* * *
А в это время в Австрии, недалеко от Инсбрука, в один из домов, сдаваемых приезжающим на отдых и лечение, позвонили в дверной звонок. Когда хозяйка открыла дверь, на пороге она увидела троих мужчин в форме немецких офицеров с нашивками восточных войск на рукавах мундиров. Старший из них, высокий, седой человек с усами и острой бородкой, сдержанно поклонился, опираясь на трость, и спросил:
– У вас можно снять жилье на несколько дней, милая хозяйка?
Фрау Моор не любила иностранцев. Но перед этим постояльцем не смогла устоять. Его плохой немецкий вполне компенсировался его учтивостью. В нем чувствовалось благородство остзейского барона.
Хозяйка ошиблась. Ее постояльцы не имели никакого отношения к остзейцам. Это был полковник Кулаков и с ним двое казачьих офицеров. Через несколько дней хозяйка обратила внимание, что седой казак может ходить, лишь опираясь на трость. Убирая в комнате, увидела протезы. Полковник был без ног.
В столовой фрау Моор говорила своей соседке:
– Я никогда не думала, что эти казаки такие приятные люди. Этот офицер такой вежливый и воспитанный. Я бы не стала возражать, если бы он пожил у меня подольше.
Спустя несколько дней она услышала шум остановившейся на улице автомашины. Выглянув в окно, увидела, как из нее вышли несколько советских офицеров, которые направились к ее дому.
Через некоторое время внизу раздались шум, крики, яростная брань, будто там происходила борьба или драка. Испугавшись, хозяйка закрылась в своей комнате, молясь, чтобы бандиты не тронули ее. Когда утром она спустилась вниз, то увидела перевернутую и разломанную мебель, а на полу следы крови. В этот же день насмерть перепуганная женщина с негодованием жаловалась зашедшей соседке:
– Вы знаете, фрау Фрингс, эти советские офицеры настоящие звери. Они не щадят никого. Я так испугалась. Слава Христу, что нас оккупировали англичане, а не эти варвары.
Полковника Кулакова и его товарищей захватила спецгруппа СМЕРШ и перевезла в Вену. Кулакова бросили во внутреннюю тюрьму дворца Эпштайн, где располагалась штаб-квартира советских войск.
В тюрьме у него отобрали протезы и трость. Ежедневно его вызывали на допрос на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползя на руках и обрубках ног. На лицах надзирателей было написано нескрываемое любопытство. Что же мог сделать этот инвалид, если его держат в штрафном боксе? Один их них спросил спросил своего напарника:
– А этого за што?
Оглянувшись, тот ответил вопросом на вопрос:
– Анекдот про зайца знаешь?
– Нет!
– Тогда слушай. Бежит по лесу заяц. Его спрашивают: "Чего ты, заяц, бежишь?" "Там верблюдов е…", – отвечает. "Так ты же не верблюд!" – "Э, все равно вые… – а потом доказывай, что ты не верблюд".
– Га-га-га! Гы-гы-гы!
После допросов Кулакова по каменным ступеням опускали в подвал и оставляли лежать на грязном бетонном полу. В камере не было окон, откуда-то сверху едва брезжил искусственный свет. Глаза с трудом различали предметы. Серые от грязи нары, ржавый железный стол. В металлическую раковину капала вода из неплотно закрытого крана. В тусклом свете лампы Кулаков как бы со стороны видел на полу скрюченный обрубок. Время от времени обрубок с трудом открывал глаза и шевелил разбитыми губами:
– Во имя отца и сына…
Он бился головой о холодный бетонный пол и молил Бога только о смерти. Лишь она могла избавить его от мук и боли. На серых бетонных стенах повис липкий страх. В углах притаилась его мерзкая рожа. Листьями опавшими падали на бетонный пол слова молитвы:
– Спаси, Господи, люди Твоя… оставь, прости, Боже, прегрешения наши…
У тяжелой оббитой железом двери топтался старшина коридорный. На нем была синяя фуражка с красным околышем, синие галифе, темно-зеленая гимнастерка.
– Помяни, Господи, братьев наших плененных… – как стон слышалось из-за двери.
Скрипя блестящими сапогами, коридорный отошел от двери.
"Молись, молись, б…дь фашистская… Предатель. Пойду чифиру заварю. Все время быстрее пойдет", – бурчал старшина, ставя на плиту чайник.
Арестант скользил безумным взглядом по каменной стене. Был он весь в холодном поту.
– Господи-ииии!.. Господи, дай мне путь ко спасению прощения и жизнь вечную.
Взгляд упал на маленький осколок зеркала, вмазанный в стену над раковиной.
