На войне я не был в сорок первом - Лев Софронов 9 стр.

Вот она, черная неблагодарность! Нет, нам, видимо, так и не стать друзьями. Но кто же все-таки из нас выйдет побе­дителем в этой ежедневной войне? Он или я? Я ведь все-таки человек. А человек покорил и моря, и горы, и воздух. Не­ужели же мне придется отступить перед грудой бездушного металла?

Раз! Я бью по кулачкам патрона болванкой, как по зубам заклятого врага. Два! Я зажимаю болванку в патроне, чуть не свернув ему скулы. Три! Я подвожу резец к детали.

Старикан бросается в ответную атаку. Раз! Он обжигает мою руку вращающимся патроном. Так я, пожалуй, и инвали­дом могу стать. Два! Он строчит по мне осколками стружки, как пулемет трассирующими пулями. Три! Пластинка на резце отлетает.

- Твоя взяла, - говорю я покорно, - сдаюсь.

Он прислушивается к интонациям моего голоса. Он пытает­ся догадаться, какую каверзу я хочу подстроить теперь. Но он не догадается. Он ведь думать не умеет. А я решил обезглавить его. Вернее, сменить его голову на другую. Для этого патрон станка надо снять со шпинделя. А потом привинтить новый патрон. С новым патроном дело у меня пойдет на лад. Итак, старикан, держись!

Я действую умело и осторожно. Я обнимаю патрон обеими руками. Сейчас он сойдет со шпинделя и окажется у меня в ру­ках. Сейчас, сейчас...

И тут патрон вытворяет нечто неожиданное. Он соскакивает со шпинделя совсем внезапно и пудовым молотом ударяет по моему указательному пальцу.

Я трясу рукой, подпрыгиваю, как спортсмен на разминке, а из пальца уже каплет кровь. Ноготь делается багрово-красным.

- Живо в медпункт! - командует подбежавший Борода и сам выключает станок.

Мастер ведет меня под руку, как тяжелораненого. Девчонки за станками хихикают.

И почему это людям бывает смешно в самые неподходящие моменты?

- Доконал он меня, - жалуюсь я Бороде.

- Вижу, - говорит Борода, - придется тебя за другой по­ставить. Когда палец вылечишь.

Медсестра кивает мне, как старому знакомому.

- Ничего страшного, - говорит она, осмотрев палец, - кос­точка не задета. Ноготь этот, конечно, сойдет. Но это не беда. Со временем вырастет другой. А от работы придется освобо­дить тебя. Недельки на две.

Борода деликатно покашливает. Каждая пара рабочих рук сейчас на счету.

- Неужели на две? - грустно осведомляется он.

- Не меньше, - говорит медсестра. Пощипав бороду, мастер уходит.

- Ну, как ваш певец? - бинтуя мой палец, спрашивает медсестра. - Понравился профессору?

- Еще как! Иван Михалыч взял его к себе в ученики. Мишка ходит к нему заниматься домой. А когда вернется кон­серватория, будет учиться там. Так сказал профессор.

- Счастливый человек ваш Мишка.

- И все благодаря вам. Если бы не те яички, может, Миш­ка и петь не смог бы.

- Моя заслуга маленькая, - говорит медсестра, - не всем и яички помогают. Талант надо иметь. Вот в чем дело.

Палец мой болит, словно его непрестанно сжимают плоско­губцами.

- Вот тебе направление в поликлинику. Пусть врач тоже посмотрит. А вот освобождение от работы. Не повезло тебе, Сазонов. Только на спецзаказ перешли - и такое несчастье.

- А вы считаете, что с таким пальцем нельзя работать?

- Конечно, нельзя. Грязь попадет или еще что. Да и как ты станешь вертеть всякие там суппорты? Неудобно же.

Эх, сестра, плохо ты знаешь Лешку Сазонова! А как же ра­неные на фронте не покидают поле боя и дерутся до последней капли крови? У нас здесь - тоже фронт. И самый настоящий дезертир буду я, если перестану работать в такое трудное время.

Я запихиваю справку в кармашек и говорю:

- Спасибо за помощь.

