Они углубились в чащу, изредка сощипывали с кустов поздние ягоды и собирали вялые, прибитые первыми заморозками грибы.
Гриша впервые за все время пребывания в "голубой армии" ощутил неясную тревогу. Сейчас, медленно шагая по привядшей траве, он пытался разобраться в причинах беспокойства.
"Нет, мне все-таки надо было бежать из Селезяна к своим... Если Петька не доставит донесение в чека, то мне будет вечный позор и презрение трудящихся. Не говоря уж, что из партии вышибут без неуместной пощады..."
Но другие мысли тут же укалывали его в сердце:
"Убег - и положил бы пятно на партию. Что подумал бы обо мне, чекисте и члене РКП, Шеломенцев? В последнюю минуту своей жизни, под клинками Миробицкого, сказал бы он самому себе: "Эх, дурак ты, дурак Прохор Зотов Шеломенцев! Нашел кому верить - красному прощелыге, мальчишке, коммунистику! Вот и подвел он тебя под твой смертный час. Поделом тебе, старому дураку, и кара!".
Потом Гриша представил себе, как Петька Ярушников доберется до Челябинска, как начальник губчека прочтет посланные им, Зимних, бумаги, и красная казачья лава, свистя клинками, кинется к Шеломенцевой.
- Вийна людей исть, а кровью запивае, - неожиданно проговорил Суходол, прерывая ход Гришиных мыслей. - Блукают по всьому свиту люди из зброею в руках. Нащо?
Гриша полол плечами, спросил:
- Соскучились по дому, дядя Тимофей?
Мрачное лицо Суходола на мгновенье осветила печальная улыбка:
- Кожному мила своя сторона. Кожна птичка свою писню спивае й свое гниздечко любыть. Як же по-иншому?
- А отчего же из своих мест... - Гришка замялся подыскивая подходящее слово, - утекли?
- З дурного розуму, - усмехнулся Суходол. - З пьяных очей облаял новую власть, та флаг червонный з конторы зирвал.
- Только и то?
- Буде з мене.
- Ну, за это пожурят да и только.
Суходол искоса посмотрел на Гришку, качнул головой:
- Кажи казкы!
- Да нет, зачем сказки? Я у них в чеке прохлаждался, - знаю. А дома большое хозяйство?
- Голый, як палець.
Оба замолчали и шли, не глядя друг на друга.
В землянке было тихо, сыро и сумрачно. На взлохмаченных нарах, обнявшись, спали Уварин и отец Иоанн.
Суходол молча залез на свободное место, лег и повернулся к стене.
Гриша снова вышел на воздух. Места на лежанке для него не осталось, да и не хотелось валяться рядом с этими разношерстными людьми, в духоте, без света.
"Не выпустить ли голубей? - думал Гриша, шагая к сосне, в которой были спрятаны птицы. - Карта и донесение должны быть как можно скорее в чека... Нет, нельзя Петьке сейчас идти в Челябу. Миробицкий и Абызов то и дело нападают на красноармейские посты. Петька один, и никакого опыта. Выходит, оба они, Зимних и Ярушников, обязаны потерпеть".
Дожди в этих местах на время кончились, и Миробицкий принял решение активизировать действия "армии". Он высылал небольшие банды в Дуванкульскую, Кичигинскую и Хомутинскую станицы, иногда рисковал нападать на советских и продовольственных работников вблизи Селезяна и даже у копей. Конники возвращались в Шеломенцеву с подводами, груженными хлебом, дважды приводили пленных. Трех красноармейцев и женщину в короткой юбке и красной косынке увезли на озеро Хохлан и там расстреляли.
Гриша узнал об этом, когда все уже было кончено. Миробицкий не брал его с собой в налеты, только изредка справлялся, не зажила ли рана.
Настя иногда говорила сотнику:
- Жили бы тихо, Дементий Лукич. Или вам скучно со мной?
- Отстань! - сердился Миробицкий. - Не мешай мне.
- Я дом ради вас бросила, - пыталась удерживать слезы Калугина, - а вы на меня внимания не обращаете. Не любите вы меня, Дементий Лукич.
Миробицкий поднимал на женщину синие студеные глаза, говорил сухо:
- Ты сама знаешь - люблю. Не до того мне сейчас, Настя.
