На войне я не был в сорок первом - Лев Софронов 7 стр.

- Да, я относила стружку, но деталей не прятала, - гордо подняв подбородок, говорит Рая.

- Минут десять там копошилась, - твердит Гошка, - своими глазами видел. Чегой-то вроде притыривала... Прятала, значит...

Рая плюет ему в лицо и уходит королевской походкой. Гош­ка вытирает щеку и обрадованно говорит:

- Видал - психанула! Видал? Она и спрятала, не стоять мне на этом самом месте.

Перед концом работы к столу Бороды приближается запла­канная Танька Воробьева. Она мнет в руках мокрый платочек и, с трудом произнося каждое слово, говорит:

- Рая не виновата. Это я запорола донышки. Отца у меня убили на фронте. Вот и не видела ничего сквозь слезы. А когда спохватилась - смотрю: брак, брак, брак…

- Иди работай, Танюша, - необычайно мягко говорит Борода.

Светлеет лицо Раи Любимовой, тяжелый камень падает с моей души, и даже Гошка Сенькин начинает трудиться усерд­нее, чем всегда.

Наверное, чертовски обидно человеку, когда на него падает несправедливое подозрение. Даже такому, как Гошка Сенькин. Напрасно некоторые ребята побаивались его связей с Санькой Косым. Связи эти на поверку оказались не крепче паутины. Сенькин - тряпка. Вот и Косому он не решился помочь, хотя тот и обещал щедро одарить его. Струсил. И не прогадал, пожалуй. Сидел бы сейчас на скамье подсудимых и лил крокоди­ловы слезы, как Санька Косой.

Глава одиннадцатая
НЕ НА ШУТКУ РАЗМЕЧТАЛСЯ

Так вот какое путешествие предлагает мне Сашка! Я сижу на койке напротив него и удивленно хлопаю глазами.

- А что, - говорит он невозмутимо, - не доберемся, ду­маешь? Еще как доберемся! У меня уже есть опыт по этой части. Вернули ведь почти с передовой...

Бежать на фронт! Честно говоря, раньше эта мысль как-то не приходила мне в голову.

- К отцу пробираться бесполезно, - деловито продолжает Воронок, - он нас мигом вытурит. Зато в любой другой ди­визии нас встретят по-человечески. Станем сыновьями полка, в разведку будем ходить. Кто из фашистов заподозрит нас? Мы же четырнадцатилетние. Ну, а в свободное время я буду играть для красноармейцев на аккордеоне, ты стихи читать будешь...

Картина, нарисованная Сашкой, заманчива и вроде вполне осуществима. До фронта сейчас - рукой подать. Он прибли­жается к Москве с каждым днем.

Холодок восторга проникает в мое сердце. Ай да Воронок!

Нет, не зря он испытывал меня. В такое путешествие мож­но отправляться только с проверенным другом.

- Согласен! - говорю я. - Когда бежим - завтра?

- Прыткий какой! Сразу видно, что ты совсем еще ребе­нок. Хотя, - задумчиво добавляет он, - на чердаке ты так держался, что меня даже завидки взяли. Словно каждый день жуликов задерживаешь - такой спокойный был.

Я держался?! Я был спокойный? Меня подмывает расска­зать Воронку о моих страхах, но он не дает мне и рта открыть.

- Первым делом - надо насушить сухарей. Неплохо раз­добыть несколько банок консервов. Консервы беру на себя. С сегодняшнего ужина откладываем по пайке хлеба. Ужинаем без него. На ночь вообще вредно есть - по радио все время об этом говорят. Недели через две необходимые запасы у нас бу­дут. Вырабатываем маршрут - и фьють!

- Здорово! - подхватываю я. - Представляешь, вернемся после победы - на груди ордена. Штуки по четыре. Прохожие удивляются: "Совсем еще мальчики, а сколько наград заслу­жили!" А мы идем себе как ни в чем не бывало и вдруг встре­чаем Нину Грозовую. Она всплескивает руками и с завистью смотрит на нас. А мы говорим ей спокойненько: "Не хочешь, Нина, посидеть с нами в ресторане? Вспомним ремесленное и как ты нас пропесочивала за малейшую провинность".-"Ах,- говорит Нина, - я и не знала, что рядом со мной жили такие необыкновенные люди! Вы уж простите меня, что я вам давала взбучку за всякую ерунду, вроде чехарды или футбола в рабо­чее время. С удовольствием послушаю про ваши подвиги". Она берет нас под руки - мы ведь обогнали ее в росте - и с гор­достью идет рядом с нами...

