В повести рассказывается о стойкости и морально-психологической закалке советских воинов, временно находящихся за рубежом нашей Родины.
Книга рассчитана на массового читателя.
Котенев Алексей
Последний перевал
повесть
I
Эшелоны шли на восток. Преодолевая огромные пространства, они катились длинными вереницами из поверженного Берлина и ликующей Праги, с берегов задымленного Одера и помутневшего от взрывов Дуная. Спешили день и ночь, словно понимали: кончилась война - солдатам надо домой, скорее домой!
В одном из эшелонов ехала гвардейская танковая бригада. В головном вагоне - разведчики. В углу пиликал потрепанный трофейный аккордеон, о фанерную крышку чемодана непрерывно стучали костяшки домино. С верхних нар лилась протяжная и задумчивая украинская песня про молодую Галю…
Пока ехали по чужим краям, разведчики больше лежали на нарах, коротая каждый по-своему томительные часы; но когда эшелон пересек государственную границу, все потянулись к раскрытым дверям взглянуть на родную землю: как она, матушка, тут поживает? Под голубым небом плыли знакомые до боли в сердце поля, возникали и оставались позади синие реки и озера. Иногда по пути попадались разрушенные села и поселки с обнаженными черными печами, напоминая солдатам о недавних боях и пожарищах, но их тут же застилала буйная зелень, как бы утверждая - война кончилась и наступила ясная мирная пора.
Командир взвода разведки Иван Ермаков - рослый чубатый парень, - облокотившись на дверную перекладину, глядел на пробегавшие мимо телеграфные столбы, о чем-то сосредоточенно думал. Около него сидел на свернутом брезенте его помощник Филипп Шилобреев и, топорща усы, перебирал рыболовецкие снасти - крючки, блесны да лески, добытые в Германии. Мечтал, видно, о хорошей рыбалке, о свежей ушице, сваренной где-нибудь на берегу таежного озера…
Справа от него пристроился на том же брезентовом свертке черноголовый, смуглолицый радист Сулико - читал книжку по садоводству, которую проносил в ранце всю войну. А слева трудился пухлощекий Ахмет - старательно начищал свои награды. Особенно усердствовал над орденом Славы, полученным недавно за пленение фашистского оберста.
Рядом с Ахметом, как всегда, Санька Терехин. Пилотка у Саньки съехала на самое ухо, льняная челка рассыпалась, ворот расстегнут до последней пуговицы. Любит Санька повольничать. Хлебом его не корми - дай только расстегнуться да расслабить ремень.
- Хватит тебе тереть свои медали: все золото сотрешь! - подшучивает он над дружком, кося зеленоватые глаза.
Из всех разведчиков у Терехина самое низкое образование: всего четыре класса. Но, несмотря на это, он не прочь ввернуть в разговор ученое словцо и даже забраться в дебри истории. А фантазия у него богатая. Перед отъездом из Германии он увидел около вокзала расщепленную снарядом березу. Она еще зеленела, шевеля молодой листвой. Подошел к ней Санька и стал утверждать, что береза эта рязанская. Привезла ее сюда на волах Екатерина II, выкопав в палисаднике у Санькиного деда. На этом основании Санька отломил от березы надломленный сук, укрепил его у вагонных дверей и вот обосновался теперь в тени под березой. Над его головой, как в лесу, шумят березовые листья, стучат по обшарпанной стене, напоминая о родных рязанских местах…
- Вот бездельник! - шипит Ахмет. - Сам не чистит и другим, понимаешь, препятствует.
Упрек законный: награды у Терехина действительно в запущенном состоянии. Совсем потускнели - глянуть не на что. А медаль "За отвагу", которой его наградили под Прохоровкой, выглядит настолько старой, как будто получил он ее во времена Куликовской битвы.
- Из-за внешнего вида наш Саня, как видно, и в полководцы не вышел, - отмечает Шилобреев, перематывая леску.