Калугина знала: Миробицкий планировал на начало октября крупные операции в районе Каратабанской и Кичигинской станиц. И боялась за сотника.
Калугин, потирая бритую голову, щуря и без того узкие глаза, говорил сестре:
- Затащит он нас всех в петлю, Настька! Попомни мое слово... Сидел бы без шума, язви его!..
Грустно оглядывая красивую головку сестры, вздыхал:
- Беги отсюда, куда глаза глядят.
Казачка молчала.
Внезапно, в последних числах сентября, сотник разрешил своей "армии" "погулять". Для этого выделили полное воскресенье, с утра до поздней ночи.
В субботу из Хомутинки привезли железную бочку с самогоном, зарезали четырех припасенных кабанчиков, полсотни кур.
Во дворе заимки сколотили столы, накрыли их неведомо откуда взятыми скатертями.
К празднику Миробицкий отпечатал в типографии специальную листовку, призвав "голубую армию" не жалеть сил в боях.
В воскресенье, до света - Суходол и Уварин еще крепко спали на лежанке - Гриша Зимних медленно вышел наружу и, осмотревшись, отправился в лес. Он шел к старой поваленной сосне, в дупле которой томились без света и воли Петькины голуби.
Наступал решительный бесповоротный час схватки с Миробицким. Вся банда в сборе, она будет сегодня пить самогон, петь про Ермака и несчастную персидскую княжну. Только семь казаков несут постовую службу, охраняя подступы к Шеломенцевой заимке. Дорога из Еткуля и Селезяна на Челябинск открыта. Лишь бы у Чумляка не напороться Петьке на Абызова.
Голуби были на месте. Они сильно похудели, испачкались и неуклюже переваливались с лапки на лапку в своем ящичке.
Гриша посмотрел на их беспомощные движения, и пот обжег ему лоб: ослепли! Они ничего не видят!
Но тревога оказалась напрасной. Птицы, вынутые из темного дупла на волю, просто еще не освоились со светом. Гриша, сильно прислушиваясь к лесным звукам, вынул голубей из ящичка и посадил на землю: пусть оглядятся.
Бледный рассвет медленно проникал в лесную чащу; но вот солнце поднялось выше, брызнуло лучами и стало почти приметно карабкаться вверх.
Голубь - он был крупнее и чуть грубее голубки - медленно выпрямил шею, звучно помахал крыльями - и вдруг, будто его кто испугал, кинулся в просвет между деревьями, пронесся зигзагом возле крон и вырвался в чистое небо. Вслед за ним метнулась голубка.
Гриша, не двигаясь с места, прислушался. Все было тихо. Тогда он лег на опавшие листья и закрыл глаза.
Через пятнадцать минут, от силы через полчаса, птицы будут на месте. И Петька Ярушников, свой пролетарский парень Петька Ярушников спешно пойдет в Челябу. Может, ему выпадет удача - и сыщется попутная подвода. Тогда сорок верст до города - вовсе не страшное дело.
Все время, пока Гриша находился здесь, он вынужден скрывать свою ненависть, свое презрение к банде. Он даже старается почти вовсе не думать об этом, чтоб взглядом или словом не выдать себя.
Но, может, уже завтра все кончится, и он снова будет со своими, с дорогими красными товарищами, со всей своей Рабоче-Крестьянской Республикой, ради которой пошел на такое жесткое, трудное дело. И снова станет говорить людям то, что думает, и в глаза им будет глядеть прямо и твердо.
А Петьку он непременно перетащит в город и воспитает из него настоящего борца за мировую революцию под руководством товарища Ленина Владимира Ильича.
Неожиданно Грише пришла в голову смешная мысль: "А ведь трудно будет Петьку перетащить в город. Не захочет он бросать своих голубей".
Покачал головой, усмехнулся:
"Ладно, как-нибудь сговоримся".
В заимке ударили по рельсу. Тягучее звучание стали докатилось до леса совсем тихонькое, слабое. Миробицкий подавал знак собираться к столам.
Грише совсем не хотелось идти в заимку, но он заставил себя сделать это: его отсутствие могло вызвать подозрения у сотника.
