Участок, с которого разведчик отправлялся в путь, оборонял полк пограничных войск. В установленном месте Смолина встретил помощник начальника штаба. Они обменялись короткими фразами, и пожилой лейтенант с зелеными петлицами на шинели повел старшину к переднему краю.
Они миновали проход в колючей проволоке, медленно прошли минное поле и полосу малозаметных препятствий.
Небо затянули плотные тучи, и ни один луч луны не проникал к земле. Заболоченная равнина была совершенно черна, и двигаться приходилось с чрезвычайной осторожностью, чтобы ничем - ни всплеском, ни кашлем, ни дыханием - не выдать свое присутствие.
Немцы, дежурящие у пулеметов в дерево-земляных огневых точках, палят в ночь при малейшем подозрении, и вероятность попасть под их шальную очередь совсем не исключена. Кроме того, здесь, в, кочкарнике, могла, очутиться разведка противника.
На опушке леса пограничник пожал Смолину руку и растворился во мраке.
До рассвета оставалось не больше часа. Старшина перебрался через заграждения немцев, быстро отполз от них и лег на кочку, мягко осевшую под его телом.
Несколько минут он вслушивался в ночь. Тихо. Ни шороха, ни треска, ни голоса.
Он поднялся и быстрым, легким шагом направился к лесу, черневшему рядом. В небольшом ельничке отдышался, привел в порядок, как мог, мокрую одежду и, уже не сгибаясь, двинулся на север.
Надо было, не мешкая, обойти опорный пункт и всяческие тыловые службы врага, разбросанные у дорог. Шагая чащей, подальше от большака, он не спускал глаз с компаса, ориентируясь по азимуту, заранее определенному на карте в штабе.
Наконец первые солнечные лучи стали проникать сквозь кроны сосен. Смолин присел на пенек, прислушался.
В лесу было тихо, если не считать раннего пения птиц.
Внезапно старшина сдвинул брови и бесшумно лег на землю.
Левее его, впереди, на дороге, послышался ровный глухой шум. Сотни ног в кованых сапогах били в пыльный грунт большака.
"Метров триста до немцев, - подумал Смолин. - А иначе я не услышал бы звука шагов... Куда маршируют? На фронт? В тыл?.."
Разведчик заколебался. Наблюдения за противником здесь, в лесу, не входили в его задачу. Ну, а если к передовой идут крупные подразделения? В конце концов, он ничем не рискует, наблюдая впрок за передвижениями врага.
Пластаясь по траве, заслоняясь деревьями и кустарником, Смолин пополз к дороге. Вскоре уже лежал в густом сосняке, над которым надоедливо звенели комары.
Шум шагов нарастал с севера. Значит, немцы шли на юг, к линии фронта. Сколько их? Род войск? Вооружение?
Дорога, к неудовольствию Смолина, петляла и изгибалась, и старшина понял, что не сумеет увидеть всю колонну целиком.
"Придется засечь ориентир", - подумал он, высматривая дерево, которое могло пригодиться для этой цели. Наконец остановился взглядом на небольшой березе с надломленной, уже пожелтевшей вершиной.
Топот сапог становился все гуще. Вслед за боевым охранением на видимый кусок дороги вышла колонна. Как только ее первый ряд поравнялся с березкой, Смолин взглянул на часы.
Он лежал в кустах, рядом с врагом. Естественная мысль об опасности уступала место немного насмешливому и даже, пожалуй, язвительному чувству превосходства над немцами. Пусть они ходят по его земле, пусть им кажется, что все у них обстоит превосходно, что они завоевали этот лес, и это болото, и этот край, но все это им только кажется, ибо Россия видела и не такие беды и всегда оставалась Россией. И он, Смолин, один из тех миллионов советских людей, которые не сегодня - так завтра, но все равно неизбежно сломят, перемелют, развеют в прах вот этих самодовольных, прущих вперед завоевателей.
Он не спускал глаз с колонны, и как только она скрылась за поворотом, снова взглянул на часы. Немцы шли три минуты. Пришлось произвести несложные расчеты. Пехота проходит, как известно, пять километров в час. Пять тысяч метров, деленные на шестьдесят минут - восемьдесят три метра в минуту. Восемьдесят три на три - двести сорок девять метров. Длина пехотной роты на марше. Вооружение - винтовки, приданных средств нет. Ну, что ж, запомним.
