* * *
Утро наступило морозное, звонкое и хрупкое, как тонкий лед. Прямо над селом тускло светило холодное солнце. Лежал первый снег.
Казаки толпились на площади вблизи казарм. Большинство было в мохнатых папахах, немецких брюках с красными лампасами.
Офицеры вышли из штабной избы на улицу. Небольшая кучка стариков и баб, в праздничной одежке, вышла посмотреть на казаков. Стояла в сторонке, не растекаясь по домам.
Снег хрустел под ногами. Из печных труб поднимались невысокие столбики дыма. Пар валил от невысоких деревенских лошаденок. От них шел острый запах пота и конского навоза.
Сотник Мудров поморщился и, взглянув на часы, скинул башлык. Повернулся к толпившимся на площади казакам, закричал:
– Стана-а-вииииись!
– Становись! Стройся! Первая сотня! Первый взвод! Вторая сотня, – закричали взводные командиры.
На правом фланге взвилось знамя дивизиона. Левее знамени – оркестр. Далее в форме буквы "П", в двух-шереножном строю – казаки и офицеры.
Группа всадников въехала в село. Впереди на сером жеребце, с белой отметиной на груди – командир батальона майор Кононов.
Его встречали стройные шеренги казаков. Лица, укутанные башлыками, покрытые морозным инеем усы, чубы, воротники шинелей.
– Смирна-а! Г-аааспада офицеры!
Сотник Мудров пошел навстречу Кононову, высоко вскидывая носки сапог и прижимая руку к папахе. Казаки замерли, сверля глазами своего командира. Оркестр заиграл "Встречный марш".
Кононов осадил жеребца. Тот подался назад, зло присел на задние ноги. На черной вздернутой голове дрожали уши.
– Доброго здоровья, казаки!
Строй рявкнул так, что дрогнули стекла домов.
– Здра… рра… жла… гдин… майор!..
Лихо заломив черную папаху с красным верхом, Кононов ухватисто сидел в кожаном седле с высокой лукой.
– Спасибо за службу!
– Рады стараться, гсдин майор!
Эхо прокатилось по селу, затихло в конце улицы.
Урча двигателями, подъехали и остановились несколько легковых автомобилей. Из машин, разминая затекшие от долгой езды ноги, вышли – генерал Шенкендорф с офицерами, корреспонденты с фотоаппаратами, бургомистр Могилева. Немцы, одетые в шинели с меховыми воротниками, ежились от холода и постукивали каблуками сапог. От них пахло сигарами и хорошим одеколоном.
Спешившись и передав повод коноводу, Кононов отрапортовал генералу.
Лучи холодного зимнего солнца отразились от блестящих погон.
Шенкендорф повернулся к казакам и сказал:
– Казаки и господа офицеры! Приветствую вас в нашей общей войне с большевиками. Уверен, что ваша часть под командованием майора Кононова окажется на должной высоте при исполнении поставленных ему задач. Поздравляю всех вас с вступлением в ряды вооруженных борцов с коммунистическо-советской властью!
Переводил обер-лейтенант граф Пален.
Вслед за приветствием генерал Шенкендорф зачитал приказ, согласно которого майор Кононов назначался командиром батальона, а все казаки зачислялись на те же нормы довольствия, что и немецкие части.
После этого майор Кононов обратился к казакам с речью:
– Братья казаки! Сегодня – наш день! И вы, стоящие здесь, являетесь подтверждением того, что в скором времени у нас будет своя армия. Не посрамим наших славных предков своими ратными делами! Да здравствует великая и свободная Россия! Слава казачеству!
Казаки приняли присягу, под музыку оркестра прошли перед генералом Шенкендорфом и разошлись по своим казармам.
После непродолжительного обучения батальон стали использовать в боевых операциях против партизан. От партизан казакам стало доставаться нещадно и сразу. Они обстреливали казачьи разъезды, жестоко и мучительно казнили тех, кто попадал к ним в плен. В ответ на разгром своих лесных баз находили, вешали и стреляли тех, кто помогал казакам.
