- Теперь ты вроде меня агитируешь, - грустно усмехнулся Кореновский. - Только не пойму за что.
- Какая тут агитация! Обидно, понимаешь, Евдоким. Конечно, мы победим. Зачем нам жить без веры в победу…
- Вот эта наша с тобой вера должна быть в сердце каждого бойца. И должна быть именно сейчас, когда наступил, наверное, самый тяжелый период войны. И выражаться она должна в стойкой обороне, когда надо умереть, но ни на шаг не отступить. Наш солдат все выдержит, ты же сам говорил…
- Да солдат-то все выдержит, - вздохнул Севидов. - Все! Я верил и верю. Я верю в солдатскую добродетель, в его боевой дух и непоколебимость. Без этой солдатской добродетели мы, Евдоким, с тобой ничего не стоим. Солдат все выдержит. Но даже в наших условиях воевать надо не пупком солдата, а головой командира.
Тучи давно плотно закрыли луну. Снизу от воды потянуло сырым холодком. Где-то неподалеку, за блиндажом, послышалось фырканье лошадей, и вскоре из темноты приблизился к блиндажу Степан Рокотов.
Степан хотел было докладывать, но Севидов перебил его жестом:
- Зайдем в блиндаж.
Степан тихо свистнул, и тотчас у блиндажа появился сержант Кучеренко. Все спустились в блиндаж.
- Ну что там, Степан, докладывай, - усталым голосом сказал Севидов, опускаясь на табурет.
- Я разделил взвод на две группы, и каждая наткнулась на немцев. Впечатление такое, что фашисты нависли на флангах дивизии, - докладывал Рокотов. - Только непонятно, почему не сжимают клещи. Вроде чего-то ждут.
- Вот-вот, - оживился Севидов и поглядел на комиссара. - Слышишь, Евдоким, Хофер на наших флангах, но чего-то ждет. Интересно - чего? "Языка" не удалось взять?
- Да вот, - угрюмо ответил Степан, кивая в сторону Кучеренко. Тот стоял у двери и, прикрыв рукой правое ухо, щурился на тусклый свет коптилки. - Расскажи, расскажи комдиву, как фрица упустил.
- Та-а, - отмахнулся левой рукой Кучеренко. - Виноват, товарищ генерал, трохи сплоховал. Фриц дюже хитрый попался.
- Что произошло, Кучеренко? - спросил генерал.
- Та ото ж, як только моя группа добралась до станицы Невинской, - сбивчиво на полурусском-полуукраинском языке начал рассказ Кучеренко, - фрицы чи спали, чи шо. Мы тихэсенько от хатки до хатки…
- Покороче можно? - перебил его генерал.
- Короче - в одной хати взяли обер-ефрейтора. Поначалу фриц вел себя тихэсенько, - продолжал Кучеренко. - Тики ж, пес поганый, знал, дэ их секреты сховались. Вже було перейшлы балочку, а вин як заорет наче резаный. Кляп, скотиняка, сумел вытолкнуть. Вин тикать, я за ним, - все больше входил в азарт Кучеренко. - Здоровый бугай! Тики ж я его подмял. А вин, стерва, кричит - и цап меня за ухо. Ну я его тоди… и… того… Виноват, товарищ генерал, - уже тише заговорил Кучеренко, - бо фрицы вже близко булы, треба було тикать.
- Обидно, - строго сказал Севидов. - Идите в санбат, пусть перевяжут.
- Та ни, - переминаясь у дверей, протянул Кучеренко. - Стыдно, товарищ генерал. Як бы осколком або пулей, а то… собачий сын! Ще уколы будут делать ниже спины. Мабуть, фриц тот бешеный.
- Это вам наука, впредь будете осмотрительнее. А теперь отдыхайте. Времени у вас для этой роскоши мало.
Разведчики вышли из блиндажа. Севидов закурил, пытаясь хоть как-то унять давящую головную боль. За столом, уронив голову на грудь, задремал Кореновский. В углу блиндажа, примостившись на снарядном ящике, сидел лейтенант Осокин. Он чистил пистолет, очевидно борясь со сном.
- Геннадий, - подходя к нему, шепотом окликнул Севидов, - я загляну к начальнику штаба. Останешься здесь. Да не греми железками, пускай комиссар поспит.
- А вы, товарищ генерал?