- В полководцы он не вышел из-за фамилии, - говорит Ахмет. - У полководца фамилия должна быть звонкая, величественная. Ну, к примеру… - Он надевает пилотку на манер треуголки, скрещивает на груди руки и, подняв подбородок, представляется: - Кор-р-рсиканец Наполеон Бонапар-р-рт! Звучит? Звучит. А тут - Санька Тереха. Куда же ему в полководцы?
- Где уж нам уж выйти замуж! - с деланной печалью соглашается Санька. - То ли дело - Маршал всего Советского Союза Ахметзянов! Звучит?
- Ну, спрашиваешь! - щерится Ахмет.
Теснившаяся у вагонных дверей пятерка во главе с Ермаковым - это ядро разведвзвода, его костяк. В каких только переделках не побывала эта известная всей бригаде пятерка зубров! До войны они были пограничниками, боевое крещение приняли на Западном Буге. Одиннадцать суток сражалась их застава с наседавшими гитлеровцами и почти вся полегла в неравном бою. Уцелело лишь девять человек. Они отошли в лес и примкнули к остаткам разбитого полка, стали разведчиками. За войну еще четверых потеряли. И вот осталось их пятеро.
В День Победы бойцы ермаковской пятерки собрались у командира взвода, выпили в тесном кругу по сто фронтовых граммов, вспомнили свою заставу, пройденные военные дороги и невольно почувствовали, как же крепко они спаялись за войну и как трудно будет им отрываться друг от друга! Не меньше других это чувствовал и сам Ермаков. Он не мог даже представить себе, как это можно проснуться однажды утром, а рядом нет ни усатого Филиппа, ни этого безалаберного Саньки Терехина. Да как же ему жить без них? Так вот и состоялось решение: ехать всем пятерым в один населенный пункт и селиться всем на одной улице.
Такому решению способствовало еще одно обстоятельство. Все росли без отцов, а некоторые были круглыми сиротами. Никто их не ждет дома. У одних семью порушила война, другие осиротели еще раньше. У Ахмета отец погиб на фронте, а мать он не помнит. У молдаванина Сулико всю семью сожгли фашисты вместе с хатой.
А Санька Терехин даже не помнит своих родителей. Рос у бабки и теперь частенько напевает под балалайку полушутливую-полугрустную песенку:
Не от мамки я родился,
Я родился от снохи,
В чистом поле, на просторе
Нагуляли пастухи.
Без отца рос и Филипп Шилобреев. Без отца вырос и сам Ермаков. По этой, видно, причине они как-то тянулись друг к другу - как братья по несчастью. Разведвзвод стал им семьей. Как же им разлучаться?
Поезд едва заметно сбавил ход, а потом снова помчался дальше, постукивая колесами о рельсы. Что остается делать солдатам в этой неуютной теплушке? Вспоминать прошлое да мечтать о будущем. Сегодня они взялись рассуждать о том, как будут работать в колхозе и кому выпадет какая должность на новом месте.
- Саньку определим в конюхи: он лошадей любит, - предложил Ахмет.
- Неплохо, - согласился Шилобреев. - А со временем и в бригадиры продвинется. Если, конечно, подучится…
- Бригадиром не потянет, - возразил Ахмет.
- Я потяну где угодно, - говорит Терехин. - А вот с тобой мы хлебнем горя. Ведь ты же со своими карьеристскими замашками обязательно потребуешь портфель. Так ведь?
Ахмет заливисто хохочет:
- Вот бессовестный Терехин! Дослужился я всего-навсего до ефрейтора, а он меня в карьеристы!
Потом они начали подбирать должность Филиппу Шилобрееву. Терехин предлагал поставить его заведующим молочнотоварной фермой, но Ахмет категорически возражал:
- Что ты, Терехин! С такими усищами - к дояркам? Козла в огород!
- Вы мне, ребята, должность не подбирайте, - сказал Шилобреев, разглаживая усы. - Я сам себе ее подобрал. Спросите какую? Задумал я, братцы, создать в колхозе рыболовецкую бригаду. Буду кормить рыбой весь колхоз. А излишки пустим на пополнение колхозной кассы. Саньку могу взять в помощники, если, конечно, подтянется по части внешнего вида, - добавляет он, подморгнув Ахмету.