- Иди, Сазонов, писать стихи. Рука-то у тебя левая постра­дала. В самый раз тебе сейчас стихами заниматься.

- В самый раз, - соглашаюсь я и возвращаюсь в мастер­скую.

Девчонки уже не хихикают. Неужели они подумали тогда, что я нарочно уронил патрон на свой палец? Попробовали бы сами испытать такое удовольствие. Визгу было бы на все учи­лище.

- Вы обещали мне другой станок, - говорю Бороде как ни в чем не бывало.

- А палец?

- Что - палец? Вы же слышали - ничего страшного. Так медсестра сказала.

- Она и о двух неделях сказала.

- А потом передумала. Можно, сказала, работать. Только не за тем драндулетом.

Борода хитро улыбнулся.

Мой новый станок меньше первого и гораздо спокойнее ха­рактером. Мы с ним быстро нашли общий язык. Он сразу за­пел мне успокаивающую песенку, и от этой песенки вроде па­лец стал болеть меньше.

А в схватку со стариканом драндулетом вступил Андрейка Калугин. Краешком глаза я наблюдал за этим поединком. Пер­вым делом Андрейка начал копаться в брюхе станка. Гремел шестеренками, отыскивал его старческие язвы и сердечные по­роки. Влил ему в брюхо полную масленку. Потом колдовал над шпинделем и задней бабкой. Потом сменил резцедержатель.

После этого старикан заурчал, как укрощенный тигр. Вся его злоба куда-то улетучилась.

- Отличный станок! - крикнул мне Андрейка.

- Рад услужить другу, - довольно ответил я.

Через несколько дней палец распух и почернел. Похоже, что там начиналось нагноение. Тогда только я вспомнил о на­правлении в поликлинику.

Не люблю врачей. Особенно побаиваюсь зубного. Когда он включает свою адскую машинку, у меня волосы дыбом стано­вятся. И словно для устрашения пациентов в зубоврачебных кабинетах всегда полно самых разнообразных орудий пыток. Они лежат на полочках в стеклянном шкафчике, словно на­рочно, чтобы их видели. Щипцы и щипчики. И какие-то совсем фантастические приспособления. Такими запросто можно вы­рывать клыки у слона. Он и пикнуть, бедный, не успеет. А ка­ково человеку, наделенному воображением?

В поликлинике меня направили к хирургу. Это была милая женщина с ласковыми глазами. Она сочувственно охала н ахала над моим пальцем. А потом спросила:

- Боли не боишься?

Какой же мужчина признается, что он боится боли? Чу­дачка!

- Не боюсь, - сказал я.

- Наверное, на фронт мечтаешь попасть? - спросила вра­чиха.

Ясновидящая она, что ли?

- Неплохо бы, - сказал я.

- А на фронте больно бывает. Очень больно...

- Ой! - вскрикнул я.

- Это еще не боль, - сказала врачиха, - настоящая боль еще впереди. Так что ты, миленький, потерпи. Потерпишь, ми­ленький?

- Потерплю, - сказал я.

- Ты отвернись. Вот-вот - смотри в окошко. Вид у нас хороший. Правда?

- Пра...

Но тут в мозг мой впились раскаленные иглы. Погас днев­ной свет в окне. Наверное, глаза у меня стали, как у вареного судака, потому что врачиха сказала:

- Полежи, миленький, на кушеточке.

Медсестра вытирала ваткой пот с моего лба н говорила:

- А ты хорошо держишься. Как настоящий мужчина.

Значит, вот как бывает, когда у человека во время пыток выдирают ногти! Прямо надо сказать - удовольствие ниже сред­него. После второго ногтя я бы, пожалуй, потерял сознание. А один - ничего. Один вытерпеть можно.

Я поднимаюсь с кушетки и чувствую противную слаоость в ногах.

Милая врачиха говорит что-то о нервных окончаниях, со­средоточенных под ногтем. Но меня это сейчас мало интере­сует. Мне хочется поскорее унести ноги из этого уютного ка­бинета.