- Ладно, ладно.
Генерал вышел. Досадуя на скрипучую дверь, осторожно прикрыл ее. После блиндажного чада ночная прохлада бодрила. По-прежнему было тихо. Даже слышалось разнобойное кваканье лягушек. Оно было так азартно, что походило на пулеметную трескотню. Легкий ветерок невидимо слизывал прохладу с чуть волнистой поверхности Маныча.
Снова скрипнула дверь блиндажа. Все же Кореновский проснулся.
- Ты куда это от меня удираешь? - недовольно пробасил он.
- Поспал бы ты, Евдоким. Измотался ведь.
- Рано ты меня в старики записываешь.
- Какой ты старик!
- К Батюнину?
- Да. Пойдем потолкуем. Время не ждет, а положение…
- Хуже губернаторского. Но драться будем до конца.
- Драться обязательно будем до конца, - сдерживая раздражение, согласился Севидов и добавил с твердостью в голосе: - Пока не прикончим фашистов.
- Ты хочешь вывести дивизию из-под удара?
- Не из-под удара, а спасти от полного уничтожения.
- Не понимаю я тебя, Андрей. Мы с тобой обязаны помочь командирам, бойцам преодолеть боязнь окружения. Мы обязаны добиться, чтобы, ведя бой с противником, они не оглядывались назад, не смотрели бы на фланги, а били врага. Ты же сам…
- Ну продолжай, продолжай, подводи к выводу.
- А вывод один. Он ясно изложен в приказе Сталина. Пункт второй, "А": "безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отвод войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в Военный совет фронта для предания военному суду".
- Наизусть выучил?
- И тебе советую.
Комиссар что-то недопонимал Севидова. Сейчас, когда в душе комдива кровоточащая рана, когда известие о гибели жены и внука должно было вызвать в нем ярость, желание ринуться в бой, отомстить фашистам, он думает, как избежать боя, сберечь дивизию, сохранить людей.
В густой темноте, почти на ощупь, они добрались до землянки подполковника Батюнина. Тот стоял у входа, курил.
- Махришь? - тихо спросил Севидов.
- Махрю, Андрей Антонович, - так же тихо ответил Батюнин, пряча в ладони махорочную цигарку.
Илья Кузьмич Батюнин не признавал иного курева, кроме махорки. Севидов помнил, что его еще в кавалерийской школе прозвали Махрой. Это прозвище спустя много лет пришло за Ильей в Академию имени Фрунзе, где они вместе учились. Батюнин внешне был мешковатый и неповоротливый. Его выдержка, спокойствие, даже флегматичность, не раз удивляли Севидова. Но именно эти качества и ценил в своем начальнике штаба Севидов. В какие только переплеты не попадали они, отступая от границы! Иные не в силах были сдерживать себя - горячились, терялись и делали глупости. Подполковник Батюнин в любой обстановке не терял самообладания. Севидов знал: если где-то острое положение - туда надо послать начальника штаба.
- Что будем делать, Илья? Связи со штармом нет?
- Нет. Боюсь я, Андрей Антонович, за Ратникова. Стиснут его в Красном Яру.
- Опасаюсь, как бы дивизию Хофер не отрезал.
- Тут, брат, и армию, могут прихлопнуть. Чувствую, Хофер потому и не спешит, что ждет, когда Клейст сомкнет клещи.
- Да, Илья, на деле получается не так, как мы представляли войну по лекциям в академии. Вроде и учили нас неплохо, а нет пока у нас главного для войны - опыта.
- Это верно, - согласился Батюнин. - Но ничего, помаленьку учимся. Помню, отец мой говаривал: "Где ты видел, чтоб наука лезла в голову без дрюка".
- Мудро, - согласился Кореновский. - Только дрюк больно тяжелый. Башку бы не расшиб.
- И все же, что делать будем? - повторил вопрос Севидов.
- Проявлять инициативу, - ответил Батюнин. - Раз связи с вышестоящими штабами нет, будем проявлять инициативу. Как учили…
Они вошли в блиндаж и склонились над картой. Фитиль, зажатый в снарядную гильзу, тускло освещал извилистые ленты дорог и рек, жирные синие стрелы, красные зубчатые штрихи нашей обороны. Стрелы были только синие и все нацелены на юг. На карте - синие стрелы, на земле - немецкие танки; на карте - красные зубчатые штрихи, на земле - наши окопы и в них люди.