- Отчего ты не пишешь рассказов? - с удивлением спро­сил Сашка. - У тебя они должны получаться.

Но я отмахнулся. Меня понесло.

- Нина просит нас выступить в ремесленном. И вот мы видим в зале нашего мастера. Борода сияет, как именинник, и шепчет соседу: "Это я воспитывал этих героев. Они всегда были моей гордостью".

- Ну, тут уж ты загнул, - с сомнением сказал Сашка. - Андрейка, тот действительно его гордость. А нас с тобой он не­долюбливает. За музыку и стихи. По его мнению, токарям это ни к чему.

- Ограниченный человек. И все-таки он шепчет: "Этот, Воронков, за две недели стал первоклассным токарем".

- Освоил черновую проточку, - уточняет Сашка.

- В зале сидит и Федот Петрович Черныш. Слезы засти­лают ему глаза. "Да, - думает он, - теперь я знаю, кому заве­щать мою саблю. Подарю-ка я ее геройскому парню Лешке Са­зонову".

- Почему же именно тебе? У нас же обоих по четыре ордена.

- А у меня еще две медали: "За отвагу" и "За боевые за­слуги".

- Значит, я совсем без медалей?

- Н-да, - спохватываюсь я. - Ты, я вижу, не на шутку размечтался.

- Я?! Сам заливает, а сваливает на меня. Ишь ты, саблю ему захотелось!

- Не расстраивайся, брат мой. Ордена и медали наши еще впереди. Еще не раз придется Михал Иванычу Калинину по­жимать наши мужественные руки. Вручает он мне первый орден и спрашивает: "Простите, Алексей Семеныч, вы не сын героя гражданской войны Семена Сазонова? .." - "Так точ­но", - отвечаю. "Выходит, смелость в семье Сазоновых - чер­та наследственная? Очень приятно!" И он целует меня, словно родного внука...

- Опять только тебя... Ты, Лешка, все же эгоист поря­дочный.

- Ну и тебя тоже, - милостиво говорю я Воронку. - Узнает, что ты - мой названый брат, и тоже целует... Слушай, а мы не прозеваем ужин?

Мы торопливо натягиваем шинели. Бежим по улице и по дороге нагоняем Гошку Сенькина. Он что-то жует и, заметив нас, прячет в карман здоровенный ломоть хлеба.

- Усиленное питание? - осведомляется Сашка. - Отощал в беготне по врачам? Справляешь поминки по Косому?

Шматочек жмыха подобрал, - объясняет Гошка.

- А манна небесная тебе не встречалась? Ее тоже рассы­пает господь перед страждущими и голодными. И тоже без кар­точек.

- А с Косым я делов не имел. Вот те крест, - заискивающе говорит мне Гошка, не вынимая руки из кармана. Придержи­вает хлеб на всякий случай.

В столовой мы все садимся за один стол. Гошка, конечно, схватил горбушку и сразу же вонзил в нее свои редкие зубы.

- Не подавись, дорогой, - заботливо сказал Сашка, - я знаю случай, когда человеку попала корочка в дыхательное горло и он тут же отдал концы. Скапустился в две минуты.

Я смеюсь и машинально отщипываю кусочек от своей пайки. Сашка начинает ерзать на стуле и смотрит на меня взглядом укротителя. Видя, что гипноз его не производит ни малейшего впечатления, Воронок больно пинает меня ногой под столом.

- Ты чего? - простодушно спрашиваю я.

- На ночь есть вредно - вот чего. Радио надо слушать.

Ах да! Мы же решили откладывать хлеб на сухари. Как это вылетело у меня из головы...

- И впрямь есть неохота, - говорю я, небрежно щелкая ногтем по хлебу, - только что навернул банку тушонки.

- Почем брал? - живо интересуется Гошка.

- За два огляда, - отвечаю ему по-свойски.

Сенькин довольно хихикает. Он видит, что Сашка тоже не притрагивается к своему хлебу. Удивленно говорит:

- Никак, и ты, Воронков, тушонки налопался?