Убедившись, что шаги немцев уже не слышны, Смолин поднялся и заспешил вдоль дороги. До деревеньки совсем недалеко, и большак приведет его к нужному месту.
Вскоре он добрался до развилки, свернул на старую просеку и еще издалека заметил на обочине мохнатую, низкорослую лошадку, впряженную в телегу. Возле нее никого не было.
Старшина быстро огляделся, увидел вблизи ржавый стожок сена и спрятался за него.
У телеги долго никто не появлялся, но внезапно рядом с лошадкой вырос, будто выскочил из-под земли, мальчишка. На вид ему можно было дать тринадцать-четырнадцать лет. То и дело поправляя сбившуюся на ухо шапку-ушанку, он похаживал вокруг своего пузатого конька, и руки его были в неустанном движении. Смолин скорее догадался, чем увидел: мальчик лишний раз проверял, как затянута супонь на хомуте, надежно ли пристегнута дуга к оглоблям, одним словом - занимался упряжью.
Смолин еще раз пристально вгляделся в одежду мальчишки, в его зимнюю шапку и, поняв, что ошибки нет, вышел на просеку.
- Здравствуй, - сказал разведчик, не забывая посмотреть по сторонам. - Доброго здоровья тебе.
Подросток оглядел с ног до головы русого мужика с небольшим заплечным мешком и качнул головой.
- Здравствуй, если вправду здороваешься.
- А зовут тебя как?
- Иваном. Ваней тоже можно.
- Ну вот я тебе, Ваня, поклон принес. От дяди Петра.
Мальчишка похлопал себя ременным кнутом по латаным кирзовым сапогам, подошел к Смолину.
- И как он, дядя?
- Хлеб убрал. И мука скоро будет.
Подросток поманил разведчика пальцем, подождал, когда подойдет, сказал тихо:
- Лошадь, гляди, не упарь... Дорога тут!
Он нарисовал в воздухе рукой извилистую линию, показывая, какой здесь путь, и стал прощаться.
- Пора мне. Перед городом патрули. Зорко гляди.
- Спасибо, Ваня. Я погляжу.
Оставшись один, Смолин Несколько минут стоял без движения, прислушиваясь к звукам в лесу. Потом облегченно вздохнул и, усевшись на телегу, прикрикнул на лошадь.
Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.
Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.
Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда - свидетельство лояльности.
Первая встреча с оккупантами и в самом деле прошла вполне сносно. Ехавшие из города обозники не обратили на мужика с русой бородой никакого внимания.
Смолин глядел на солдат врага и старался спрятать за выражением внешнего безразличия и даже почтительности ненависть, раздражение, жажду мести, бушевавшие в нем. Разведчик, он, понятно, не впервые сталкивался лицом к лицу с людьми в серо-зеленых, будто саранча, одежках. Но там, на позициях, всегда могла наступить минута стычки или миг нападения, и оружие было против оружия, и ненависть против ненависти, и пуля на пулю. А теперь, тут, все не так, и надо ломать в себе то, что копилось в душе при слове "враг". Внешне, понятно, ломать, но все-таки...
Неподалеку от города Смолин остановился у жилого на вид дома. Может, здесь окажется кто-нибудь из русских и удастся выведать хотя бы крохи необходимых сведений.
На стук из дома вышел офицер в черном, сильно потертом френче. Он впустил Смолина в избу, медленно оглядел его и усмехнулся.
- Рус партизан? - ткнул он пальцем в мужика и постарался придать своему толстому и совсем не воинственному лицу черты бесшабашной отваги. Он был, кажется, пьян.
Русский с готовностью полез за пазуху и вынул бумагу.
Немец долго читал справку и, вникнув в ее содержание, засмеялся нетрезвым, почти счастливым смехом. Он похлопал Смолина по спине и вдруг сказал по-русски без всякого акцента:
- На, выпей, Семенов, чарочку!
- Благодарствую, господин гауптман, - пробормотал мужик и осушил стакан водки.
- Зачем в город? - внезапно с полной трезвостью спросил капитан и прищурился.
- За солью, ваше благородие. В Горках, в моей деревне, соль вышла. А в городе - лавки. Там продают.