Через полчаса старшина, глотнув чифира и выкурив папиросу, заглянул в глазок:
– Твою же мать!..
Гремя засовом, распахнул тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Резко шибануло запахом параши.
Старшина шарахнулся в сторону, ступив начищенным сапогом в густую, черную лужу, в которой скорчившись лежал обрубок. В окровавленных пальцах он держал маленький блестящий осколок.
Господь все-таки услышал его молитву:
– Помяни нас, смиренных и грешных…
* * *
Ранним утром 1 июня на площади в центре лагеря собрались все женщины и казаки. В середине поставили помост для богослужения, у которого расположились священники и хор. Кругом стали казаки и часть юнкеров, решивших защищать женщин и детей. Началась служба Божия. Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин с плачем и стоном опустилась на колени. Платки, папахи, кубанки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.
Муренцов встал с постели и на заплетающихся ногах пришел на площадь. Были слышны тонкие рвущиеся женские голоса.
– Со свя-ты-ми… свят-ты-ми…
Мужчин было почти не слышно. Животный страх сковал грудные клетки. Мужчины прерывисто басили:
– Со свя-ты-ми упокой…
Около восьми часов пришли грузовики и танки с солдатами. Окружили толпу молящихся и, постепенно ссужая круг, стали теснить людей к центру. Повсюду слышались крики команд и ругань. Кто-то вырвался из толпы и побежал в сторону. Грохнул выстрел. Взвыла одна баба, за нею другая.
– Господи Исусе Христе! – застонали, заплакали сзади Муренцова. Кто-то, хрипло дыша, толкнул его в спину.
– Господи… прости нас грешных, Господи, прости… За что?..
В стороне от толпы стоял английский солдат и что-то хрипло кричал. К нему, что-то прося и умоляюще заламывая руки, подбежала женщина. Вместо ответа солдат ударил ее в лицо прикладом винтовки, и она как сноп упала на землю.
Круг со стоящими людьми продолжал медленно сжиматься. Муренцов стоял рядом с худой женщиной, в накинутом на плечи одеяле. Вдруг она с ужасом закричала. Появился строй английских солдат с примкнутыми штыками. Чей-то тонкий голос запел: "Аллилуйя". На разных концах подхватили: "Аллилуйя! Аллилуйя-яя!" И сейчас же ружейный залп рванул воздух. Дико, по-звериному закричали люди. Сердце Муренцова колотилось, словно птица в клетке. Показалось, что стреляют прямо в него.
Английские солдаты набросились на толпу. Нанося удары палками и прикладами карабинов, хватали людей и бросали их в кузова грузовиков. Стоящего юношу солдат с огромной силой ударил дубинкой по вытянутой руке. Раздался крик боли. И перебитая рука повисла словно плеть. Другому казаку разбили голову. Кровь обильно текла из обеих ноздрей, заливала усы, подбородок. Казак медленно опускался на колени, удивленно смотря на ударившего его солдата. Его глаза не выражали боли, а только лишь недоумение. Кто-то, похожий на Григорьева, вырвал из-за голенища нож, бросился вперед, пытаясь клинком пробить себе дорогу, но пуля из английского карабина опрокинула его навзничь. Вторая пригвоздила к земле.
Выстрелы ударили в толпу. Бах! Бах! Бах!
Одна из женщин упала навзничь. Подол ее платья задрался.
– Маты моя ридная! Рятуйте, люди добрые! – закричала она тонким голосом. Затрещал и рухнул иконостас, стали падать хоругви.
Тут произошло страшное. Какая-то девушка, обезумев, бросилась под гусеницы движущегося танка. Танк резко дернулся, пытаясь увернуться от летящего тела, встал, выпустив облако сизого дыма. Потом попятился назад, наматывая на гусеницы куски человеческого тела.
Британские солдаты растерялись.
Воспользовавшись секундным замешательством, люди пришли в себя и вдруг, прорвав цепь ограждения, с диким ревом бросились к реке. Всего лишь в нескольких сотнях метров от них на перекатах бурно шумела Драва. Быстрые потоки воды, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на обложенные камнем берега. Мужчины, женщины с детьми бежали к реке. Их догоняли и били с размаху в затылок. Люди падали на камни, а их молотили, как снопы, стараясь ударить по голове, по лицу, по вылезшим из орбит от ужаса и боли глазам.
Они вырывались, бросались в бурную реку и шли ко дну, разбивая головы о камни.
