Костенко устало зевнул и добавил, будто расставаясь с близким:
– Отдыхай. И я пойду спать.
Уже засыпая, сморенный всем, что свалилось на него в этот трудный день, припомнил горькую истину: опасайся того, кто тебя боится, и помни, что подлая душа всегда предполагает самые низкие побуждения в самых благородных поступках.
* * *
Заканчивался март. Дивизия была реформирована и получила наименование 15-го казачьего корпуса. Советская армия продолжала весеннее наступление. Исход войны был уже ясен всем. Казаки и офицеры корпуса понимали, что одолеть Красную армию у Германии уже нет сил. Перед всеми неизбежно вставал один и тот же вопрос: что будет со всеми дальше?
25 марта 1945 года в Вировитице собрался Конгресс фронтовиков 15-го казачьего корпуса под председательством полковника Кулакова. Казаки корпуса, следуя старой казачьей традиции, хотели избрать атамана всех казачьих частей. Для проведения собрания была избрана просторная городская ратуша города Вировитица.
На Конгресс прибыли делегаты, одетые в вычищенные и наглаженные мундиры, с орденами и медалями за храбрость, в начищенных сапогах. В зале не было свободных мест, были заполнены все ряды. Генерал фон Паннвиц, казачьи атаманы и немецкие старшие офицеры сидели на почетных местах. Ротмистр Мосснер, приписанный к станице Горячеводской, присутствовал на сходе как представитель Терского полка. Полковник Кулаков открыл собрание. Президиум выбрали без задержки.
– Слово предоставляется полковнику Кононову, – голос Кулакова смолк, и резко стих гул разговоров.
Иван Кононов, развернув плечи, почти взбежал на сцену своей стремительной походкой. Широко расставив ноги в блестящих начищенных сапогах, он встал за трибуной. Внимательно осмотрел зал. Выдержал паузу. Его лицо было бледным, с черными кругами под глазами. Было заметно, что он волнуется. Стояла тишина – полная. Но нервная. Но это же была офицерская среда, самая привычная ему и родная!
Кононов откашлялся.
– Господа станичники, сразу прошу простить, ежели скажу чего невпопад! Мое дело воевать, а не речи гутарить. У нас на Дону говорят, кто распустил язык, тот вложил саблю в ножны.
В зале прошелестел смех.
Кононов заговорил громким и ясным голосом.
– Но должен сказать, мы катимся в пропасть! – Переждал шум. – Поэтому считаю необходимым предложить сейчас ряд первоочередных мер, способных спасти ситуацию. Первое – это роспуск Главного управления казачьих войск и отставка генерала Краснова, который не может более представлять интересы казаков.
Зал молчал. Никто не крикнул возмущенно:
– Как?! Генерала Краснова в отставку! Нашу гордость, человека, ставшего нашим знаменем? Нет!
Никто даже не попытался перебить его.
Кононов говорил так убежденно, что завораживал людей. Осматривая зал, он видел угрюмое лицо Авдеева, беспокойный ищущий взгляд Виктора Трофимова, о чем-то перешептывающихся Борисова и Ермилова. Ни на одном лице не увидел ни сильного движения, ни удивления, ни гнева. Сидели на своих местах ровно, внимательно слушали, кое-кто даже вальяжно откинувшись на спинку кресла.
А Кононов, еще не веря успеху, спешил закрепить его и продолжал дальше:
– Второе – немедленное подчинение всех казачьих частей главнокомандующему Русской освободительной армии генералу Власову.
Фон Паннвиц и немецкие офицеры насторожились. По залу прошел одобрительный шум.
– Правильно, Иван Никитич! – в восторге заорал кто-то из офицеров.
Кононов успокаивающе поднял руку вверх.
– А также удаление из казачьего корпуса всех немецких офицеров, которые не понимают казаков и готовы капитулировать. Установление связи с генералом Драга Михайловичем, военным министром югославского правительства в изгнании и командиром отрядов четников. Концентрация казачьих формирований и формирований РОА в районе Зальцбург – Клагенфурт с целью создания ударной армии, способной пробить брешь и прорваться к армии четников Дражи Михайловича.
Набитый людьми серо-зеленый зал ожил, хлынул густым хлопаньем. Послышались крики одобрения.
Оркестр заиграл марш "Принц Евгений".
Заручившись поддержкой Кононова, Власов принял абсолютно верное решение. В глазах казаков Кононов был настоящим героем, подлинным представителем казачества. Для казаков не существовало более авторитетного командира, и офицерство было сплошь за него. Кроме него был еще генерал фон Паннвиц, но он был немец, а значит, не до конца свой.
К вечеру президиум съезда КОНР принял резолюцию.
Атаман терских казаков полковник Кулаков пригласил Гельмута фон Паннвица подняться на сцену, чтобы выслушать решение делегатов собрания. Немецкий генерал вышел вперед под гром литавр.