- Именно! - подтвердил офицер. - Германское командование это порядок, Семенов. Поезжай с господом богом!
Поклонившись офицеру и помянув в душе всех святых, старшина уселся на телегу и тронул вожжи.
В голове шумело от выпитой водки, и Смолин расстегнул ворот своего диковинного одеяния.
У городского шлагбаума телегу остановили патрули. Немцы долго, по складам, читали справки, выданные старшине общего двора Лисьи Горки Кондратию Семенову.
Гауптфельдфебель, в стальной каске и с пистолетом на животе, неохотно вернул ездоку его бумажки, прикрикнул:
- Чтоб очень живо! Одна нога тут, другая нога - там. И наоборот!
Смолин видел Старую Руссу в дни июльского отступления. В дыму и огне боя не было времени присмотреться к ее домам и улицам. Теперь он увидел: город разгромлен, сожжен, изуродован; то там, то здесь на столбах покачиваются повешенные. Мимо них, угрюмые, молчаливые, бледные, изредка пробегают прохожие, главным образом, женщины, чтобы скрыться в своих подвалах или сараях.
Древняя Новгородская земля, пристанище Достоевского, купель "Подростка" и "Братьев Карамазовых", лежала в пепле и пыли, поруганная врагом.
Проезжая по обугленным улицам, разведчик внезапно ощутил, как сильно болят у него мускулы лица. Это получалось, наверно, оттого, что он постоянно хмурился и, спохватившись, старался придать своей физиономии равнодушное выражение.
Найдя лавочку, где продавали соль, Смолин записался в верстовую очередь, сплошь состоящую из женщин и детей. Какая-то тетечка нарисовала ему на ладони синим химическим карандашом номер и тут же поинтересовалась, нет ли у него чего для продажи?
Смолин пожал плечами, и тетка безучастно отвернулась.
Потолкавшись немного у лавки, старшина покормил меринка сеном со своей телеги и решил побродить по улицам. Он взял лошадь под уздцы и, бросая рассеянные взгляды по сторонам, отправился в центр. Стараясь прочно уложить в память все необходимое, разведчик вышагивал впереди гнедка, готовый к любым неожиданностям.
Мимо него рысью прошли кавалеристы. И солдаты, и кони выглядели вполне сносно. Значит, еще не нюхали пороха.
В сожженном саду чернели пушки. Семь штук. Калибры 105- и 155-миллиметровые. Огневые позиции? Или батарею отвели на отдых?
Вскоре старшина поравнялся с большим уцелевшим домом. Это, несомненно, казарма. Шлагбаум, и часовые у ворот. Смолин здесь на минуту замешкался. Но и этого времени хватило, чтоб заметить: в петлицах солдат, выходивших из калитки, трафареты инженерных войск.
У выезда на Юрьевскую дорогу разведчик остановил лошадь и стал сворачивать козью ножку. Но тут же вытянул руки по швам: навстречу шли солдаты в черной форме полевой жандармерии, со стрелами на рукавах.
Один из немцев достал сигарету, и Смолин бросился ему навстречу со спичками.
Солдат прикурил и оттолкнул мужика локтем.
Старшина взглянул на петлицы. Жандарм служил в двадцать втором батальоне.
В полдень, проведав соляную лавку и узнав, что очередь еще далеко, разведчик отправился на городские окраины. Сразу за городом услышал низкий гул самолетов на стоянке. Гнедко, подстегиваемый кнутом, дотащил ездока до Дубовиц, и возле них Смолин увидел непаханное поле, приспособленное под аэродром. В образцовом порядке, как на выставке, тесно друг к другу, стояли военные машины. Смолин насчитал шесть бомбардировщиков "Юнкерс-88 К", два истребителя-штурмовика "Фокке-Вульф-187", три ночных истребителя "Хейнкель-113", один "Дорнье-215" и один "Мессершмитт-Ягуар".
Прикинув, с какой стороны лучше бомбить аэродром, старшина отправился обратно.
Он ехал в город и с ненавистью думал о враге. Немцы настолько были уверены в безнаказанности, что даже не оградили взлетную полосу от посторонних взглядов. Ну, что ж - они еще расплатятся за все, в том числе и за эту тупую уверенность в своей победе!
