На войне я не был в сорок первом - Лев Софронов 2 стр.

... Величаво звучит мелодия похоронного марша. Кто это лежит в гробу, такой молодой и красивый? Это хоронят красно­армейца Сазонова. Он пал смертью храбрых в жестоком бою с немецко-фашистскими захватчиками. Над гробом друга това­рищи клянутся отомстить за него. Я слышу залпы, которые раздаются в мою честь. Гроб с моим телом бережно опускают в могилу.

Прощально звучат гудки заводов... Но откуда на фронте заводы? Что-то не то...

- Воздушная тревога! - кричит мастер. - Живо все в бом­боубежище. Марш, марш, не задерживайтесь!

Грохочут на ступеньках ботинки с подковками. Жизнь про­должается.

Суровая жизнь, наполненная тревожными сводками Совинформбюро, работой для фронта, дающей мальчишеским сердцам огромную радость. А сколько счастья видишь на лицах, когда по радио сообщают о подвигах красноармейцев на фронте!

Есть в этой жизни, кроме больших радостей и горестей - маленькие радости и горести. Маленькие горести - когда ломаются резцы и сверла, когда Борода скучным голосом отчитывает нас за это, несправедливо обвиняя в нерадивости и в сотне других незаслуженных грехов. Среди маленьких радостей не последнее место занимают чехарда и футбол. С каким гиканьем и свистом выбегаем мы из ворот цеха на волю!

- Стадо телят, - бормочет недовольный Борода.

Мигом намечаем ворота, создаем две команды. Я, конечно, буду нападающим. Хватит, два раза стоял в воротах и оба раза мне расквасили нос ни за что ни про что. Не нравится против­никам, что я так цепко беру мячи, вот и попадают вместо мяча мне по физиономии.

- Сазонов будет центром, - говорит Андрейка Калугин. Толковый в нашей команде капитан, ничего не скажешь.

Понимает, что на моем лице уже вполне достаточно знаков спортивной доблести.

По свистку судьи я первый бью по мячу. Держись, вратарь противников!

Глава вторая
ТЫ БУДЕШЬ МОИМ БРАТОМ

Гол я все-таки забил, но после этого удара у меня оторва­лась подметка. Ботинок стал зубастым, словно пасть овчарки. Я обмотал его проволокой. Сашка Воронок наблюдал за моей работой неодобрительно:

- Разве это ремонт? Пойдем в общежитие - у коменданта есть "лапа". В момент починю.

Сашка пыхтел над ботинком минут тридцать. Потом про­тянул его мне.

- Правда, как новенький? Палец из-за тебя, чертяки, раз­бил. Как я теперь играть буду? Мне пальцы - во как нужны.

Играл он так, что заслушаешься.

Сашкин аккордеон был самой ценной вещью в нашей ком­нате. Однажды его едва не утащили. Сашка догнал вора в кори­доре. Хорошо, что в завязавшейся свалке аккордеон не постра­дал. Сашка чуть не откусил жулику ухо. Силы у них были неравные. Сашка щупленький, а тот парень - верзила, каких поискать.

- Косой из пятнадцатого дома, - сообщил нам Сашка.

Этот Косой на прошлой неделе украл два микрометра из училища. Он продавал их на Тишинском рынке. Сашка своими глазами видел.

- Ты за них ответишь, - сказал ему Воронок.

- Не пойманный - не вор. Скажи спасибо, что музыку твою не увел, - засмеялся Косой и надвинул на глаза Воронку фуражку.

Теперь Сашка хранил аккордеон у коменданта.

Мы подружились с Воронком недавно. Он появился в нашей седьмой комнате неделю назад. Ввалился со своим огромным аккордеоном и, оглядев нас по очереди, ехидно сказал:

- Привет героям тыла!

- Ишь ты, фронтовик какой нашелся, - сказал Андрей­ка, - весь в пороховом дыму!

- Месяц не умывался, - многозначительно сказал Воронок.

Можно было подумать, что он был занят весь этот месяц чем-то необыкновенным.

Когда он заиграл на своем аккордеоне, мы простили ему его ехидство. Он играл "Священную войну" так, что у нас мурашки по спине бегали. К нам сбежались ребята со всего этажа. Получилось что-то вроде концерта. После этого вечера Сашка Воронков стал в училище знаменитостью. С ним многие хотели подружиться, но он если и осчастливливал кого, то только тем, что разрешал угощать себя папиросами.