Казаки тоже не оставались в долгу. Это был "гнев народа", "народная война".
Та и другая сторона в плен брала редко. Нередки были случаи расправ над пленными с той и другой стороны.
* * *
Сталин понимал, что чем страшнее будет политика Гитлера на оккупированной территории, тем сильнее будет сопротивление населения.
Была подготовлена спецоперация, о которой знали лишь несколько человек в руководстве НКВД. В район Могилева сброшен десантный отряд майора Яснова и старшего батальонного комиссара Гущенко, численностью около двух батальонов. Десанту ставилась задача, переодевшись в форму солдат вермахта, провести несколько карательных акций против местного населения. Данная операция должна была подтолкнуть местное население на организацию партизанских отрядов и сопротивление врагу. Все десантники прошли специальную подготовку. У каждого из них имелся комплект немецкого обмундирования, многие хорошо владели немецким языком.
* * *
Вечером 26 октября 1941 года у деревни Княжицы к казакам явились трое перебежчиков из отряда майора Яснова. Об этом доложили дежурному офицеру. Последний немедленно связался со штабом батальона.
– Перебежчиков немедленно ко мне! – приказал Кононов.
Допросив перебежчиков, он решил уничтожить советский десант. Тут же был отдан приказ о выступлении. К вечеру батальон выдвинулся в район деревень Круглое и Тетерев. На рассвете следующего дня сотни заняли исходное положение для атаки. В 6.00 батальон атаковал. Для советских парашютистов эта атака стала полной неожиданностью. Казаки заняли села Мортяновичи, Глубокое и Шепелевичи. 1-я и 2-я сотни после короткого боя выбили "Штабную" группу из укрепленного лагеря и стали теснить ее в направлении Полесье. 4-я сотня атаковала Полесье. Командир сотни бывший капитан Тихонов, нанеся главный удар с юга, открыл противнику проход на северо-запад. Он сделал это для того, чтобы "Полесская" группа противника не смогла уйти на юг или юго-запад, где она могла бы соединиться со "Штабной" или "Лесной" группой.
"Полесская" группа погибла полностью. Вскоре была уничтожена и "Штабная" группа. Комиссар отряда был убит, командиру удалось скрыться.
С "Лесной" группой бой затянулся почти до 13.00, и в него к этому времени в бой ввели весь батальон, кроме конвойной сотни. К вечеру бой утих. Казачий батальон отошел в Шепелевичи и стал на ночевку. Более двадцати казаков эскадрона были убиты. На крестьянском гумне лежали в ряд – двадцать шесть человек. Кто-то разложил их по росту, тщательно расправил окровавленные и измазанные грязью шинели. Бросались в глаза мозоли на скрюченных руках, вывернутые подошвы сапог, потеки крови на телах и на лицах. На правом фланге лежал, щерясь окровавленным лицом, Иван Ткач. Рядом с ним отец и сын Зенцовы. Словно в удивлении распахнул мертвые глаза бывший сержант Василий Нарышев, потом два брата Васильевых и около них – неизвестный, совсем маленький, почти мальчишка с распоротым осколком животом.
Старый усатый казак, с крупным носом и вислыми усами, привезший трупы, перекрестился троекратно, покачал головой:
– Ну вот и все, отмаялись хлопцы. Теперича ничего им не нать, ни землицы, ни свободы.
Во дворе эскадронные лошади жевали сено. К гумну подходили казаки. Вытирали замокревшие глаза рукавами шинелей, словно стесняясь своей слабости, кривились и тут же отводили глаза.
Нелепо смотрелось яркое солнышко на блекло-синем небе.
Погибших сложили на покрытые грязью телеги. Рыжий широкогрудый жеребец, запряженный в головную подводу, все время всхрапывал, до отказа вытянув на недоуздке голову, вздрагивая и прядая ушами. Маленький белобрысый казак с безбровым детским лицом удерживал его за узду. На нем была короткая немецкая шинель, а на голове – мохнатая черная папаха.
В партизанском обозе нашли более ста комплектов немецкого обмундирования.