- Аж изжога схватила. Мяса теперь даже видеть не могу.

Гошка колеблется. На лице его отражаются самые противо­речивые чувства. В конце концов он говорит со смешком:

- Так я возьму ваши пайки. Чего ж им даром пропадать? А я нынче здорово голодный.

- Что-о-о? - грозно рычит Воронок. - Да я лучше свиньям их отдам, чем тебе! Кто не работает - тот не ест. Знакома тебе эта прописная истина?

Интересно, где он возьмет свиней? Гошка смотрит на него обиженно.

- "Кто не работает..." У меня, может, рак, а врачи никак не определят. Бестолковые они, врачи-то.

- Воспаление хитрости у тебя, - говорит Сашка и завора­чивает наш хлеб в газету.

Затем он близко-близко подвигается к Гошке Сенькину и что-то доверительно шепчет, дружески обняв его одной рукой. Сенькин внимательно слушает и отвечает:

- Правда, голодный! Маковой росинки во рту не было. Вот только тот кусочек жмыха и съел.

- Тогда мне искренне жаль тебя, - сочувственно произно­сит Сашка, - позволь мне тогда выделить тебе долю из моих запасов.

- Давай! - Гошка жадно протягивает руку.

Воронок вкладывает ему в ладонь здоровенный ломоть бе­лого хлеба граммов на триста.

- Кушай на здоровье, - с лицемерной кротостью произно­сит Сашка.

Сенькин лихорадочно хватается за карман. Глаза его стано­вятся злыми.

-У, во-рю-га... - говорит он медленно и с расстановкой.

Сашка тут же дает ему пощечину:

- За такие слова полагается отвечать, дорогой мой!

Гошка трет покрасневшую щеку и перебирается за другой стол. Оттуда он грозит:

- Ты у меня еще будешь прощенья просить.

Тетя Сима ставит перед нами железные тарелки с овсянкой.

- За что ты его? - спрашивает она Сашку.

- Вор у вора дубинку украл, - туманно говорит Воронок.

- Ох, озорники! - качает головой тетя Сима. - В наше время мальчишки были совсем не такими. Смирными были. А мой вот тоже сорванцом растет. Вчера ему дружки новую рубашку в клочки разорвали. Напасись попробуй.

Мы наваливаемся на овсянку. До чего же вкусна эта каша, такая непривлекательная на вид!

-Что ж без хлеба-то? Уже съели, нe дождавшись? Пойду попробую попросить вам добавки. Повариха сегодня добрая - письмо от мужа получила.

С добавкой мы расправляемся так же быстро. Добрейшая тетя Сима не обделила и Гошку. Он лениво ковыряется ложкой в тарелке. Видно, что овсянка не лезет ему в горло, но он все-таки пропихивает ее в рот, ложку за ложкой.

- Я пойду, - говорит Сашка, - а ты потолкуй с этим симулянтом. Может, через него консервов на дорогу можно достать.

- Чего ты с ним водишься? - кивая на удаляющегося Воронка, спрашивает меня Сенькин. - Он же псих ненормальный. Я вот подговорю кое-кого - ему зададут перцу.

- Стоит ли? - небрежно спрашиваю я.

- Да за эту пощечину его убить мало!

- У него же отец - командир дивизии. Чуть тронь Сашку - и тебя мигом законвертуют за тридевять земель, - добро­сердечно сообщаю я.

- Вот оно что! А я и не знал. Спасибо, что предупредил.

- Всегда рад услужить хорошему человеку...

- То-то ты с ним водишься. Пахан небось посылки ему присылает?

- А как же - каждую неделю по две штуки.

- Вот жизнь-то! То-то ему наш пролетарский хлебушек не по вкусу. А в карман-то как незаметно залез ко мне? Сын комдива называется! И как только я руки его не почувст­вовал...

Пробую заговорить о консервах, но Гошка сразу замолкает. Нет, первого встречного он не посвятит в свои рыночные махи­нации...

Придется пока запасать только сухарики. Для меня это не внове. Недавно я решил накопить денег на часы. Продавал свой хлеб. Через две недели у меня собралась порядочная сумма. По дороге на рынок, где я собирался прицениться к часам, мне встретилась пухлощекая гражданка. Прямо-таки довоенная гражданка. У нее в авоське лежала увесистая буханка. При виде этой буханки я начал глотать слюнки. Условный рефлекс, открытый академиком Павловым. Попробуйте недоедать две недели, и вы увидите, что я не вру.