- Ну, за перевязки я спокойна, - говорит врачиха, - их-то ты хорошо будешь переносить. А красноармеец из тебя вполне получится.

"Живодеры, - беззлобно думаю я, - за дошкольника меня принимают. И как это женщины не боятся работать хирургами? Им бы салфеточки вышивать, а они ногти у людей вырывают. Дамское занятие!"

Работать больной палец все-таки сильно мешал. За эти две недели я снизил выработку. Даже Юрка Хлопотнов протачивал на одно-два донышка больше меня.

Он любил пересчитывать мои детали и своими глазами убеждаться, что опять обставил меня. Мне это не очень нра­вилось.

- Подожди, - говорил я Юрке, - палец заживет, и я по­кажу тебе, как надо работать.

А тут еще, как на грех, вздумала наведаться в цех мед­сестра. Нам собирались делать какие-то уколы. Гошку Сеньки­на заранее от этого лихорадило.

- Чую, что заболею, - с надеждой говорил он.

- Тебе бы ногти выдрать, а не Лешке, - сердился Юрка Хлопотнов.

Увидев меня за станком, сестра покачала головой и обра­тилась к Бороде:

- Давно ли Сазонов начал работать?

- А он и не переставал, - ответил мастер.

- Его же две недели и подпускать к станку нельзя было. Посмотрите, какой он зеленый.

- Они у меня все зеленые, - ворчливо ответил Борода и подошел ко мне. - Что же это такое, товарищ Сазонов? В че­тырнадцать лет уже научились врать старшим? Обманывать своих наставников? Немедленно уходите из цеха.

Я остановил мотор станка. Собственно, по какому праву он выгоняет меня? Я достал справку из поликлиники. В ней черным по белому было написано, что с завтрашнего дня мне разрешается работать на станке.

Борода повертел в руках справку и даже незаметно поню­хал ее.

- Не бойтесь, не поддельная, - сказал я.

- Ну что мне с ним делать? - спросил Борода у медсестры. - Это же горе, а не человек.

- А вот я ему за это первому сделаю укол, - грозно ска­зала медсестра.

Тоже мне - испугала!

- Пожалуйста, - лениво сказал я, - можете сделать хоть десять, если это доставит вам удовольствие.

Юрка Хлопотнов смотрел на меня с немым обожанием. Гошка Сенькин прятался за его спиной от медсестры и почесы­вал голову. Наверное, хотел постигнуть причины моего бес­страшия.

Меня провожали тревожными взглядами, словно я шел на заклание. А я в душе смеялся. Ну что мне какой-то укол, когда я даже не застонал у хирурга?

Правильно говорят, что даже маленькая победа над собой делает человека гораздо сильнее. Надо только почаще побеж­дать самого себя. Я, например, усвоил теперь эту истину на всю жизнь.

- Разрешите, я буду вторым? - обратился Сашка Воронок к медсестре.

- Братья-разбойники, - только и сказала она.

В белой комнате медпункта все-таки чувствуешь себя ка­ким-то неполноценным. Меланхолично поглядываешь на всякие там щирицы и термометры. А может, это только со мной одним происходит такое?

Медсестра набрала в шприц прозрачную жидкость и воин­ственно подняла его кверху. Похоже, она собирается вкатить мне лошадиную дозу.

- Не многовато? - хладнокровно спросил я.

- Норма, - сказала медсестра и влажным тампоном по­терла у меня под лопаткой. Стало щекотно, однако смеяться совсем не хотелось. Я даже не улыбнулся.

Везет мне в последнее время. Ногти вырывают, колют. По­неволе закалишься.

Игла вонзилась в мое тело и осталась там.

- Готово, - сказала сестра.

- Выньте же скорей иголку. Вы забыли ее под моей ло­паткой.

Сестра показала мне опорожненный шприц. Иголка была на месте.

- Обманчивое впечатление, - сказала сестра, - слишком ты чувствительный.

Глава пятнадцатая
ТОТ САМЫЙ ВИКТОР!

За несколько месяцев Москва изменилась неузнаваемо.

