал Валерий. Еще в те дни, когда Валерий появился на свет, Артемий Федорович уверовал в счастливую звезду своего сына. А позже, когда в "Пионерской правде" было напечатано стихотворение восьмилетнего Валерия, он не спал всю ночь, перечитывал детские наивные строчки и мучительно радовался за сына.
Да, теперь главное в том, чтобы Валерий почувствовал свое предназначение и за суетой дней смог бы увидеть впереди славу поэта. А он, Артемий Федорович, сумеет внушить ему твердую веру в свой талант.
В тот самый год, когда Валерий заканчивал среднюю школу, эти заботы Артемия Федоровича сделались для него жизненным правилом. Он чуть ли не с фанатической настойчивостью твердил о том, что у сына есть несомненный поэтический дар.
Июньским вечером Артемий Федорович сидел за столом. Ярко горела настольная лампа под зеленым абажуром. В освещенное окно настырно и надоедливо бились бабочки. Перед Артемием Федоровичем лежала папка с его рукописью. Писалось с трудом. Думы о Валерии отвлекали его.
Артемий Федорович встал, прошелся по комнате. Мельком взглянул в зеркало. Утомленными глазами, спрятавшимися под седыми мохнатыми бровями, смотрел на него высокий неуклюжий человек в широких неглаженых брюках.
Он провел пухлой ладонью по большой, коротко стриженной голове. Седые волосы были жесткие, колючие. На крупном покатом лбу теснились морщины. Артемий Федорович пытался разогнать их рукой, но они не исчезали. Что сказала бы сейчас Тамара, увидев его? Интересно, какой стала она? Неужели все такая же быстрая, не знающая усталости и разочарований?
Он снова подошел к столу, вынул из папки исписанные листы, хотел перечитать их. Нет, пусть отлежится. Лучше взяться за Цвейга.
В коридоре стукнула дверь, послышались шаги. Артемий Федорович отложил книгу и поспешно спрятал рукопись в ящик стола.
Вошел Валерий. Краснощекое лицо его сияло. Ему, видимо, не терпелось сообщить отцу что-то очень значительное и радостное.
- А я тут в тиши читаю, - словно оправдываясь, сказал отец. - Послушаешь? Это очень интересно.
Валерий присел на краешек стула. Отец начал читать.
- Папа, - остановил Валерий. - Все это мне уже знакомо.
- Нет, ты только вдумайся, Валерий, как это звучит: "Если в искусстве явится гений, он остается жить в веках".
- Кажется, он явился, папка! - полушутливо и возбужденно воскликнул Валерий, порывисто вскочил со стула и выхватил из кармана газету. - Читай!
У Артемия Федоровича задрожали пальцы.
- Что это? - глухо спросил он.
- На третьей странице, папа! Стихи.
- Твои! - убежденно сказал отец.
- Ну конечно, - засмеялся Валерий. - Вот: "Валерий Крапивин. Из лирического цикла". Ну, как? Я оправдываю твои ожидания? Но я не вижу радости на твоем лице. Ты испуган?
- Сынок, - растроганно пробормотал Артемий Федорович, опускаясь на диван, - медицина знает случаи смерти от неожиданной радости. Это же центральная газета. Она пришла еще днем. Как же я до сих пор не знал об этом? Старый осел!
- Не удивительно, - улыбнулся Валерий. - На первых порах гений всегда незаметен. Хотя многие мои однокашники в курсе событий. Саша искренне рад за меня, девчата смотрят влюбленными глазами, а Яшка Денисенко сдыхает от зависти.
Валерий подсел к отцу, приник головой к его плечу.
- Как это хорошо, замечательно, - никак не мог прийти в себя Артемий Федорович. - Значит, я не даром прожил свою жизнь. Ты будешь знаменитым поэтом.
Он торопливо придвинул к себе лампу. Выступившие слезы мешали ему читать. Читал он медленно, взвешивая и наслаждаясь каждой строчкой. Дочитав, обнял сына, мокрой колючей щекой прижался к его лицу.