Во дворе было шумно, казаки и дезертиры весело галдели за столами, принюхивались к сивушному духу, шедшему от ведер на столе.
Добрый десяток казаков помогал Насте носить от дворовой кухни к столам кастрюли, ведра, казаны с мясом и мешки с пшеничными сухарями.
Зимних подошел к Калугиной. Она была в нарядном платье, в туфельках на высоких каблуках, в шелковой косынке и вся сияла, будто это ее свадьба, и нет уже на земле никакой войны и крови.
- Может, помогу вам? - попросил он женщину.
- У тебя же рука больная, - чуть покраснела Настя. - Как же ты?
- Она совсем не болит. Дозвольте помочь.
- Ну, пособи, только не ушиби руку.
К полудню из дома вышли Миробицкий, Шундеев, оба урядника, отец Иоанн.
Они уселись за небольшой отдельный стол, налили в кружки самогону.
Настя и Гриша принесли им свинины и жбан с квасом.
Подавая чистые вилки, Зимних перехватил злой взгляд сотника, но сказал весело:
- С праздничком, ваше благородие!
- С каким это праздником? - хмуро поинтересовался сотник.
- С нашей будущей победой, господин сотник! - выпалил Гришка, улыбаясь, но глаза его по-прежнему оставались холодными.
- Ладно, иди гуляй со всеми.
Зимних отыскал за столом Тимофея Суходола, сел рядом.
Старик, видно, выпил уже много, - глаза помутились, огромные клешнястые руки обвисли плетьми. Заметив Гришку, он подвинулся на скамье, качнул лохматой головой:
- Будь ласка, сыночек. Сидай.
Поглядев на соседей осоловелым взглядом, кивнул в сторону молодого парня:
- Вин людына з розумом. Вин не дасть соби в кашу наплюваты.
И гордо поднял голову.
Гриша одной рукой, с трудом, вытащил старика из-за стола и повел в землянку.
Суходол, повисая на Гришином плече, вяло говорил:
- Жывемо добре, горе в людей не позичаем. Життя, як чорна хмара, хлопець.
Уложив Суходола, Зимних вернулся к столу. Налил самогону в кружку, отхлебнул глоток, тихонько вылил остальное под скамью. Увидев Уварина, кивнул ему.
- Гришка! - заорал Тихон с другого конца стола. - Пей! Все одно смерть задушит!
В дальнем конце двора, у сарая, Зимних заметил огромную фигуру Шеломенцева. Прохор Зотыч хмуро смотрел на загулявшую "армию" и курил неизменную цигарку.
Грише захотелось подойти к нему, сказать доброе слово, чем-нибудь выразить свою благодарность. За что? За то, что он один здесь, может быть, свой, порядочный человек.
Шеломенцев тоже заметил парня. Еле видно кивнул головой, усмехнулся.
Столы понемножку пустели, но все-таки двор еще был сильно забит людьми.
За офицерским столом пили и пели, и Зимних различал в пьяном хоре хриплые голоса есаула Шундеева, Калугина, блеяние отца Иоанна, сильный грудной голос Насти. Не слышно было только Миробицкого.
Гриша пригляделся к сотнику и понял: тот, как всегда, трезв, хоть и выпил, кажется, много. А впрочем, может, и не пил совсем.
"Двое нас здесь непьющих, - подумал Зимних, - ну что ж, поглядим, господин сотник, что из того будет".
День уже клонился к вечеру, когда у заимки раздался и стих топот копыт. Никто на это не обратил внимания.
Однако через минуту Гриша увидел, как Шеломенцев провел к крайнему столу незнакомого человека, и, посадив его на скамью, что-то сказал казакам. Те налили гостю самогона, придвинули еду.
Затем Шеломенцев, чем-то явно обеспокоенный, направился к Зимних,сказал грубовато:
- Чего скучаешь, парень? Выпей со стариком.
И, склонившись к самому уху Гриши, почти задевая его лицо бородой, кинул:
- Выдь за ворота. Быстро!
Оба пригубили спиртное, поставили кружки на стол, и старик тяжело зашагал прочь.
Гриша тоже поднялся со своего места, потянулся и, пошатываясь, направился к воротам.
Неподалеку от них, в густом подлеске, стоял Шеломенцев. Он подал знак рукой, чтоб Гриша подошел и сказал хриплым шепотом.