А мне он однажды прямо сказал:

- Рожа у тебя, Лешка, довольно безобидная. Давай дру­жить.

- Давай, - охотно согласился я.

Хорошо, конечно, когда друг твой обладает пудовыми ку­лаками и может защитить тебя повсюду. О таком друге я давно мечтал. Но где его найдешь, такого друга? Вместе с Во­ронком мы все же вдвое сильнее. Одного обидят - заступится другой.

- Давай ты будешь моим названым братом, - сказал Сашка.

Он достал безопасную бритву и потянулся за моей рукой.

- Зачем это? - удивился я и спрятал руки за спину. Кто его знает, может, он сумасшедший, этот Воронок? Сашка чиркнул бритвой себя по левой руке. Выступила кровь.

- Обменяемся кровью, - важно сказал он.- Без этого я не смогу доверять тебе свои тайны.

Узнать его тайны было заманчиво. Я вздохнул и протянул руку. Нет, все-таки я не Муций Сцевола. Тот сжег на огне всю руку и даже не поморщился. Такого испытания огнем я бы не выдержал. Я от маленького пореза запрыгал по комнате и застонал.

- Однако ты слабак, - произнес Сашка.

Пожалуй, он расхотел становиться моим названым братом. Тогда я замолчал и протянул ему руку. Воронок взял на ранку моей крови, а мою руку помазал своей.

- Вот так, брат мой, - сказал он серьезно.

- Какие же тайны? - сразу спросил я.

- Не будь наивным ребенком. Ты еще должен пройти испытательный срок.

Он приложил палец к губам и прислушался. По коридору топали чьи-то ботинки. В комнату вошел Андрейка Калугин и подозрительно уставился на нас.

- Ты чего? - спросил я как ни в чем не бывало.

- Какие-то вы странные, - сказал Андрейка.

- Думаем, как отомстить Косому, - соврал Воронок.

- Трепачи. Он вас обоих скрутит, - сказал Андрейка и, сладко зевнув, начал раздеваться.

- Всю ночь вкалывал, - шепотом сказал я Сашке. - Прямо двужильный какой-то.

- На твоем станке патрон не в порядке. Бьет. Учти, - ска­зал мне Андрейка и завалился на боковую.

- Учту, - сказал я.

Это не станок, а горе горькое. Всегда в нем что-нибудь не в порядке. Другого такого "драндулета", наверное, во всей Мо­скве не найти. В мирное время его вообще полагалось бы в металлолом отправить.

- Переходи-ка в слесарную группу, - посоветовал мне Сашка, - всегда вместе будем.

- У меня же спецзаказ, - обиделся я. - А у вас все но­вички. Еле-еле напильниками шаркают. А мы для фронта работаем.

- Тогда я в токари перейду, - решил Воронок, - я тоже хочу для фронта работать.

- Вряд ли переведут, - сказал Андрейка, - наша группа старая. Возиться с тобой некому.

- Меня переведут, - со значением сказал Воронок, - сего­дня же пойду к замполиту Чернышу.

И что бы вы думали? На другой день Сашка появился в на­шей группе. Девчонки сразу зашушукались: "Воронков. Во­ронков..."

Он уже успел очаровать их на субботнем концерте. Я заме­тил, что даже Рая Любимова выключила мотор и, сделав вид, что ей позарез необходимо заточить резец, прошла мимо Сашки царственной походкой, обдав его голубым пламенем своих не­обыкновенных глаз.

Сашка довольно хмыкнул и проводил Раю заинтересован­ным взглядом. Руки у меня сами сжались в кулаки. Не будь он мне названым братом, я на всю жизнь возненавидел бы Сашку с этой минуты. Не люблю пошляков. А в том, как смо­трел он ей вслед, было что-то нехорошее.

... Борода сказал Сашке, повертев перед очками какую-то бумажку:

- Тут явная ошибка, друг мой... В мою группу сейчас нет приема.

- Нет правил без исключений, - нахально улыбнувшись, сказал Сашка.

- Подождите здесь, надо выяснить, - пробормотал Борода и засеменил к двери.

Сашка подмигнул мне и подошел к станку Раи Любимовой.