- Ну, что же ты, папа, - сказал Валерий, незаметно вытирая щеку. - Радоваться надо.
- Я рад, безмерно рад, - повторял Артемий Федорович. - Я ведь так верил в тебя.
Он, не отрываясь, смотрел на сына, смотрел с тем чувством любви и радости, которое долго копилось в его душе и вдруг вырвалось наружу.
- Тебе не мешало бы выгладить брюки, - заметил Валерий. - Хочешь, я это сделаю?
- Нет, нет, - запротестовал отец, - это не для тебя. Ты должен писать, мой мальчик.
- Как хочешь, - вздернул плечами Валерий. - Я же тебе хотел сделать лучше. Значит, стихи нравятся?
- Ты еще спрашиваешь! Завтра же я прочитаю их своим коллегам. Сегодня у меня будет бессонная ночь.
- Я побегу к ребятам, - заторопился Валерий.
Артемий Федорович не без торжественности поцеловал Валерия в лоб.
Валерий стремительно чмокнул отца в небритую щеку и помчался на улицу. Просунув голову в открытое окно, крикнул:
- Если задержусь, не объявляй розыск. Вернусь поздно!
- Хорошо, хорошо, я буду ждать. Ты взял газету? У тебя больше нет такой же?
- Нет, но Саша обещал мне купить целый десяток! - раздалось в ответ.
Артемий Федорович остался один. Ему хотелось, чтобы сын побыл с ним подольше, но задерживать его не посмел. Хотелось перечитать стихи Валерия, но газеты не было. Взглянул на свои помятые брюки. Ладно, сейчас не до них.
Конечно, не до них. Ведь то, о чем он мечтал, начинает сбываться. И если он сам в свое время не смог добиться осуществления своих мечтаний, так у него есть сын, которым он везде и всегда будет гордиться.
А Валерий тем временем спешил к Жене. Пахло цветущими липами. Гуляли веселые пары. На площади из репродуктора гремел боевой марш. Потом музыка смолкла и прозвучал голос диктора:
- Передаем сообщение ТАСС.
Вначале Валерий, занятый своими думами, не обратил внимания на передаваемое сообщение, но последние слова заставили его прислушаться:
- По данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.
- Вот так, товарищ Денисенко, - торжествующе сказал вслух Валерий. - А вы говорите - война.
Настроение Валерия стало еще лучше, и он прибавил шагу.
Близ вокзала то и дело, словно хвастаясь друг перед другом, перекликались гудки паровозов. Валерий любил слушать эту перекличку. Гудки звали в неведомый, таинственный мир, на сердце становилось неспокойно и немного тревожно. Думалось: пора, пора… Довольно сидеть на месте в этом тихом и скучном городке. Надо спешить. В будущее. Спешить, чтобы не пропустить свой звездный час.
Вспомнилось, как после школьного вечера провожал Женю домой. Она была то вызывающе веселой, то угрюмой и злой, долго просила прочитать ей стихи. Он выполнил ее просьбу и чуть не вскрикнул от радости, когда она тихо и очень серьезно сказала:
- А ведь ты поэт…
В последнее время Женя все чаще стала встречаться с Валерием.
Женя бежала ему навстречу прямо по мостовой. Когда она спешила, тротуар был ей тесен. Бежала легко, проворно и весело, словно летела в тихом лунном свете.
- Наконец-то! - воскликнула она. - У тебя радость?
Она всегда удивительно точно определяла, какое у него настроение.
- Ты читала сегодняшние газеты?
- Конечно.
- И ты ничего не заметила?
- Нет. Что-нибудь случилось?
- Да. Случилось, - уже сухо сказал Валерий. - Случилось то, чего я никак не мог ожидать от тебя. В свое время Горький ушел от женщины, которая уснула в то время, когда он читал ей свой рассказ.
- Напечатали!