- Посыльной от Абызова. Есаул такой есть.
- Ну так что? - спросил Зимних, и сердце обожгла тревога. Он хорошо знал, кто такой Абызов.
- Петьку Ярушникова схватили... Документы при нем... Застрелили парня.
Шеломенцев трудно проглотил слюну, совсем склонился к уху Григория:
- Есаул велел на словах передать: в штабе Миробицкого чужой человек. Из чеки, надо полагать. И недавно здесь, судя по всему.
Старик замолчал, подбирая слова.
- Кроме тебя, вроде новеньких нету.
Пожал плечами, пошел к воротам:
- Однако, не мое это дело.
- Где посыльной? - спросил Гриша.
- Выпить ему с дороги дал и перекусить.
- Ладно, дядя Прохор.
Зимних быстро прошел в землянку, схватил наган и саблю, кинулся к коновязи.
Дежурный казак лениво поинтересовался:
- На пожар, что ли?
- Дементий Лукич за первачом посылает. Не хватило!
- Эх, язви тя! - вздохнул постовой. - А тут торчи, как заноза в спине. Все горло чисто сгорело от сухости. Ну, погоди - заседлаю кобылку.
Через минуту Зимних перекинулся в седло и медленно выехал на дорогу. За первым же поворотом резко ударил лошадь в бока и погнал ее прямиком через степь на Селезян. Еткульская дорога была опасна, и пришлось выбрать этот, более длинный путь.
Еще не доезжая до станицы, услышал позади дробный сбивчивый стук копыт. Сразу спину окатило морозом, заломило правую, незажившую руку.
"В Селезяне будут искать, - лихорадочно подумал Гриша. - Выиграю время".
И пустил лошадь наметом прямо по степи.
Через несколько минут кобылка выскочила на большак левее Селезяна и крупной рысью пошла в сторону копей.
Зимних на один миг остановил лошадь, прислушался. Было тихо.
Отпустил повод, стукнул кобылку под бока, и снова ветер стал жестко тыкаться в лицо.
Гриша уже сравнялся с озером Курлады, вблизи от копей, когда кобылка внезапно заржала, запрядав резаным ухом. Зимних поглядел перед собой и вздрогнул.
Слева по влажному лугу, перерезая ему путь, рысили конники. В последних лучах солнца мелькали стволы винтовок.
Гришка рванул повод, придержал лошадь и бросил взгляд назад. Там росло, приближалось темное облачко пыли.
Верховые, что были спереди, вылетели на дорогу, и повернули коней направо, на Селезян.
"Обошли, сволочи! - скрипнул зубами Зимних. - Теперь все!".
Он спрыгнул с кобылки, сорвал здоровой рукой ремень с шеи и взял повод негнущимися пальцами раненой руки.
Лошадь послушно двинулась за хозяином в береговые заросли камыша.
Гриша завел ее на мысок - "с боков не подойдут, гады!" - и загнал в барабан патроны до полного числа.
Обе группы казаков сгрудились и, не останавливая движения, повернули к озеру.
Зимних зашел за лошадь, положил левую руку с наганом ей на спину, отвел курок.
"Трезвые не пошли бы за мной, - подумал Гришка. - Тут всюду наши люди и посты тоже. Может, кто и поспеет на выручку".
Передним ехал, размахивая клинком, Евстигней Калугин. Ехал молча, даже не пытаясь скинуть винтовку с плеча.
"Боятся шум поднимать, - сообразил Гриша. - Хорошо".
Когда стало отчетливо видна голова урядника, Зимних поймал ее на мушку и мягко спустил курок.
Калугин продолжал ехать.
"Промазал! Несподручно с левой. Надо не торопиться".
Казаки перешли на шаг, Никандр Петров крикнул негромко:
- Слышь, Гришка, выходи, все одно - не вырвешься.
Гриша выстрелил - и снова промахнулся.
Тогда казаки посыпались на землю, положили коней и открыли частый беспорядочный огонь.
После одного из залпов кобылка дико заржала, взвилась и тут же свалилась на заболоченную землю, подняв грязные брызги.
Зимних еле успел отскочить в сторону.