Шилобреев говорить не горазд и потому пускает в ход жесты: широкая ладонь Филиппа с подвижными пальцами так и ходит безостановочно во время разговора - то рубит воздух, то загребает что-то невидимое, то отбрасывает прочь что-то ненужное. И кажется: свяжи Филиппу руки - он онемеет, не сможет сказать ни слова.
Выслушав Филиппа, Ахмет крутит круглой головой.
- Но, гвардейцы! Все должности порасхватали. Один Сулико остался без работы.
- Он у нас будет библиотекарем: книжки все читает, - высказал предположение Терехин. - Привезет из Молдавии цыганку и будет с ней почитывать…
Сулико добродушно смеется, поигрывая черными, как смородина, глазами.
- Эх, душа любезный, Саня! Не ту должность ты мне подобрал, совсем не ту. Я буду садоводом. Понял? Такой сад разведу, какого ты в жизни не видел. Как зацветут яблони и вишни - все белым-бело будет. И виноград разведу, и цитрусовые…
- У нас цитрусовые не растут, - махнул рукой Шилобреев.
- Мичурин говорит: все может расти где угодно, - твердо ответил Сулико и размечтался: - Это будет не сад, а рай! Представьте себе: солнышко встает, а сад белый-белый как снег. Яблони, сливы, груши цветут. На белых ветках пчелы жужжат…
- А по росе Санька босиком ходит, - вставил Ахмет.
- Это почему же босиком? - возразил Терехин. - У меня хромовые сапожки имеются.
- Ты мне эти сапоги отдай немедленно, - требует Ахмет.
- Ничего, в кирзовых походишь, - невозмутимо отвечает Санька.
Начинается затянувшийся спор о хромовых сапогах, который длится с давних пор. Как-то в темную осеннюю ночь во время охоты за "языком" Ахмет провалился в болото и сильно повредил ногу. Из трясины его вытащил Терехин, но вытащил без одного сапога. Полуразутый Ахмет ругал своего спасителя самыми последними словами и даже грозился снять с него сапоги. В госпитале Ахмет познакомился со своим земляком - заведующим вещевым складом, и тот раздобыл ему новенькие хромовые сапоги. Нога у Ахмета заживала медленно, и тесные хромовые сапоги никак ему не налезали. Однажды пришел к нему повидаться Терехин, а Ахмет ему и говорит: "Давай поменяемся сапогами. Бери мои хромовые, а мне дай свои кирзовые развалюхи - они мне будут в самый раз. А потом разменяемся". Так и договорились. Когда нога у Ахмета поджила, он предложил обратный размен, но Терехин уже "привык" к хромовым сапогам, размениваться не пожелал. "Мне, - говорит, - они тоже в самый раз". Вот и тянется с тех пор сапожная история.
В роли судьи в этих спорах выступал обычно Шилобреев, поддерживая всегда пострадавшего Ахмета. Но сегодня он встал на сторону Терехина.
- Ты, Ахмет, пока не требуй у Саньки сапоги, потому как нам женить его надо в первую голову. Он давно созрел для этого дела. Баба ему нужнее всех, поскольку он не умеет за собой ухаживать. Сам понимаешь, слабинка у него по части внешнего вида имеется.
- Жениться в моих сапогах?! - закричал Ахмет, ударив кулаком в грудь. - Да я на свадьбе в присутствии невесты сниму с него свои сапоги!
- Вот и спасай такого - перед невестой готов опозорить! - упрекает его Терехин.
Если бы кто-нибудь со стороны послушал, как они разносят друг друга, наверняка сделал бы вывод - это закоренелые враги. А на самом деле это неразлучные друзья, Казань да Рязань - водой не разольешь. Так и ходят друг за другом. А если и ссорятся, то больше для потехи, чтобы повеселить друзей. Многие дивятся: что сближает этих совершенно разных по всем статьям солдат, начиная с внешнего вида, противоположных друг другу. Терехин - длинный и сухощавый. Ахмет - приземистый и плотный, как налиток. Ахмет - до службы дотошный. Гимнастерка на нем всегда как влитая, подворотничок белее снега. Любое приказание он выполнит в точности, доложит строго по уставу. А Терехин - растопша. То ремень у него на боку, то пуговица оторвана.