Когда все стихло, полковник Кулаков взволнованным голосом объявил, что президиум принял решение взять за основу программу Кононова, но походным атаманом казачьих войск назначить генерал-лейтенанта Гельмута фон Паннвица.
Вечером были накрыты столы. На казаках и офицерах позванивали медали. Делегаты за столом смешили друг друга рассказами о своих похождениях на фронте. А в курилках, подальше от глаз и ушей начальства, разговор, естественно, вращался вокруг главного:
– Что будет со всеми, когда капитулирует Германия?
Разъезжаясь, они на ходу обменивались мнениями.
– Правильно сделали, что немцев турнули. Сейчас нам бы только с Власовым соединиться, и врезали бы по краснюкам. Перья бы полетели! Еще повоюем!
* * *
До конца войны оставалось уже чуть более месяца.
Генерал фон Паннвиц понимал, что война проиграна и фактически закончена. Мучил вопрос: что будет с его казаками? Он помнил их глаза. Они хотели жить! И еще он знал, что на войне, для того чтобы сохранить тысячи жизней, приходится жертвовать своей. Выход был один – сдаться западным союзникам. Но для этого нужно было прорваться в Австрию. Перевалы через Альпы контролировались партизанами Тито, но это был единственный шанс спасти людей.
Штаб 15-го казачьего корпуса размещался в 15 километрах за линией фронта. В Вировитице, на крестьянском дворе, расположенном в 400 метрах от берега Дравы. Там же располагался обоз Терского казачьего полка и лошади, так как теперь уже не было необходимости действовать в конном строю. 26 марта 1945 года в Вировитице генерал фон Паннвиц вызвал к себе командиров 1-й и 2-й казачьих дивизий. Созванные на совещание офицеры сидели за столом. Командир 1-й казачьей кавалерийской дивизии Константин Вагнер рассматривал разостланную карту. Полковник Шульц, повернувшись к окну, наблюдал, как казак навешивает коню на морду торбу с овсом.
Лица офицеров были невеселы. Паннвиц заговорил взволнованно:
– Надо спасать корпус! Генерал Власов принял решение пробиваться к Украинской повстанческой армии, которая ведет бои в тылу Советской армии. Предполагается перейти через цепь Альп по перевалу Бреннер на юг и прорваться на территорию Украины. Вы понимаете, что решение о продолжении войны в таких условиях – это безумие. Необходимо сделать все, чтобы отвести казаков на территорию Рейха и договориться о сдаче союзникам. Если мы сложим оружие на югославской территории, последствия для казаков будут страшными. Нас всех расстреляют или повесят. – Ваше мнение, господа? – генерал фон Паннвиц вопрошающе оглядел всех.
Полковник Вагнер согласно кивнул.
– Я полностью согласен, господин генерал… Необходимо учитывать и особенности нашего корпуса. Казакам нельзя сдаваться Красной армии. О жестокости Сталина известно всем. Казаки для него предатели. На них не будет распространяться действие конвенции о военнопленных.
Ганс Иоахим фон Шульц покашлял, прочищая горло.
– Я также поддерживаю предложение генерала фон Паннвица, – заявил он, неспешно подбирая слова. – Но переход в Австрию сопряжен с риском и большими трудностями. Кроме того, нам необходимо заручиться согласием британского командования о том, что они согласны принять нашу капитуляцию и дать гарантии нашей безопасности. Но в любом случае оставаться здесь и попадать в лапы Советов нельзя.
Генерал фон Паннвиц, привыкший кратко и исчерпывающе-ясно ставить задачу, подвел черту:
– Надо через горы уходить в Австрию. Иначе через несколько дней русские будут у корпуса за спиной! В Австрию! Единственный, кто нам может помешать, это Кононов. Мне уже сообщили, что генерал-лейтенант Власов готовится подписать приказ о присвоении Кононову генеральского чина и назначении его на должность походного атамана. Кононова надо убирать из корпуса.
* * *
Первого апреля генерал Паннвиц вызвал к себе Кононова.
На улице перед окнами штаба послышался мягкий топот копыт, звяканье стремян, ржание, шумные вздохи лошадей.
Паннвиц посмотрел в окно. В комнате было жарко. Солнечные лучи заглядывали в окна. Через отворенную форточку входил воздух, пахнущий нагретой седельной кожей, конским потом, дымком кузни.
Во дворе несколько казаков спешились с коней. Размундштучив лошадей, они отпускали подпруги, ладонями смахивали с лошадиных спин обильный пот.
Распахнулась дверь, на пороге стоял полковник Кононов. Несколько мгновений генерал разглядывал его бледное лицо и большие круги под глазами.