- Не удержаться на Маныче, - угрюмо проговорил Батюнин. - Посмотрите, как широко на флангах обходит Клейст.
- Ты, Илья Кузьмич, штабист, - глядя в карту, заговорил Кореновский, - и тебе, конечно, виднее большие масштабы. Возможно, у меня стратегический, да и тактический кругозор у́же. Возможно, я хуже тебя знаю, что там делается на широких флангах, но я знаю, что делается здесь, на Маныче, на рубежах, которые обороняет наша дивизия. И мы обязаны оборонять эти рубежи, как требует того приказ Родины. Пусть даже все поляжем на берегу этого канала.
Кореновский закашлялся, торопливо достал пачку папирос. Руки его дрожали, и он долго не мог зажечь спичку. В землянке воцарилась тягостная тишина.
- Мы, Евдоким Егорович, все обеспокоены тем, как лучше выполнить приказ Родины, - сухо проговорил Севидов.
- Я иначе и не думаю. Но примешь самостоятельное решение на отход - все пойдем под трибунал.
- Страшно?
- Не строй из себя бодрячка. Мне - страшно. - Кореновского опять сдавил приступ кашля. Отдышавшись, он продолжал: - Не смерти я страшусь, Андрей. Страшно умереть трусом, паникером.
- А мне страшно потерять управление войсками, страшно потерять связь с армией.
- С армией связь уже потеряна, - угрюмо вставил Батюнин.
- Да и приказа армии на отход мы можем вообще не дождаться. Но пока не потеряна связь с полками, я должен спасать дивизию и принимаю решение отходить. А трибунал? Что ж… Зачем мне жить, если я угроблю дивизию? Я готов отвечать…
- Мы вместе отвечаем за дивизию.
- Да, но я командир.
- А я комиссар.
- Ну что ж, - разводя руки в стороны, проговорил Севидов, - если мы с тобой не пришли к единому решению, может быть, соберем командиров полков, комиссаров? Как думаешь, Илья Кузьмич?
- Это что, казачья сходка на майдане? Нашел время! - сердито возразил Кореновский.
- Комиссар прав, - поддержал его Батюнин. - Негоже в такой обстановке отрывать людей на совещания.
- Что же делать? Если сейчас, ночью, дивизия не выйдет из мешка, то на рассвете…
- Посуди, сам, Евдоким Егорович, - обратился Батюнин к Кореновскому, - что мы можем сделать? Ну, дали сегодня Хоферу прикурить, а дальше? Единственно, что мы сейчас можем сделать, в конкретной обстановке, - лишь умело избежать окружения.
- Вы знаете, друзья, - заговорил Севидов, - мне еще с академической скамьи здорово запомнились слова Энгельса: "Вы можете быть вынуждены к отступлению, вы можете быть отбиты, но пока вы в состоянии влиять на действия противника, вместо того чтобы подчиняться ему, вы все еще до некоторой степени превосходите его. И - что еще важнее - ваши солдаты, каждый в отдельности и все вместе, будут чувствовать себя выше его солдат". Справедливо? Да. Почему Хофер не наступает? Почему притих? Ясно, что ждет, когда Клейст сомкнет танковые клещи южнее нас. Немцы понимают, что их сила в подвижности. А здесь, в донских и кубанских степях, танкам Клейста раздолье. Вот они и диктуют нам свою волю. Так что же, подчиняться? Можно, конечно, стоять насмерть у этого канала, и не отойти ни на шаг, и всем полечь, но Хофер все равно через наши трупы пойдет дальше на юг. А кто же будет бить фашистов потом?
- Но когда мы отступаем, противник больше влияет на наши действия. Отступающих легче бить.
- Это, Евдоким, смотря как отступать, - возразил Севидов. - Если мы не сможем оторваться от Хофера, то он, конечно, будет нас бить и в хвост и в гриву.
- Вообще отход - самый трудный вид боя, - вставил начальник штаба. - Кроме всего прочего, отход опасен тем, что на своих плечах можно нести противника за собой.
- Вот, вот, - подхватил Кореновский, - именно нести, как лошадь волка, пока тот ее не загрызет.
- Это в том случае, если мы не сможем оторваться. - Севидов подошел к столу, склонился над картой. - А мы оторвемся.