Бумажные кресты на окнах словно перечеркнули мирную жизнь. Вечерами окна наглухо задергивались темными што­рами. На улицах - ни огонька. Только мерцают красноватые точки папирос. Пробираешься чуть ли не ощупью. У некоторых прохожих светятся в темноте на лацканах пальто фосфоресци­рующие ромашки, предотвращая столкновения.

Скверами завладели зенитчики и девчата из противовоздуш­ной обороны, в грубошерстных шинелях и кирзовых сапогах. Редко видишь смеющихся людей. Особенно заметно это на эскалаторах метро: никто не улыбается, лица суровые и уста­лые. А в руках почти у каждого - авоськи со скудными про­дуктами, полученными на продовольственные карточки. Они не у всех одинаковы, эти карточки. Есть рабочие, служащие, иждивенческие. Есть карточки научных работников. Есть та­лончики УДП - усиленное дополнительное питание. У нас, ре­месленников, карточки были другие. Мы получали каждый месяц бумажный листок. На нем числа и слова - завтрак, обед, ужин. Талончики на завтрак и ужин ценятся в две щепотки табака, обеденный - в четыре. Иногда старые талончики не­которые ловкачи пытались выдать за сегодняшние. Тетя Сима живо разоблачала их.

На московских площадях и улицах преобладают теперь тем­ные тона. Постарела Москва, словно мать, получившая похоронную. И люди изменились: стали сдержаннее, строже, молча­ливее. Всем приходится много работать. И почти все работают на оборону. Даже в маленьких мастерских собирают корпуса гранат, точат мины.

Озорным народом остались, пожалуй, только мы, ремеслен­ники. Возраст у нас такой - от четырнадцати до шестнадцати. Взрослые, кажется, называют его переломным. Вот и совпал этот переломный возраст с войной. Или она нас переломит, или мы ее. Поживем - увидим.

Выхожу из метро на площадь Свердлова и сразу вижу не­подалеку большую толпу. Что такое? Задавили кого-нибудь? А может быть, шпиона задержали? Случается теперь в Москве и такое.

Работая локтями, пробираюсь вперед.

- Карманники так и шныряют, - косясь на меня, говорит толстая накрашенная тётка, прижимая к боку черный риди­кюль.

- Это же рабочий класс, - заступается за меня сухощавый дядька, по виду рабочий. Козырек кепки у него лоснится от машинного масла.

- Проходи, сынок, - говорит рабочий, - посмотри, что за птички теперь над Москвой летают.

На площади распластался немецкий бомбардировщик "Юнкерс-88". Пробоин в нем - считать не сосчитать.

- На днях подбили, - объясняет мне рабочий, - привезли вот сюда, чтоб люди смотрели и знали: не поздоровится незва­ным гостям.

- Всех их ни в коем разе не посшибаешь. У Гитлера их - тьма тьмущая, - авторитетно заявляет накрашенная.

- Шла бы ты, барыня-сударыня, своей дорогой. А то ведь и документики недолго проверить, - насупясь, произносит ра­бочий.

На тетку оглядываются и другие. Она поджимает губы и начинает выбираться из толпы.

- Клопиная порода, - цедит ей вслед рабочий, - спеку­лянтка, не иначе.

Около самолета я вижу двух летчиков. Они рассматривают пробоины, щупают их зачем-то и оживленно переговариваются. В одном из них. я узнаю Павлика и стараюсь пробраться к нему поближе. Павлик показывает товарищу на пальцах какие-то фигуры. Руки его изображают два самолета.

Я дотрагиваюсь до рукава его шинели:

- Здравствуйте, товарищ лейтенант. А когда к нам при­дете? Вы же обещали...

Летчик смотрит на меня недоумевающе, он весь еще во власти своего рассказа. Наконец лицо его проясняется и он спрашивает:

- Так ты, хлопчик, из Нининого училища? А мы как раз собираемся к ней в гости. Познакомься с моим другом.

- Виктор, - говорит другой летчик.

- Алексей Сазонов, - говорю я.