Звонкий голосок Жени прозвучал изумленно, но Валерий ускорил шаг. Он сделал это сознательно: пусть она почувствует угрызения совести. Сейчас он уйдет от нее…
Но Женя не сдавалась. Она остановила его, взяла газету.
- Ой, Валька, мы же ее не выписываем, - сказала она, прочитав название газеты. - А то бы я сама уже к тебе прибежала. Правда!
Женя быстро развернула газету и сразу же нашла его стихи.
- Целых три! Не верится!
Валерий смягчился.
- Читай, я буду слушать, - попросила она.
- Я хочу, чтобы прочитала ты. Когда я писал их, то думал о тебе. Значит, ты писала вместе со мной.
- Правда?
- Пойдем к фонарю.
- Нет, при луне. Смотри, как она светит!
Она начала читать. Стихи звучали нежно, требовательно, мужественно. Валерий слушал и любовался ею.
Шло время, тускнела луна, ярче разгорались звезды.
- А ты знаешь, что тебя любит Саша? - неожиданно спросил Валерий.
Женя испуганно посмотрела на него. В глазах стремительно погасли смешинки.
- И Андрей Обухов, - продолжал Валерий.
Женя вся сжалась, будто ожидая удара.
- И я, - сказал Валерий.
Женя молчала.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ночью майора Обухова разбудил телефонный звонок. Как всегда, к телефону подошла тетя Лиза, его дальняя родственница. Она готова была дать отпор всем, кто посмеет потревожить покой майора. Но на все ее доводы и недвусмысленное ворчание чей-то настойчивый голос повторил, что Обухова ждут в штабе отряда и что дело не терпит промедления. Тетя Лиза снова сказала, что Обухов только что приехал с заставы, но трубка ответила презрительным молчанием: человек на другом конце провода уже не слушал. Тете Лизе не пришлось будить Обухова: услышав телефонный разговор, он успел уже одеться, вышел во двор, вывел из гаража мотоцикл.
Через несколько минут мотоцикл мчался по сонным безлюдным улицам.
В штабе Обухова ждал Крылов, недавно вернувшийся из госпиталя. Он сидел за столом и устало перебирал бумаги. Усадив Обухова, он снял круглые очки, болезненными глазами настороженно посмотрел на него. Долго молчал.
- Плохо дело, Обухов, - наконец невесело сказал Крылов, обеими руками взявшись за старую портупею.
- Что именно? - нетерпеливо спросил Обухов.
Крылов взял со стола и протянул Обухову какой-то документ, отпечатанный на машинке. Взглянув на первый лист, Обухов сразу же узнал свою докладную записку, написанную и отправленную им в округ в то время, когда Крылов находился на излечении. В этой докладной Обухов анализировал все факты и данные, полученные отрядом путем войскового наблюдения и добытые на допросах задержанных нарушителей границы и перебежчиков. Фактов было более чем достаточно. Все они сходились в одной точке: Германия готовится к войне против СССР. Идет усиленная переброска войск и боевой техники к границе. Высшими чинами германской армии была не так давно проведена рекогносцировка в пограничной с СССР полосе. Участились провокации немцев. Гитлеровские самолеты беспрерывно нарушали границу и углублялись в наш тыл на несколько десятков километров.
И вот теперь эта докладная снова в руках Обухова. Судя по штампам и отметкам, она побывала уже в округе и даже в Москве. Наискосок листа крупным почерком было написано:
"На версту несет паникерством и трусостью".
Подпись разобрать было почти невозможно.
Обухов резко встал со стула, нервно одернул гимнастерку.
- Что это? Отставка? - дрогнувшим голосом спросил он.
- Да, - холодно и отчужденно произнес Крылов, не глядя на Обухова. - Если не хуже. Я тебя предупреждал.
И тон его, и болезненный вид, и холодные чужие глаза как бы говорили Обухову: "Не надо умничать. Теперь, чего доброго, и меня задеть могут".