На берегу осталось лежать несколько трупов. Среди них убитая женщина. Ее молодое слегка загорелое лицо было спокойно. Казалось, что она спит. Юбка бесстыдно заголилась, обнажив полные белые ноги. Под затылком натекла кровавая лужица. Несколько десятков тел, переворачивая их в бурных волнах, уносила Драва. Оставшихся в живых брали за ноги и за руки, раскачав, забрасывали в кузова грузовиков. Кому-то удалось скрыться в горах. Солдаты стреляли им вслед.
То же самое происходило в каждом полку. Когда приехали забирать 3-й Кубанский полк, казаки стали на колени и запели: "Христос Воскресе!" Их били прикладами и кололи штыками.
В суматохе выстрелов и всеобщей паники Муренцов, пригибаясь и петляя между деревьями, бросился в сторону леса, теряя силы от слабости и быстрого бега. Задохнувшись, он несколько раз останавливался – перевести дух. Идти было тяжело. Дрожали ноги, пересохло в горле. Наконец, он сел на камень и обхватил голову рукам. Все тело болело, будто избитое цепами. Смеркалось. В стороне, под огромным зеленым деревом Муренцов увидел белую часовню. Окна были разбиты, черепица покрылась мхом, известка на стенах облупилась.
Со стороны лагеря слышались выстрелы.
Муренцов решил остаться здесь и дождаться утра. Он зашел в часовенку, лег на серый деревянный пол и забылся коротким, тревожным сном. Перед самым рассветом Муренцова будто что-то толкнуло. Оглядываясь, он сел. В окна было видно поднимающееся солнце, голубеющее небо. Муренцов перекрестился широким крестом:
– Слава тебе, Господи. Я до сих пор жив! – И вышел из часовни.
Напротив входа на траве сидела измученная женщина со свертком на коленях. Она подняла голову, взглянула на Муренцова. Тихим, словно шелестящим голосом сказала устало:
– Убили ребенка-то, ироды…
Муренцов взглянул на лежащий на ее коленях сверток. Вместо ребенка в нем было завернутое в тряпки полено.
Тьма почти рассеялась, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце поднималось все выше.
Муренцов постоял с минуту и оглянулся назад. Там осталась вся его жизнь, такая короткая и такая долгая. Вместившая в себя – все. У Муренцова по лицу текли слезы. А впереди была темнота. Было тихо и сумрачно. Куда шел – не думал; это ему было безразлично, главное – идти и идти… Далеко впереди белели шапки гор, и Муренцов шел к ним, повторяя про себя слова генерала Краснова:
– Вы должны обязательно написать об этом. Люди должны знать правду о нас и о том, за что мы сражались.
Так было легче идти.
От желтых цветов становилось все светлее и светлее на земле, и она, окрашенная этим светом, продолжала свое движение в вечность.
* * *
От самого Лиенца на многие километры растянулись длинные ряды казачьих повозок. Брошенные кибитки и палатки безмолвными рядами стояли вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и тоскливо смотрели на проходившие автомобили, словно стараясь поделиться людьми своим лошадиным горем. Часть из них, потерявшая своих хозяев, разбрелась по горам. Иногда они собирались вместе и долго стояли опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень тоски и усталости.
Между повозками и палатками валялись кучи разбитых и переломанных чемоданов. Грязное белье, оторванные кокарды, немецкие кепи, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, закопченная на кострах посуда, хомуты и дуги. Это было все, что осталось от нескольких десятков тысяч казаков, которые еще вчера пели песни, любили, плакали и радовались жизни. Здесь, в долине Дравы, около австрийского города Лиенц, где было много всего – солнца, хлеба, цветов, – англичане добили последних казаков.
* * *
А СМЕРШ в это время работал над завершающим этапом "операции".
Автомашины, груженные казаками, двигались по мосту, где по обеим сторонам, плечом к плечу стояли шеренги английских солдат. От середины моста – уже советские пограничники в зеленых фуражках, новеньких суконных гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.
Машины прошли мост и остановились на площади, перед сильно разрушенным металлургическим заводом. Заводские корпуса занимали огромную территорию и были обнесены высоким кирпичным забором, в который упиралась ветка железной дороги. Из одиноко торчащей, закопченной фабричной трубы поднимался столб черного дыма. Словно в крематории. На территории и внутри корпусов были разбросаны груды кирпича и изуродованные металлические конструкции. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов были видны транспортерные ленты, чугунные станины станков.
Казаков выгрузили из грузовиков и через ворота провели во двор завода. Слышались крики команд, лай собак, лязг затворов. Собаки, натянув поводки, шумно и жарко дышали.