Гражданка доверительно сказала:

- Сынок, хлеб не купишь? Еще теплый - прямо с хлебо­завода.

Я пощупал хлеб сквозь авоську. Он действительно был теп­лый. Только-только вынули его из печки. Такой хлебушек нам есть не доводилось.

- Сколько? - сглотнув слюну, спросил я.

Гражданка сказала. Именно такая сумма лежала у меня в кармане гимнастерки. Я подумал, что часы все же вещь не­съедобная. Ну, тикают. Ну, показывают точное время. Так у нас в цехе есть огромные часы. И в общежитии тоже. Стоит ли, как говорится, выбрасывать деньги на ветер? Да и хватит ли их на часы? Может, целесообразнее купить этот хлеб? Желудок мой склонялся ко второму варианту, а разум подсказывал, что вряд ли я накоплю еще раз столько денег. Голодовка все же есть голодовка. И переносить ее, особенно в четырнадцать лет, когда клетки, как назло, растут бурно и знай себе требуют всяких там калорий, нелегко.

- Дороговато, - сказал я тетке и равнодушно отвернулся в сторону.

Но эта буханка, наверное, была намагничена не меньше всей Курской аномалии. Металлические пуговицы моей шинели поворачивало к буханке мимо моей воли. Желудок ворчал что-то неразборчивое, вступая в пререкания с рассудком. Граж­данка и не подозревала об этой перебранке, о буре, бушующей в моем пустом животе.

- Уступлю десяточку, - сказала гражданочка.

И разум отступил. Я отдал деньги и небрежно сказал:

- Можете не проверять. Без обмана.

- Копеечка счет любит, - сказала гражданка. Она трижды пересчитала мои замусоленные деньги и только тогда отдала мне буханку, воровато оглянувшись по сторонам.

Я пришел в общежитие и водрузил буханку на стол. Мы втроем навалились на нее, как сто проголодавшихся волков.

Вскоре от буханки остался один запах. Он витал в комнате, где мы так геройски разделались с буханкой. Даже не хотелось уходить из комнаты.

- Понятно, - ковыряя спичкой в зубах, сказал Воронок, - толкучка была закрыта на учет и часов ты не купил.

Это было совсем недавно, а сейчас мы с Воронком вдвоем стали экономить хлеб. Но есть-то нам хотелось.

- Будем ходить в театры, - многозначительно сказал Во­ронок.

Я удивился. В зрачках моих появились вопросительные знаки.

- Чудак, - сказал Сашка, - в театральных буфетах иног­да продают какие-то загадочные изделия из сои. Без карточек, но вроде бы съедобные. В общем, положись на меня. Я все раз­ведаю. Куплю билеты только туда, где пахнет съедобным. А о репертуаре станем думать в мирное время. Возраже­ний нет?

- Нет, - сказал я.

Приобщиться к искусству всегда полезно. Даже если тебя толкает на это корыстная цель.

Глава двенадцатая
СОГЛАСНЫ СТАТЬ МОИМ УЧЕНИКОМ?

Сегодня мы будем смотреть в театре оперетту! Знаменитую "Сильву".

- Как только объявят антракт, - говорит мне Сашка, - срывайся с места и жми на всех парах в буфет. Там есть суфле. Такое, знаешь, жидкое мороженое. Надо первыми захватить очередь. А то не достанется.

В училище нас не очень балуют сладким. Дают по два ку­сочка сахару. А до войны, помню, я мог съесть несколько порций мороженого подряд. Только подавай. Однажды какой-то подвыпивший дядечка в припадке щедрости угощал меня шоко­ладным эскимо.

- Ешь сколько хочешь, - говорил он, - плачу за все!

Когда я швырнул в мусорный ящик десятую палочку, дя­дечка протрезвел и сказал:

- Не дай бог такого сына. Разорит.

Но за десять эскимо все-таки заплатил.

В театре мы с Воронком чувствовали себя не в своей тарел­ке. Смущались. Кругом нарядная публика. Зеркала. В каждом отражаются наши замухрышные фигуры в стиранных-пере­стиранных гимнастерках. Мишка не замечал наших терзаний. Он шел в своей гимнастерке, словно во фраке, поглядывал по сторонам и говорил:

- Не скажешь, что война. Все такие шикарные. Правда?