– С сегодняшнего дня я отстраняю вас от командования 3-й казачьей дивизией и назначаю на должность офицера связи с генерал-лейтенантом Власовым, – сказал фон Паннвиц. – Приказываю вам немедленно передать дивизию полковнику Борисову и отбыть к главнокомандующему войсками КОНР.
Кононов сдерживался, грыз усы. Молчал, рассматривая сетку узоров на стене дома. Трещина расходилась прямо и вдруг, как по причуде, уходила в сторону. "Ну вот, – подумал Кононов. – Случай вновь меняет направление моей жизни".
– Прощайте, Иван Никитич!
Кононов вытянулся, небрежно козырнул и вышел.
В окно Паннвиц видел, как он сошел с крыльца. Вестовой подвел коня. Полковник положил левую руку на холку, привычным движением ловко вскинул тело в седло. Вытянул коня плетью, и тот пошел наметом. За ним, пригнувшись к гривам, рванули казаки конвойного взвода.
* * *
Поздним вечером того же дня Иван Кононов сидел в своей комнате. За окном моросил холодный апрельский дождь, и ему вдруг страшно захотелось прижаться лбом к холодному стеклу, вглядеться в обступившую его темень. Но останавливал полудетский страх, как тогда в Смоленске. Если долго всматриваться в бездну, она начинает всматриваться в тебя. И эта бездна рано грозит утащить тебя за собой. Поздно! Уже утащила.
Чья это мысль? Моя?.. Неважно.
Дверь заскрипела. Скрипнули сапоги Петра Арзамасцева. Кононов резко повернулся к нему лицом. Адъютант протянул ему пакет с документами.
– Приказ о присвоении вам звания генерал-майора КНОР. Поздравляю вас, Ваше Превосходительство!
Кононов не ответил. Он подошел к окну. Из внутреннего кармана кителя медленно достал серебристую фляжку. Неторопливо отвинтил ребристую крышечку, опрокинул горлышко себе в рот. Ароматная жидкость обожгла горло, внутренности тотчас же наполнились теплом. Страх стал угасать.
"Ну вот, я уже и генерал. За какие-то четыре года от майора Красной армии – до генерал-майора вермахта. Неплохая карьера. Еще не стар, полон сил, честолюбив".
Кононов продолжал стоять спиной к адъютанту и смотрел в окно. Лейтенант кашлянул. Кононов забыл, что он все еще здесь.
– Иди, Петр. Иди. И приготовь мне генеральский мундир. Я знаю, что он у тебя уже пошит. Через час едем к Власову.
Адъютант вышел. Кононов вновь подошел к столу. Сел. Защемило в груди… не вздохнуть… Будто кислорода не хватает! Что это… сердце? Завтра будет сорок пять – маловато для старости. Хотя кто знает – может быть, в самый раз, потому что все уже позади. Жизнь прожита. Что впереди?
"Когда-то я был казачонком Ваней, потом командиром полка Красной армии, полковником вермахта, генералом русской освободительной армии. Что еще уготовила мне судьба?"
За спиной снова скрипнула дверь. Кононов повернул голову. В руках Арзамасцева блеснуло золотое шитье погон.
– Ваш мундир, господин генерал. Пора, – сказал адъютант. – Машина ждет.
Через полчаса, переодевшись, Кононов вышел на улицу вслед за лейтенантом. На улице было еще совсем темно. Серый "опель-капитан" урчал у подъезда. Дворники скользили по стеклу, разгоняя капли дождя. Генерал, оглянувшись на дом, поднял взгляд к тому окну, из которого он пару минут назад смотрел на улицу. Стекла блестели, омытые дождевой пылью; сквозь этот водяной блеск ничего не было видно.
Петр Арзамасцев распахнул перед Кононовым дверцу, пропуская его на заднее сиденье, сам обошел машину, сел рядом с водителем, привалился к двери плечом.
У Кононова внезапно дернулась щека. Сердце сжало словно клещами, показалось, что он вновь, как в детстве, остался один на всем белом свете, без крыши над головой. "Глупости, – сказал сам себе Кононов. – Через несколько дней для меня война закончится. Все будет хорошо".