После ночлега, утром следующего дня казаки выступили в Могилев. Через три дня хоронили погибших. На площади развернутым фронтом выстроились две сотни. Тут же были и те, кто согласился служить в казачьем батальоне.
На земле стояли струганные сосновые гробы. Они были усыпаны венками и цветами, на каждый положили казачью папаху.
– Смирно! – скомандовал Мудров и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу майору Кононову. Хотел отрапортовать по всей форме, но Кононов сказал негромко:
– Отставить!
Все ждали от него каких-то высоких, торжественных слов, но он, повернувшись к строю лицом, сказал просто и незамысловато:
– Родные мои… казаки!.. Братья! Я горжусь, что командую вами. Три дня назад двадцать шесть наших товарищев погибли в борьбе за светлое будущее нашей Отчизны. – Кононов прошелся вдоль строя, заглянул каждому казаку в глаза. Кажется, что заглянул в самую душу. – Двадцать шесть, – сказал с расстановкой, – двадцать шесть… И где-то на Дону, на Кубани, Тереке заломят руки матери, завоют жонки, заплачут дети. Но, несмотря на их гибель… – Было холодно, ветер перехватывал дыхание. Кононов закашлялся. – …несмотря на их гибель, мы не сдадимся. Мы не будем задавать себе и другим один и тот же вопрос, почему мы, русские, стреляем в русских. Потому что знаем, мы стреляем не в людей, мы стреляем в жестокую людоедскую систему, которая погубила наших отцов, пыталась сделать нас рабами.
Казаки слушали с напряженным вниманием.
– Пусть будет пролито еще много крови. Пусть мы будем терять боевых друзей, но рано или поздно знамя нашей победы взовьется над нашей Отчизной! У нас нет выбора! Но лучше погибнуть в бою, чем в сталинском лагере. Вечная память нашим погибшим друзьям! Мы не забудем их подвиг. Сегодняшний день 28 октября отныне будет считаться днем боевого крещения нашего казачьего батальона. Слава казакам!
В селе зазвонил тяжелый колокол.
– Бум-бум!
Вслед за ним зачастил легкий, тонкоголосый. Печальные медные вздохи разносились по округе.
Вышел местный батюшка. Под золотой ризой у него была надета телогрейка, и потому твердая риза сидела мешком. Священник перекрестился, перекрестил людей.
– Во имя отца и сына и святого духа.
Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.
– Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Жители плакали, клали земные поклоны. Батюшка служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики и старухи, стосковавшиеся по церкви, стояли довольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащими вздохами падали в сердце толпы слова молитвы.
– И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять!
Люди крестились, всхлипывали:
– Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.
Гробы поставили на телеги. Похоронная процессия тронулась. Скрипели колеса подвод. Неслись над Могилевом траурные звуки похоронных мелодий, взлетая ввысь и опадая щемящей тоской. Сверкала медь оркестра, блестела позолота на парчовой поповской ризе.
Возле деревянной церкви свернули на боковую улицу, с заборами из жердей и почерневшего от дождя штакетника. Улица была мглистая от осенней сырости, серая. На земле лежали грязные листья, раздавленные сапогами. Вскоре оказались на окраине. Здесь деревянные дома вросли в землю. Над крышами торчали черные от сажи печные трубы. К плачущим от дождя стеклам прижимались носы горожан. Тянулась серая, грязная дорога. Лошади с каждым шагом привычно качали мордами, точно думали вслух. Шедшие за ними казаки привычно и обреченно месили грязь. За огородами стояла небольшая березовая роща. Напротив – бугор кладбища.
Перед кладбищенскими воротами стояли две рябины с качающимися от ветра багряными гроздьями. Меж березовых стволов неброско мелькнули деревянные кресты, синичка, чистящая клювик о деревянный крест, на котором дожди и время стерли надпись.
Гулко застучали молотки, забивая гвозди в крышки гробов, намертво спаивая ее с основанием. Заскрипели веревки, и, покачиваясь из стороны в сторону, задевая за края могилы, гробы стали медленно опускаться на дно. Ямы, в которые опускали гробы, были полны воды, к крышкам гробов прилипли опавшие желтые листья.