Тотчас от коней к нему кинулись два человека. Их красные злые лица были уже совсем рядом, когда Григорий в упор двумя пулями свалил казаков на землю.
Но в следующее мгновенье он ощутил страшный удар в лоб, в глазах позеленело, и Зимних, точно ему отсекли ноги, рухнул на землю.
...Очнулся он в седле. Сзади, на крупе коня, сидел казак, поддерживая обеими руками обмякшее тело Гриши. Было уже темно. Конь тихо ступал по дороге, но раненому казалось, что его неимоверно трясет. Глухо гудело в голове.
- Не помер еще? - спросил кто-то.
- Не-е... По голове чиркнуло. До штаба дотянет.
Во дворе заимки его сняли с седла, положили на землю.
На крыльцо вышел Миробицкий.
- Привезли?
- Привезли.
- Живой?
- Вроде бы.
- Снесите в дом.
Гришу притащили в горницу.
На столе горела большая керосиновая лампа, и ее свет падал на потные лица казаков, на синие, казавшиеся сейчас бездонными, глаза Миробицкого, на залитое кровью лицо Гриши Зимних.
- Пособите товарищу куманьку сесть, - сказал сотник. - Вы же видите - они раненые.
Казаки прислонили Гришу к стене, отошли в сторону.
- Что ж, - процедил сквозь зубы сотник, - неплохо ты играл свою подлую роль, да сорвался, сукин сын!
Зимних с тихой ненавистью посмотрел на Миробицкого, ничего не ответил. Только на одно мгновение их глаза - голубые холодные глаза - уткнулись друг в друга, и сотник, не выдержав, отвел свои.
В эту минуту из боковой комнатки вышла Настя. Увидев Гришу, она вздрогнула и застыла у стены.
- Ты выйди, Настя, - сказал сотник. - Не бабье это дело.
- Пожалей его, Демушка, - заплакала Калугина. - Такой молоденький, и, может, не виноватый он.
- Не разводи,сырость, иди, пожалуйста.
Отыскал глазами Калугина, кинул хмуро:
- Поди, Евстигней, проводи сестру к Прохору Зотычу. Пусть посидит там.
Выждав, когда Калугины ушли, спросил раненого:
- А что б ты со мной сделал, комиссар, попадись я тебе?
Зимних облизал засохшую кровь на губах:
- А то ты сам не знаешь, господин сотник...
- Сме-ел! - вроде бы уважительно протянул Миробицкий. - А ну, я тебя на крепость проверю. На словах вы все шибко ярые.
Он вынул из ножен саблю, потрогал пальцем лезвие, выдохнул, вздрагивая тонкими пшеничными усами:
- Ты у меня слезой умоешься, гадина!
И, внезапно перекинув клинок из левой в правую руку, рванулся к стене и со свистом опустил его на здоровую руку Гриши.
Зимних ахнул, но тут же сцепил зубы, сдерживая крик. Мука и злоба перемешалась в его взгляде. Неожиданно для всех Гриша стал подниматься. Молча. И это было страшно. Он глядел запавшими сразу, провалившимися глазами на банду перед собой, упирался спиной в стену и передвигал ноги, медленно выпрямляясь.
Он все больше и больше тянул тело по стене, и щеки его ввалились внутрь, точно он собирал силы для плевка - самого главного, что оставалось ему теперь в жизни.
Но не плюнул, а сказал удивительно отчетливым голосом:
- Дерьмо ты, господин сотник. Рубить не умеешь.
Миробицкий заскрипел зубами и стал белый, как известка. В следующее мгновенье он подскочил к Зимних, ткнул его клинком в живот, ткнул еще раз и, зверея, завывая от ярости и долго сдерживаемого бешенства, стал вгонять клинок в живое податливое тело.
Никандр Петров тоже кинулся к пленному и, отталкивая есаула Шундеева, потащил саблю из ножен. Шрам на лбу Шундеева побелел, и оба они, есаул и урядник, мешая друг другу, стали колоть саблями медленно сползавшего на пол человека.
Гриша Зимних запрокинулся на спину, скрипнул зубами и, вздрогнув, замер.
- Уварина и Суходола ко мне! - задыхаясь, приказал Миробицкий.
Кто-то бросился выполнять поручение.