- Вам бы в кинофильмах сниматься, - произнес он изби­тую фразу, которую Рая слышала до него десятки раз.

Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:

- А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?

Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:

- Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.

- Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.

В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.

Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело ка­сается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!

- Жаль, что вы не режиссер, - протяжно сказала Рая Сашке.

- У меня там много знакомых, - небрежно бросил Воро­нок, - при случае могу замолвить словечко.

"Там..." Смех, да и только.

- Правда? - оживленно спросила Рая. - Тут кругом такая серятина, такая серятина.

- Да? - спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. - Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы - люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.

Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш похо­дил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему при­шлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швыр­нул бумажку на свой стол и сказал Сашке:

- Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представ­ляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.

- А к Сазонову нельзя меня прикрепить? - спросил Во­ронок.

Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение - и он за­блеет, как настоящий козел.

- Вас понял, - торопливо сказал Сашка.

Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.

... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы назва­ные братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимо­вой. Я откровенно сказал ему об этом.

- Много ты понимаешь, - обрывает меня Воронок, - про­сто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.

С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.

- А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, - по-братски говорю я Воронку.

- Ну и украшайся на здоровье, - говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикре­пили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И за­чем Сашка держался с ним так надменно?

Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: "Когда я буду на фронте…"

- Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...

Сын его погиб на финской. Сам Борода - инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили - засмотришься. Блестящие, теплень­кие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь - началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выпол­нять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие наре­зают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в сла­женном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит:

- Разве так торцуют? Тебе бы, Сазонов, землю пахать.

- Резцы плохие, - виновато говорю я, - крошатся, как мел.

А порой Андрейка возвращает Рае заготовки. Тогда она, в свою очередь, ссылается на резцы, на наждак, на все, что придет в голову. Андрейка терпеливо выслушивает ее и хмуро говорит:

- Ты же запорола деталь. Какой смысл обрабатывать ее дальше? Военпред все равно не пропустит брака.

Тогда Рая начинает плакать. Она боится Бороды.

Андрейка машет рукой и уносит злополучную деталь. Он берет Райкин брак на свою совесть. Он снимет тонюсенькую стружку и скажет Бороде, что сам запорол заготовку. И мастер долго будет удивляться этому, потому что Андрейку он считает прирожденным токарем. А остальные, считает он, попали в его группу по недоразумению. Вроде этого музыканта, который своим нахальным поведением чуть не довел его сегодня до белого каления.

А музыкант стоит рядом с Андрейкой, ожидая, что тот начнет учить его уму-разуму. Но Андрейка не из породы гово­рунов. Он знай себе работает как ни в чем не бывало.

- Так и будем? - осторожно спрашивает Сашка. - Или меня поставили к тебе в качестве тени?

- Смотри, - скупо говорит Андрейка, - теорию по учеб­нику вызубришь.

И Сашка смотрит. Сашка видит, как ржавая неказистая заготовка прямо на глазах превращается в сверкающее снаряд­ное донышко. И Сашке кажется, что никогда в жизни не стать ему таким умельцем. Воронку становится грустно. Андрейка замечает это.

- Ты любишь ходить в гости? - вдруг спрашивает его Ан­дрейка. - Есть у тебя к кому ходить?

Сашка смотрит на него с интересом:

- У тебя все дома? Или ты малость свихнулся от непосиль­ного труда? Зачем эти дурацкие вопросы?

Андрейка молчит. Воронок подает ему новую заготовку и вздыхает. Да, тут не почешешь языком. Сашка тоскливо смо­трит в мою сторону. Станок мой - неподалеку. При желании можно переговариваться, но как на это посмотрит Калугин? Андрейка ободряюще хлопает Воронка по плечу:

- В общем, голуба моя, в выходной пойдешь со мной в гости. Подкрепишь силенки.

Глава третья
УДИВИТЕЛЬНЫЕ СУЩЕСТВА

У Андрейки есть тетка. Она работает хлеборезкой в столо­вой. По воскресеньям тетка приглашает племянника обедать. Для компании Андрейка прихватывает меня. У Воронка сего­дня назначено свидание у "Колизея" с одной очень симпатич­ной девушкой, и ради встречи с ней он готов пожертвовать даже обедом.

- А пирожные ты любишь? - коварно спрашиваю я.

- Шутишь, - говорит Сашка, - какие сейчас пирожные?