Несколько комьев земли шлепнулись на крышки гробов.
Прогремел прощальный винтовочный залп.
Казаки крестились, выходя с кладбища. Покосившиеся кресты тянули им вслед свои деревянные руки, словно о чем-то просили живых людей.
* * *
Утро 22 июня 1941 года перевернуло устоявшийся мир.
Через несколько месяцев Сергея Муренцова призвали в армию. Странно, но он вроде как даже обрадовался этому. Муренцов скинул с себя личину чеховского интеллигента, сбрил бородку, и оказалось, что его руки по-прежнему помнят тяжесть винтовки, как и прежде, он с закрытыми глазами мог разобрать и собрать пулемет, подняться в атаку. После краткосрочной подготовки он получил звание младшего лейтенанта, и в конце июля 1942 года вновь сформированную дивизию бросили под Ржев.
Гудериановские танковые клинья рвали линию советской обороны. Части Красной армии, потеряв штабы управления, обозы и расстреляв боеприпасы, отчаянно пытались выбраться из котлов, не зная, что линия фронта с каждым днем все дальше и дальше откатывается на восток.
Горела выжженная солнцем земля, над колоннами бредущих войск нескончаемой армадой шли бомбардировщики с крестами на фюзеляжах.
По обочинам дорог тянулись ряды огромных воронок с ровными краями, будто их вырезали в земле. Погибших хоронили тут же. По приказу политрука бойцы собирали красноармейские книжки убитых, потом стаскивали мертвые тела в воронки и слегка присыпали их выжженной, сухой землей. Картины разгрома и разрушений нередко тянулись километров на десять-пятнадцать.
У какого-то села на их колонну опять налетели самолеты. В воздух полетели изувеченные тела и винтовки. После шквала огня сложно было разобрать, кто живой и кто мертвый. Контуженый, оглохший Муренцов долго лежал в воронке, присыпанный землей, сжимая руками звенящую чугунную голову. Полк, посчитав его погибшим, ушел дальше. Потом он очнулся, пополз. Инстинкт самосохранения, все рефлексы кричали, что нужно как можно скорее оказаться подальше от этого места, от воронок, от мертвых тел, убежать, уползти, неважно куда – в кромешную темноту, в неизвестность. Муренцов полз очень медленно, с перерывами. Сознание мутнело и покидало его, потом вновь возвращалось. У проселочной дороги он наткнулся на отступающих артиллеристов. Уцепившись за лафет пушки, побрел вместе с ними.
Лошади, тащившие пушки, были худы и измотаны. На острых хребтах и боках виднелись следы струпьев от ударов кнутов и палок. Усталые животные обреченно тащили орудия, хрипя и приседая на задние ноги. Иногда они останавливались, затравленно дыша и раздувая ввалившиеся бока. Удар кнута срывал их с места. Присев на задние ноги, кони срывали пушку с места и волокли ее за собой. Цепляясь со всех сторон за щитки орудий, брели усталые, изнуренные бойцы.
Сколько прошло времени, Муренцов не помнил. Пришел в себя от громкого крика одного из красноармейцев:
– Товарищи, распрягай коней! Бросаем пушки и уходим!
Все разбежались, и Муренцов остался один в чистом поле, у брошенных пушек. Кружилась голова. Дрожали ноги, и он лег на землю с одной мыслью:
– Один. Один… Что делать?
Он сам не знал ответа на свой вопрос. Мысли путались в голове, и он то впадал в забытье, то вновь приходил в себя.
Непонятный шум привлек его внимание. Привстав и оперевшись на локоть, Муренцов увидел бредущую по дороге лошадь, запряженную в бричку. Увидев человека, лошадь стала. Сергей кое-как добрался до повозки и завалился на ее дно. Немного постояв, лошадь сама тронулась с места.
Муренцов не помнил, сколько времени он трясся в гремящей повозке. Лошадь неторопливо брела по обочине дороги, иногда наклоняя голову и срывая губами пыльную траву.