* * *
В каждой немецкой пехотной дивизии официально имелось два священника разных конфессий, католические и протестантские. В казачьих же частях были православные священники, которые служили полевые молебны и духовно укрепляли казаков. По благословению и личному распоряжению митрополита Анастасия в 1-ю дивизию были направлены протоиереи Валентин Руденко и Александр Козлов. Немного позднее прибыли священники Феодор Малашко и Александр Тугаринов. Они считали себя казаками дивизии. Вместе со всеми делили победы и поражения, и были для них не только служителями Бога, но боевыми товарищами. Вместе с казаками священники шагали под палящим солнцем и под дождем, тряслись в седле или кузове автомашины по пыльным дорогам. Они благословляли казаков на смерть и молились за них под огнем противника. Их оружием был только крест, броней – молитвенник. Поэтому, когда немецкое командование потребовало удалить из казачьих частей православных священников, фон Паннвиц проигнорировал приказ и немногословно доложил: "В моих частях около 40 тысяч православных, протестантов, римских католиков, греко-православных, магометан и буддистов. Все они привыкли начинать бой с молитвы. В случае, если священники будут удалены, я опасаюсь трудностей религиозного характера". Священники остались. Протоиерей Валентин Руденко был назначен дивизионным священником 1-й казачьей дивизии. Происходил из казаков, рожак станицы Усть-Лабинской. Во время Гражданской войны служил священником при штабе генерала Врангеля. Часто разъезжал по полкам и эскадронам дивизии, где проводил церковные богослужения.
Новость о том, что прибыл отец Валентин, среди казаков распространялась быстрее молнии. Приезжая к казакам, он старался привезти не только молитвенники, но и несколько пачек сигарет или плиток шоколада. Утренними часами по воскресеньям отец Валентин служил в Православной часовне при кладбище, на котором во время Первой мировой войны оказались похоронены триста их собратьев, содержавшихся в местном лагере. Эту часовню еще в начале 20-х годов построили бывшие русские военнопленные и эмигранты.
* * *
Тяжелая серая машина медленно тронулась в путь.
Свет желтых фонарей расплывался по мокрой брусчатке и стекал под канализационные решетки.
Впереди, рядом с водителем сидел адъютант. В салоне опеля было тепло, пахло дорогой кожей, разогретым двигателем.
Кононов вспомнил верного Лучкина. Нахмурился. Жаль Алексея, столько прошли вместе. Но в последнее время он совсем уж сорвался с катушек. Стал бросаться на своих, стрелять без разбора. Мальчики кровавые, что ли, стали мерещиться в глазах? Пришлось отдать команду на ликвидацию.
На выезде из города фары высветили ограду старого кладбища, аккуратно подстриженную живую изгородь, небольшую часовню. Кононов приказал всем остаться в машине, сам перекрестился и шагнул на крылечко. Приоткрыл тяжелую дверь. На него пахнуло запахом воска и ладана. В часовне царил полумрак, тускло мерцали свечи. Дрожали огоньки пламени перед иконами. Свет от горящих свечей был какой-то неровный, ломаный, и в нем дрожал лик Христа, который колыхался снизу вверх. Глаза сына-Бога были внимательны и пронзительны. Кононов видел, чувствовал это. Он пробовал отвести свои глаза от этого пронзительного взора, заглядывающего ему в самую глубину души, оглядывал стены, потолок, пол. Но потом опять встречался с ним взглядом – и невозможно было от него избавиться.
Генерал сжал кулаки и выдохнул:
– Господи!.. Ну чего же ты еще ждешь от меня? Я верил в милость и доброту твою, и сделал все, что смог. Не требуй от меня того, что я сделать уже не в силах!
За спиной раздался еле слышный шорох шагов.
– Ты искал меня, сын мой? – раздался негромкий голос.
Кононов резко обернулся. Перед ним стоял невысокий священник. Он вышел без ризы, в одном стихаре и фиолетовой камилавке, прикрывавшей голову. Через стекла очков на него глядели внимательные глаза.
Кононов склонил голову.
– Да, Ваше Высокопреподобие.
– Я слушаю тебя, сын мой.
Кононов заговорил, волнуясь, медленно подбирая слова.
– Вы знаете меня, отец Валентин. Знаете и мою жизнь. Я много воевал и много убивал. Не жалел ни себя, ни друзей, ни врагов. Шел к своей цели. Но сегодня я понял, что все было зря. Я устал от такой жизни, решил уйти. Хочу попросить прощения у Господа за все зло, что причинил.
Старый священник перекрестил его.
– Как бы ни были велики грехи твои, сын мой, Господь простит. Постарайся больше не грешить.
Отец Валентин повернулся к Кононову спиной и пошел в ризницу.
– Это как получится, Ваше Высокопреподобие. Велики грехи мои, и новые не прибавят большего, – усмехнулся Кононов уголком рта.
– Главный твой грех не в том, что ты убивал, а в безверии твоем. Не веришь ты ни в Господа, ни в людей. Нет Бога в твоем сердце. Но это пройдет. Если твое сердце ищет ответа на вопросы, тогда найдет и дорогу к Богу. А у Господа милости много, на всех хватит. Ступай, сын мой, – не поворачивая к нему головы, медленно сказал отец Валентин.
Кононова точно ударили плетью. Он сгорбился, опустил плечи и пошел к дверям. Равнодушно и молча смотрели ему в спину лики святых, освещенные дрожащим пламенем свечей.