Они снова долго молчали. Кореновский пыхтел папиросой, очевидно борясь с собой. Потом махнул рукой и, глядя в пол, проговорил:
- Э-э, семь бед - один ответ.
- А командиров полков, Илья Кузьмич, все же надо вызвать. Не на казачью сходку, - покосился Севидов в сторону комиссара, - а для постановки задачи. Во всяком случае Ратникова надо вызвать обязательно.
Майор Ратников прибыл быстро. Он был без фуражки, голова перевязана свежим бинтом, сквозь бинт у правого уха алело кровавое пятно. Майор по привычке приложил руку к виску. Генерал остановил его жестом.
- Оставь, Семен Карпович, подойди ближе к карте. Полк надежно укрепился?
- Плохо слышу, товарищ генерал.
- Вот сволочи, - проговорил генерал. - Такого красавца изуродовали. Ухо-то не оторвало? - громко спросил он.
- Зашили ухо.
- И что это немец вас все по уху норовит? Ну ладно. Полк, спрашиваю, надежно укрепился?
- Надежно.
- Полк, - покачал головой подполковник Батюнин. - На батальон-то людей наберется?
- Чуть больше, - ответил Ратников.
- Сегодня ночью дивизия отходит, - хмуро заговорил Севидов. - Смотри сюда. Южнее Раздольной попробуем укрепиться на Волчьих холмах. Там надеемся установить связь с соседями и штабом армии. Ты прикроешь отход основных сил дивизии. Держись, сколько сможешь. Если к завтрашнему вечеру не получишь от меня команды, отходи самостоятельно. Значит, мы не сумели укрепиться на Волчьих холмах. Отходи в общем направлении на Майкоп. Ясно?
- Буду держаться, товарищ генерал. Все ясно. Только подбросьте артиллерии.
- Оставлю тебе дивизион Боброва.
- В дивизионе Боброва всего три орудия, - заметил Батюнин.
- Дам еще взвод петеэровцев, десятка два автоматов. Это все, что могу, Семен Карпович.
- Еще пяток станковых пулеметов наскребем, - пообещал начальник штаба.
- Ну вот видишь, Семен Карпович, какая у тебя сила, - горько усмехнулся генерал.
Все тягостно молчали, понимая, что ожидает полк Ратникова завтра на рассвете, когда основным силам дивизии, возможно, удастся оторваться от противника и они к рассвету уже будут за станицей Раздорной.
Немцы довольно быстро обнаружили отход частей генерала Севидова, но преследовать их не могли. Для этого надо было прежде форсировать Маныч. Однако всякий раз, как только они пытались это сделать, правый берег канала ощетинивался огнем. Не могли немцы бросить на отходящие части дивизии и авиацию: мешала ночь. Тогда они обрушили на отступающих огонь артиллерии. Однако орудия били наугад, лишь изредка рвались снаряды на дороге и в станице Раздольной. Горящие хаты становились хорошим ориентиром для немецких артиллеристов. Один из снарядов попал в хату, где совсем недавно располагался штаб дивизии. Но там уже никого не было. Штабные автомобили и повозки катили по станичном улице мимо горящих домов и колхозных построек.
Севидов ехал верхом на красивом донском скакуне. Конь то и дело вздрагивал, шарахался от близких разрывов. Генерал с трудом удерживал жеребца и хмуро поглядывал но сторонам. Было больно вот так уходить из станицы. Ведь совсем недавно приезжали они сюда на рыбалку с Евдокимом Егоровичем. Станица утопала в садах. Как любил Андрей Севидов эти улицы, эти хаты! Совсем недавно здесь все дышало миром и добротой. Как любил он предрассветные минуты! В такую пору они с Евдокимом уже садились на весла и спешили до первого солнечного луча добраться к Стрелке…
Ехавший рядом Кореновский, словно угадав мысли Севидова, проговорил:
- А ведь скоро клев начнется. Помнишь, на Стрелке в камышах?
- Клев уже начался, Евдоким, - хмуро ответил Севидов. - А если на рассвете не вырвемся из Раздольной, немцы так клюнут, что костей не соберешь. Надо спешить. Геннадий! - крикнул он адъютанту. - Скачи в голову колонны, поторопи Терещенко!