Мы идем в училище. Когда Виктор снимает шинель в на­шей раздевалке, я вижу на его гимнастерке Золотую Звезду и орден Ленина. Вот это здорово! К нам в гости пришел Герой Советского Союза.

- За таран получил, - объясняет Павлик, заметив мой восхищенный взгляд.

Так это тот самый Виктор, о котором писали недавно все газеты! Ночной таран под Москвой... И как я не узнал его сразу? Ведь его портреты печатались в газетах. Чуточку сму­щенное лицо, веселые глаза, упрямый подбородок. Конечно же, это он!

Нина бежит нам навстречу, раскинув руки, словно крылья, и целует Павлика. В глазах ее - слезы, а губы улыбаются, улы­баются неудержимо.

Взяв летчиков под руки, Нина ведет их в комнату комитета комсомола. Я иду позади. Все забыли обо мне. И кто я, соб­ственно, такой? Будто подслушав мои мысли, Павлик спохва­тывается:

- А где наш хлопчик? Он так о тебе рассказывал, что я чуть ревновать не начал.

Павлик приостанавливается и, положив руку на мое плечо, продолжает:

- Признайся, Нина, что они все в тебя влюблены? Сколько же у меня соперников? Сколько дуэлей мне предстоит!

- Сазонов у нас поэт, - с гордостью говорит Нина, - а не­давно он потушил две зайигалки! Получил за это благодар­ность и премию - пятьдесят рублей.

- На стакан семечек хватит?-смеясь, спрашивает Павлик.

- Не я один тушил, - уточняю я.

- Давай и мы его, Виктор, премируем! Плиткой шоколада. Из планшеток они достают по большой плитке "Золотого ярлыка". Павлик вручает Нине, Виктор -мне. Покраснев, я отказываюсь:

- Да что вы - не надо.

- Бери, бери! - сердится Виктор. - В нем калорий много.

А может, взять? Эти калории очень пригодятся нам с Во­ронком. Консервов он все еще не добыл, а сухарей у нас уже порядочно. Правда, пришлось провертеть в ремнях гимнастерок новые дырочки, но это не беда. Успеем поправиться.

- Почитай стихи, - просит Нина, - ведь у тебя и о лет­чиках есть.

Я читаю. Виктор качает головой:

- Ай да парень!

- Я и про вас написал, - застенчиво сообщаю я Виктору и протягиваю ему листок со стихами. Как повезло, что они ока­зались со мной!

- Чересчур расхвалил, - замечает Виктор, прочитав сти­хи, - а в общем, здорово. "И падает наземь стервятник, встает над Москвою рассвет!"

Он снова протягивает плитку шоколада, положенную мной на стол, и упрашивает:

- Прими хотя бы вместо гонорара. Имею же я право от­благодарить тебя за стихи?

И я сдаюсь. В конце концов, не каждого угощает Герои Со­ветского Союза. Это тоже надо понимать. Расскажу Сашке и Андрейке - не поверят. А покажу шоколад - сразу прикусят языки. Как-никак - вещественное доказательство.

- Так вы сегодня выступите перед ребятами? - как о само собой разумеющемся спрашивает Нина.

Летчики, словно по команде, смотрят на часы. Павлик вздыхает.

- Сегодня, Ниночка, нет. Забежали мы буквально на ми­нутку. Чтобы ты убедилась, что мы живы и здоровы. Того и вам желаем, как пишет мне батька.

- А он сбил фашиста, Нина, - тихо говорит Виктор, - сбил и помалкивает.

- Правда, Павлик? Ну до чего же ты у меня хороший! Хороший-расхороший!

И, ни чуточки не стесняясь нас с Виктором, она целует Пав­лика. Павлик теребит планшет и никак не решается сам поце­ловать Нину.

- Вот что, Алексей Сазонов, - говорит Виктор, - пойдем покурим в коридоре.

Мы выходим. Я закуриваю предложенную папиросу, хотя делать это в стенах училища нам строго-настрого запрещено. Но ведь это настоящий "Беломор",, а не какие-нибудь "гвоз­дики" с грозным названием "Бокс".

Виктор смотрит в окно, негромко произносит:

- Счастливый Пашка человек.