Воздух дрожал от зноя, трещали кузнечики. Ночью пошел дождь, мелкий, противный. Муренцов озяб, тело била дрожь, губы посинели. Лошадь остановилась в какой-то деревне. Пахло коровником, дождем и полынью. Дождь пошел сильнее. Муренцов натянул на голову ворот шинели, забылся. Деревня будто вымерла. Очнулся он на рассвете, кто-то тормошил его. С трудом открыл глаза – над ним склонилась какая-то закутанная в платок женщина. Было не до разговоров и не до вопросов. И так все было ясно, красноармеец, окруженец. Женщина помогла ему дойти до избы, усадила на лавку у теплой печи, дала кружку воды. Вскоре в избу вошли еще несколько красноармейцев с оружием и без. Среди них было несколько раненых. Кому-то помогали идти, кто-то шел сам, опираясь на винтовку или палку.
Прошло немного времени, и раздался крик: "Немцы!"
Все, кто был способен двигаться, побежали огородами к лесу. Немцы начали стрелять по бегущим людям, раздался хохот, крики на немецком:
– Рус, рус, хальт!
Потом стрельба прекратилась, и в избу ворвались фашисты. С криками и шумом они обыскали раненых, собрали оставшееся оружие и уехали.
К вечеру в избу пришли хозяин с хозяйкой, принесли ведро картошки, сваренной в мундире. Кто-то спросил о судьбе бежавших красноармейцев. Хозяин опустил вниз глаза:
– Постреляли почти всех. Наши деревенские, кто помоложе, копают им могилу на околице.
Прошло два дня неизвестности. Раненых красноармейцев местные жители разобрали по своим избам. Муренцова поселили у Семеновых. Хозяева дома – старики, у них была дочь Вера. Это она остановила лошадь и помогла Муренцову дойти до хаты. Лет ей было около тридцати, муж погиб в финскую войну. Муренцов прожил у стариков около месяца. Кормили тем, что ели сами, – картошка, хлеб, молоко. На полях и в лесу паслось много раненых и брошенных коней. Их забивали, туши разрубали топором и на телегах увозили домой, делали солонину. Этот "приварок" хорошо поддержал силы ослабевшего Муренцова. Спал он на мешках, набитых соломой. Укрывался шинелью и всяким тряпьем.
Однажды Вера сообщила, что в селе появились полицаи, которые ходят по домам и ищут раненых красноармейцев. На двери бывшего сельсовета вывесили распоряжение местного старосты, строго предписывающее сообщить о том, у кого содержатся раненые. За неисполнение грозили расстрелом. Вера сказала Муренцову, что ему надо уходить. Рано или поздно полицаи прознают и будет беда.
То же самое вечером сказал и отец: "Уходи от греха".
Он стоял, прочно расставив ноги в тяжелых сапогах, в одной рубахе, без шапки, и смотрел на Муренцова жалостливо и брезгливо.
В разговор вмешалась Вера и сказала:
– Как же он пойдет, батя? День-деньской на дворе, а он ведь и ходить-то почти не может, даже убежать не сможет.
Старик цыкнул на дочь, но выстругал палку и принес ее Сергею. Вера собрала котомку с едой. Стиснув зубы, он побрел по дороге. Примерно через час вдали показались серые избы. Там в селе он и натолкнулся на немцев. Загорелые и жизнерадостные парни радостно гоготали, выливая друг на друга ведра колодезной воды. Из-за зарослей деревьев торчал закопченный хобот танковой пушки. Муренцов попятился, но в спину ему уперся ствол винтовки:
– Ну шо ты заупынився, пийшов вперед!
У человека, обутого в немецкие брезентовые сапоги и одетого в гимнастерку, было очень нехорошее лицо. Он передернул затвор винтовки, досылая патрон в патронник. Едва переставляя ноги, Муренцов побрел по селу, сопровождаемый рыжеусым селянином с винтовкой, неожиданно вынырнувшем из пожара его молодости.