Лейтенант Осокин ускакал. А колонна замедлила движение. Впереди слышались возбужденные голоса, ожесточенные команды. Подскакал Осокин.
- Товарищ генерал, - обратился он, - там какой-то дед матерится, на бойцов кидается, требует самого старшего начальника.
- Что за дед? А ну давай его сюда.
Севидов и Кореновский съехали с дороги. Два бойца подвели к ним, держа за руки, взъерошенного старика. Тот безуспешно сопротивлялся, выкрикивая ругательства.
- Одолели, гады? Одолели? Рази ж вам с германцем воевать? Со стариками да бабами, мать вашу… - Старик зло сплюнул.
Сзади старика семенил мальчишка лет восьми. Он держался одной рукой за штаны деда, а другой растирал по лицу грязные слезы.
- В чем дело? Отпустите немедленно! - гневно выкрикнул генерал Севидов.
Бойцы нехотя отпустили руки старика. Один из них, совсем молоденький красноармеец, с опаской поглядывая на деда, проговорил виноватым голосом:
- А чо он драться лезет? И плюется, как твой верблюд.
- В чем дело? - повторил Севидов.
- Пьяный он, товарищ генерал. Как есть пьяный этот гражданин, - пояснил второй боец.
- Ты мне подносил? Ты мне подносил? - напирал на бойца старик. - Я те дам - гражданин!
Генерал Севидов пристальнее вгляделся в лицо старика.
- Дядька Семен?
Старик оторопело уставился на генерала. Севидов повернулся к Кореновскому:
- Узнаешь, Евдоким Егорович?
Теперь и Кореновский узнал в старике станичного пастуха дядьку Семена.
- Чего это ты, дядька Семен, разбушевался? - спросил Кореновский. Но дед не удостоил его ответом. Он все смотрел на Севидова. Из-за спины старика высунулось лицо мальчика. Он перестал плакать и тоже с любопытством смотрел на генерала.
- Неужто Андрей?! - удивленно воскликнул старик. - Мать честная, Андрюха? Так и есть, Андрюха Севидов! Неужто генерал? Мать честная, тоди понятно, почему драпаете. Ишь какие генералы выискались!
- Ну ты, дед, полегче, - вмешался в разговор лейтенант Осокин.
- Чо полегче? Ты чо мне тычешь? Сопля пометная! - И, не обращая больше внимания на лейтенанта, продолжал выкрикивать генералу Севидову: - Чего же вы драпаете через станицу, га? Разе ж вам степу мало? Куда ж вы прете через станицу? Ты погляди, что творится! Германец же все хаты попалит!
- Уйдем мы, дядька Семен, из станицы, сейчас же уйдем, - угрюмо отвечал Севидов, а сам между тем с невыносимой болью думал о том, что вот настало время и родную станицу оставлять врагу. И что он мог ответить привередливому дядьке Семену? Начиная от западной границы, Севидов оставил немало деревень и городов. Оставались в тех городах и деревнях люди. Но лица их были не обозленные, а скорее сочувствующие. Потому и несли женщины уставшим и голодным солдатам еду из небогатых своих запасов и помогали раненым, помогали своей армии, чем могли. А дядька Семен желчно упрекает, но даже и на его желчный упрек нечем ответить.
Между тем дядька Семен все наседал, но уже чуть успокоившись:
- Так скажи, герой, чего же ты так воюешь, га? Чему тебя учили в твоих академиях? Помню, каким кочетом приезжал в станицу. Фу-ты ну-ты! А теперь скис, как та мокрая курица. Еще песенки распевали: "Красная Армия всех сильней". Вот оно и видно, кто сильней. Мы в первую мировую били германцев, а вы драпаете. Это как же понимать?
- Напрасно ты так, дядька Семен, - вмешался Кореновский. - Ты в первую мировую тоже, случалось, драпал от немцев. Ты не спеши за упокой петь.
- Драпал, - согласился дядька Семен, - да не до Маныча и не до Волги. Ну тикайте, тикайте, только гэть из станицы. Вас лупит германец, а моя хата ни при чем.
- Дяденька, - снова выглянул из-за старика мальчишка, - хлебца дайте.
- Цыц, Мишутка! - одернул старик. - Неча попрошайничать. Они, мабуть, сами скоро всех коней пожрут.
- Хочь корочку, - снова выглянул Мишутка.