- Ты на них утром посмотри. Все телогреечки наденут, - ответил Воронок.

В зале он предусмотрительно сел у прохода, чтобы во время антракта первому попасть в буфет. Похоже, что музыка Каль­мана интересовала его меньше, чем загадочное суфле. Вот тебе и музыкант.

У меня болели глаза, будто кто-то насыпал в них песку: мы работали в ночную смену, а днем поспать не удалось.

Я с интересом глядел на сцену. Ишь ведь как жила буржуа­зия! Только и умела ногами дрыгать, да песенки распевать. А музыка хорошая. Говорят, что лучше всего слушать музыку с закрытыми глазами. А ну-ка проверю, верно это или нет.

Я зажмуриваю глаза. И впрямь чудесно. ... Я плыву куда-то в лодке. А волны ударяют в борт, плавно покачивают лодку из стороны в сторону. А из облаков звучит музыка. Все дальше и дальше плывет моя лодка в открытое море. Хорошо-то как! Но вдруг сгущаются вверху тучи. Вот-вот разразится гроза, начнет­ся шторм. Скорее к берегу! Но поздно,.. Лодка моя перевора­чивается. Штормовая волна больно бьет меня в спину. Раз, другой, третий...

Я раскрываю глаза. Оказывается, это Сашка лупит меня кулаком между лопаток.

- Всю "Сильву" проспал, - говорит он сердито.

- Что ж не разбудил? - обиженно спрашиваю я. Смотрю вокруг и вижу наполовину пустой зал. Мишка ухмыляется:

- Это я ему не разрешил. Очень сладко ты спал. Все время улыбался во сне.

- А как же суфле? Жидкое мороженое.

- Не было суфле, - мрачно говорит Сашка. - Не было жидкого мороженого. Наверное, его решили по карточкам вы­давать. Зря только я бегал в буфет каждый антракт.

- Мне, ребята, понравилась оперетта, - сообщает нам Мишка, - надо будет еще раз сходить.

- Мне тоже понравилась, - говорю я.

- Помолчал бы! - хмурится Воронок. - Видали такого - в театр спать пришел.

- Да я ж не нарочно, - виновато оправдываюсь я перед товарищами, - я ж совсем не хотел...

- Ты еще дома у Иван Михалыча не вздумай заснуть, - грозно предупреждает Сашка.

Завтра мы наконец-то ведем Мишку к профессору консерва­тории, Ивану Михайловичу. Мишка подготовил программу. И арии, и романсы, и песни. Старинные и современные.

- Меня теперь калачами не заманишь на оперетту, - гово­рит Сашка Воронок.

Он не может простить буфетчице, что она не привезла сегодня суфле.

- Какой же ты музыкант? - удивляется Мишка.

- Оперетта - легкомысленный жанр. Мне по душе серьез­ная музыка, - солидно высказывается Воронок.

- Ты, Сашок, неправ! - У Мишки загораются глаза. Сейчас они схватятся в словесном поединке. Так бывало не раз. Мне кажется, что в этом споре прав Мишка. Но я не вмешиваюсь в их разговор. Мне стыдно, что я заснул в театре...

Квартира Ивана Михайловича оказалась похожей на музей. Сколько там было картин, статуэток, портретов знаменитых людей с дарственными надписями!

Мы двигались по ковровой дорожке в благоговейном мол­чании, боясь невзначай задеть какую-нибудь хрупкую фигур­ку. И все-таки Сашка Воронок умудрился кокнуть небольшую чашечку, на которой были нарисованы скрещенные голубые мечи. Сашка так стремительно кинулся собирать осколки, что со стороны казалось, будто он упал на колени перед Иваном Михайловичем.

- А, пустяки. Сущие пустяки. Посуда бьется к счастью, - небрежно махнув рукой, сказал профессор.

Много лет спустя я узнал, что чашечка эта была из очень редкой коллекции фарфора. За такую чашечку знаток и люби­тель не задумываясь заплатил бы огромные деньги. Но в этот раз все мы поверили, что разбитая чашка - безделица. Очень уж искренний голос был у профессора.