Когда посылают их куда-либо вместе, Ахмета, как ефрейтора, назначают, естественно, старшим, и уж он в таких случаях до конца использует свое начальствующее положение. То и дело командует: "Рядовой Терехин, правое плечо вперед!" или "Рядовой Терехин, в две шеренги стройся!". Санька только сопит да ворчит себе под нос: "Вот карьерист проклятый!"
Шилобреев любит пошутить над Казанью да Рязанью. "Это, - говорит, - не солдаты, а диаграмма роста добычи рыбы в нашей стране. Столько ее добывали раньше, - при этом покажет на маленького Ахмета, - а столько добывают теперь", - кивнет на долговязого Терехина. Иногда пойдет в обратном порядке: кинет широкую ладонь в сторону худющего Терехина и скажет: "Так жили рыбаки раньше", а потом покажет на румяного, пухлощекого Ахмета: "Так живут они теперь".
Два солдата - два полюса! И только в разведке, особенно в минуты опасности, они как бы сливаются друг с другом, становятся сильным, единым целым.
К вечеру в теплушке становилось все темнее и тише. Умолк гнусавый аккордеон, переиграв все печальные и веселые песни; угомонились заядлые забиватели козла, весь день гремевшие костяшками домино; не слышно стало хриповатых голосов братьев Охрименко, забавлявших вагон украинскими песнями. После ужина всех потянуло ко сну.
Филипп тоже полез на нары и сразу же уснул, едва коснувшись головой подушки. Проснулся он за полночь оттого, что сильно захотел покурить. Приподняв голову, увидел в дверном проеме плечистый силуэт командира взвода, подумал: "И чего не спит?" И тут же ответил самому себе: "Все ясно…" Да, Филипп Шилобреев знал, почему не спится взводному командиру. Перед самым отъездом из Германии, уже в вагоне, ему принесли треугольный конверт - письмо из родной деревни Ольховки. А в нем таилась поразительная новость: объявился Иванов отец, убежавший из дому пятнадцать лет назад. Потому, видно, и не спится Ивану Ермакову: обдумывает, как ему быть. Куда девать новоявленного родителя?
Шилобреев поднялся с нар, достал папиросу и, подойдя к Ермакову, спросил сонным голосом:
- Чего не спишь, полуночник?
- Не спится что-то, - ответил Иван, глядя в темноту.
Они постояли молча. Ночью вагонные колеса стучали почему-то громче, надсаднее пыхтел паровоз, изредка пролетали мимо тусклые огоньки железнодорожных будок. А звезды не мелькали, не отставали от поезда - неотступно плыли за ним, будто хотели осветить ему путь.
- Стоял Ермак, объятый думой… - улыбнулся в темноте Филипп, чиркнул зажигалкой. - Только зря ты, по-моему, кручинишься. Не у тебя одного, такой беспутный отец. У меня не лучше.
Филипп никогда не рассказывал про своего отца, а тут вдруг сам заговорил о нем: видно, для того, чтобы отвлечь командира от тяжелых дум.
- Мой родитель, пожалуй, похлеще твоего. Додумался отбить жену у собственного отца! Представляешь? Смеху было на весь поселок!
- Да ну? - оторопел Ермаков. - Как же могло случиться такое?