- Песочные тебя устроят?

Сашка глотает слюнки. Он не может понять, разыгрывают его или говорят всерьез. В конце концов он решает на свидание не идти.

- К тетке так к тетке. Музыку брать?

И вот мы шагаем по переулку, неся по очереди аккордеон.

Тетка встречает нас без особого энтузиазма. У нее в ком­нате сидит какой-то лысый субъект с отвислыми, как у моржа, усами. Он отправляет под свои усищи кусок пирожного и с любопытством смотрит на нас.

- Зря топали, - шепчет мне Воронок, - смотри, какая у него пасть.

- Трудовой резерв? - рыгнув, благодушно спрашивает усатый.

- Племяш мой, - объясняет тетка, - а это, значит, его дружки. Сиротки.

- И я был сироткой, - внезапно объявляет усатый.

- Что-то не похоже, - говорит Сашка.

- Был! - стучит кулаком по столу теткин гость. На столе подпрыгивает бутылка водки.

- В другой бы раз, Андрюшенька, - испуганно говорит тетка.

Она сует ему в карман какие-то сверточки. Но усатый не хочет расставаться с нами. Он разливает водку по стаканчикам и жестом приглашает нас к столу.

- Выпьем за победу! - провозглашает он.

- Это можно, - степенно произносит Сашка и мигом опро­кидывает стопку в рот.

- Вот это по-нашему! - смеется усатый.

Он пододвигает Сашке селедку, тарелочку с хлебом. Воро­нок уплетает за обе щеки, а мы с Андрейкой все еще топчемся у порога.

- Да уж садитесь, коль приглашают, - недовольно бор­мочет тетка.

От водки мы отказываемся наотрез. Есть же люди, которые пьют такую гадость! Даже Сашка. Вон как у него заблестели глаза! Сейчас он что-нибудь отмочит.

- Рванем, дядя, "Шумел камыш"? - предлагает Воронок.

- Валяй! - милостиво говорит усатый.

Он поет хриплым, прокуренным голосом. Под конец он даже пускает слезу и снова уверяет нас:

- Был я сироткой! Пейте, братцы.

Сашка играет "Позабыт, позаброшен" и делает такое "позабыт-позаброшенное" лицо, что теперь не выдержизает тетка и тоже вытирает глаза платочком. Потом она достает из шкафа вазочку с пирожными. Аккордеон мгновенно умолкает.

Теткин гость трогает клавиши и с уважением говорит:

- Стоящая вещь. Тыщ на десять потянет.

- А вы, извините, кто будете? - с набитым ртом спраши­вает Сашка усатого.

- Я - вольный сын эфира, - напыщенно произносит тот.

- На Тишинском работаете? - понимающе говорит Сашка.

- Вот пострел! - восхищается усатый.- Как в воду глядит.

- Уж больно бойкий ваш товарищ, - с опаской говорит тетка, - как бы не обидел он Луку Демьяныча.

- Не обидит, - отвечает Андрейка и подкладывает мне еще одно пирожное.

- Саньку Косого знаете? - любопытствует Воронок.

- Шаромыжник! - отвечает Лука Демьяныч. - На днях обманул меня на пятьсот колов. Больше я с ним делов не имею. Хошь, тебя возьму в напарники?

Он склонился к Сашке и что-то шепчет ему, касаясь Сашкиного лица своими усищами.

Воронок смеется и хлопает Луку Демьяныча по плечу:

- Натворим мы с тобой делов, дядя! А ну, выпьем еще по маленькой!

- Хватит! - сердито говорит Андрейка. Он нахлобучивает фуражку и укладывает аккордеон в футляр.

- Пущай у тетушки на сохранении останется, - кивая на футляр, произносит Лука Демьяныч, - вещь дорогая, в обще­житии держать не годится.

- Нет уж, - насупливает брови Андрейка, - нечего нам теткину комнату захламлять. Здесь и так негде повернуться.

- Это ты зря. Жилплощадь хорошая, - дергая себя за ус, говорит Лука Демьяныч и поводит по углам захмелевшими глазами.

А в углах - сундуки. На большом - средний, на среднем - поменьше. А сверху совсем маленький сундучок.

- Богатая невеста твоя тетка, - определяет Лука Демья­ныч, - да и человек душевный...