– Эх! Видно, придется умереть не в бою, а как старой суке на вожжине! – тоскливо выдохнул есаул Щербаков. Его лицо сморщилось, стараясь выдавить подобие улыбки. Но вместо улыбки получился оскал, в глазах притаилась смерть.
Всем приказали раздеться. Солдаты копались в вещах, забирали себе часы, деньги, обручальные кольца. Вытаскивали портсигары.
Кто-то из казаков сорвал с груди и бросил на бетонный пол немецкие награды. Вслед тут же полетели боевые знаки за ранения, солдатские книжки, разорванные фотографии и письма.
После шмона всех загнали в огромный металлический цех. Стены цеха были в кирпичной пыли и копоти. Через окна не проникал свет – на стеклах лежал плотный слой грязи. Помещение было битком забито людьми. Они сидели в проходах между станинами станков, разбросанными металлическими заготовками и контейнерами с металлической стружкой. Стояли у стен. Молча. Старались не смотреть друг другу в глаза. Это были боевые офицеры. Все командовали – кто взводом, дивизионом, кто сотней, батареей. Эти люди прошли через самое страшное, что может быть на войне. Через окружение, плен, предательство собственного командования. Теперь они снова были в плену, и предавшее их правительство готово было превратить десятки тысяч ни в чем не повинных людей в рабов.
Раздался шум. Отдавая команды, забегали советские офицеры.
Невысокого роста офицер, с дерзкими глазами, в застегнутом на все пуговицы немецком мундире, Алексей Бондаренко, усмехнулся:
– Вот и начальство по нашу душу приехало.
Металлические ворота цеха со скрипом распахнулись. За воротами остались крытые грузовики, конвой, собаки.
Пленных построили посреди цеха. Впереди офицеры, сзади рядовые казаки. Все без погон, ремней. В изодранной форме, перевязанные, грязные, небритые, окруженные множеством советских солдат-автоматчиков. В помещение вошла большая группа военных. Впереди шел крупный, с брюшком, военный с красными лампасами на брюках и припухшими мешками под глазами. На его плечах топорщились широченные золотые погоны с маршальскими звездами. В нескольких метрах от него шла целая свита из генералов, полковников и адъютантов. По краям ряд вооруженных бойцов. Стволы автоматов были направлены на пленных. Это был командующий 3-м Украинским фронтом маршал Толбухин, пожелавший взглянуть на русских, так ожесточенно сражавшихся против его бойцов. Громко стуча каблуками по каменному полу, в полной тишине группа советских офицеров прошла через весь цех и остановилась напротив офицеров, одетых в немецкие мундиры. Маршал молча рассматривал пленных, цепляясь взглядом за немецкие петлицы, кокарды, остатки погон, и, поморщившись, спросил:
– Старший лейтенант Бондаренко здесь?
Один из сопровождающих громко крикнул:
– Бондаренко! К маршалу!
Бондаренко шагнул вперед. Он никогда ничего не рассказывал о себе. Знали только, что из детдомовцев. В прошлом старший лейтенант Красной армии, сейчас – майор РОА. В 5-м полку командовал взводом, эскадроном. При развертывании Пластунской бригады принял разведывательный дивизион, потом 9-й полк. Офицер редкой отваги и такой же трагичной, горькой судьбы.
Толбухин и Бондаренко несколько мгновений не мигая смотрели друг другу в глаза.
– Бывший старший лейтенант, гражданин Маршал Советского Союза, – сказал Бондаренко.
– Приказа о разжаловании еще не было. Это ты под Питомачей был? – спросил маршал.
– Я.
– Не стыдно тебе, советскому офицеру, фашистские погоны таскать? Ты ведь Родине присягал?
– Я Родине не изменял. Что касается присяги, то и вы когда-то российскому императору присягали!
Маршал нахмурился.
– Не в твоем положении, Бондаренко, сейчас дерзить маршалу. – Потом повернулся к свите, сказал: – Разбили мне эти два засранца, Бондаренко с Кононовым, 703-й стрелковый полк Шумилина! Кстати, Кононов здесь? Нет? Ну ладно, все равно никуда не денется. – Толбухин опять повернулся к Бондаренко. – Ладно, живи дальше. Во всяком случае, воевал ты храбро. Жаль только, что раньше у меня не оказался.
У Толбухина был хорошо поставленный командный голос, властный взгляд. Во всем чувствовалась порода. Маршал помолчал. Выдержал паузу.
– Штрафную роту бы тебе дал. Еще бы и героем у меня стал!
Бондаренко ничего не ответил.
– Ну молчи, молчи, – Толбухин резко развернулся и, не дожидаясь сопровождающих, вышел из цеха. – Герои, мать вашу!..