- Вот так и случилось. - Филипп облокотился на перекладину, пососал папиросу. - Жили мы большой семьей: дед Силантий - корень всего рода, как вроде старшина роты, три сына женатых, в том числе и мой батька Филимон. Ребятишек в доме полным-полно. У нас на Урале большими семьями живут. Ну, жили тихо, мирно. И вдруг под троицу взяла да умерла наша бабка Устинья. Дед сильно заскучал, самогонку взялся пить с горя. А тут как-то приходит к нам в дом нищенка оборванная с двумя детишками. Паруней звали ее. Дед посадил ее застоя вместе с потомством, накормил пельменями, а потом и говорит: "Чего ты шляешься по белому свету как перекати-поле? Оставайся в моем доме, поскольку старуха у меня померла. Будь за хозяйку". Паруня согласилась. Нарядил ее дед, как кралю писаную, - платье купил в сельпо, душегрейку справил. И засияла наша Паруня на дедовых харчах как маков цвет. Глядим на нее, диву даемся. Из нищенки получилась писаная красавица. И стали называть мы ее Прасковьей Никитичной… Вот тут-то и случилась беда. Загляделся на нее мой батяня да взял и умыкнул ее у деда под прикрытием ночи. Поселился на краю деревни, стал жить да поживать. А нас с мамкой бросил. Дед, бывало, как пьяный напьется, придет к отцу и плачет горькими слезами. "Последнюю, - говорит, - радость ты у меня отнял. Опозорил мою седую бороду". А отец ему отвечает: "Проваливай отседова, старый хрыч. Этот кусок не по твоим зубам…"
- Ты смотри-ка, что получилось, - подивился Ермаков.
- Вот так и получилось. Мать моя на улицу не выходила от такого позора. А я в свою мачеху все камни перебросал. Окна бил, чуть ей глаз не изувечил. Отец колотил меня, как щенка, а я свое продолжал, потому что мать было жалко. Опозорил он нас на весь поселок.
- Да, дружище, родитель у тебя не лучше моего.
- Ты знаешь, меня даже взрослого преследовала позорная отцовская слава. Ко мне все приглядывались, но унаследовал ли я отцовские замашки. Потому я и в свой поселок не хочу ехать. Видеть своего родителя не могу!
Сказав это, Филипп смачно сплюнул и, взмахнув рукой, бросил догоревший окурок. Золотой огонек светлячком нырнул в ночную темноту.
Они долго стояли молча, вглядываясь в тусклые огоньки приближающегося разъезда. Когда разъезд проехали, Ермаков сказал в раздумье:
- Тут ничего не поделаешь. Дети родителей не выбирают. Что попадет. Одного не понимаю: как таким отцам не совестно бросать своих детей? Ведь для сына, скажем, отец-это первый человек на земле. С него сын пример берет. Как же ему в жизнь идти без такого примера?
- Трудное дело. Взять хотя бы Саньку нашего. Душа у него золотая, а недостатков хоть отбавляй. Какой-то он недоделанный-недоваренный. А все почему? Не побывал в твердых отцовских руках, - заключил Филипп.
- И все-таки твой батька честнее моего, - перебил его Иван. - Ушел из дому - и концы в воду. А мой вот снова лезет, душу бередит. О каком-то наследстве в письме толкует, которое всю жизнь копил для меня. Чего ему надо? Небось уж заявился в Ольховку…
- Эка беда! Вышвырнул из дому - и пусть идет, откуда пришел. Потребуется помощь - нас зови.
Филипп хотел ободрить взводного, развеять его печальные думы, но из этого ничего не вышло.
- Не такое это веселое дело - гнать из дому родного отца, - со вздохом проговорил Ермаков и, привалившись плечом к ребру вагонной стенки, долго смотрел в одну точку, будто предчувствуя надвигающуюся на него беду,
II
Деревня Ольховка приткнулась к левому берегу Шилки. К северу расстилаются неоглядные ровные поля, испещренные зелеными колками. По сторонам к деревне подступают заросшие камышом рыбные озера, откуда по вечерам доносятся гулкие стоны таинственной птицы выпи, которую все слышали, но никто из ольховцев не видел. А за рекой, на взгорье, тянутся густые леса, поближе - густо-зеленые, подальше - синие. За ягодой или грибами туда можно добраться лишь на лодках. Но маленьким за реку плыть нельзя: в лесных еланях живет, сказывают, страшный змей полоз, который хвостом может убить парнишку и даже сшибить с ног коня.
В деревне три улочки с самыми неожиданными названиями: Рязань, Кукуй и даже Харбин. В версте от Ольховки вытянулась вдоль берега еще одна улица. Ее прозвали Оторвановкой. Посреди деревни в бывшем поповском доме открыли школу, а напротив, на бывшей кулацкой усадьбе, расположились контора и амбары колхоза "Рассвет".