Уже стемнело, когда разведчик, опустив в мешок немного крупной соли, направился к южной окраине города.
Теперь оставалось главное, ради чего он появился здесь. За последними домами окраины, чуть поодаль от дороги, приткнулась к рощице почти незаметная землянка. Он должен остановить лошадь у этой клетушки, постучать в дверь и попросить напиться. Его вопросы и ответы обитателя землянки заранее известны обоим. Встреча назначена на темное время, чтоб не вызвать ничьих подозрений.
Смолин безошибочно остановился в нужном месте и трижды постучал в дверь.
Встретила его, против ожидания, женщина. Убедившись, что перед ней свой, связная толково и точно сообщила старшине необходимые сведения. Они наполовину состояли из цифр, и разведчица называла их медленно, давая возможность товарищу запомнить каждую.
Поблагодарив женщину и пожелав ей удач, старшина забрался в телегу и дернул вожжи.
Он благополучно миновал патрулей и подъезжал уже к лесу, когда напоролся на облаву. Трое или четверо конных жандармов спешились у телеги, рванули седока за ворот рубахи, швырнули на землю.
Ах, с каким наслаждением поработал бы старшина кулаком по этим наглым, самоуверенным рожам! Но надо было держать себя в руках. Он совал немцам справки, пытался объяснить, что вполне благонадежен, даже расположен к оккупационным властям, но его никто не слушал. Один из жандармов, посвечивая на него фонариком, прокричал озлобленно:
- Все мужик - рус партизан! Все - капут! Молчать!
Через час разведчик уже сидел с десятком женщин и детей в избе на опушке леса.
- Наши парашютистов кинули с воздуха, - возбужденно говорила одна из женщин, - так эти идолы теперь всех хватают.
Помолчала немного, добавила:
- Мучить будут. Страшно мне.
Старшина чиркнул спичкой, осмотрелся. Никаких надежд на побег: окна загорожены дубовыми ставнями, подпола нет.
Он нашел в углу ведро с водой, напился и улегся на кучу тряпья возле огромной русской печи.
Вскоре женщин и детей прикладами выгнали наружу и куда-то увели. Разведчик остался один.
В полночь немцы подожгли избу. Сухие стены мгновенно вспыхнули, горница заплыла дымом, и стало тяжело дышать.
Старшина выбил стекла из рамы, ткнул кулаком в ставню, но сейчас же отскочил в сторону: доска, пропоротая пулей, затрещала.
Тогда Смолин сел на пол и уронил руки.
"Глупо... глупо... глупо... - стучала кровь в виски. - Такой риск, столько сделано - и вот: нелепая облава и нелепая смерть".
Огонь уже прихватил балки потолка, сверху сыпались куски горящего дерева, глина, песок. Копоть выедала глаза.
Смолин сжал кулаки в бессильной ярости, заметался по комнате и виском ударился о печь.
Опамятавшись, он с непонятным механическим спокойствием наклонил ведро, вылил, воду на тряпки, обмотался ими и полез в печь. Свернувшись там клубком, подтянул колени к лицу и, закрыв его влажной ветошью, перестал шевелиться.
Вскоре он тихо засмеялся: увидел рядом Шведа. Арон курил цигарку и рассказывал что-то смешное.
Старшина хотел попросить сержанта, чтоб не курил, трудно дышать, но Арон вдруг исчез и на его месте появился толстый пьяный офицер. "Ха, ты партизан! - закричал шепотом немец и нагло подмигнул. - Поезжай с господом богом, Семенов!"
Смолин заставил себя поднять голову и открыть глаза. Мокрые тряпки на лице и теле высохли, почернели, обуглились, и все тело нестерпимо ныло от ожогов.
Сжав зубы и давя стон, готовый сорваться с губ, он еще несколько минут провел в печи неподвижно. Наконец протиснулся к зольнику и выглянул наружу. Убедившись, что вокруг тихо и немцев нет, разведчик, скрипя зубами, вывалился из очага на пол и вскочил на ноги.
В зияющие окна мягко проникал свет луны, спокойный и мирный свет тихой августовской ночи. И тогда Смолин понял, что судьба подарила ему жизнь: изба почти уцелела от огня, частично разрушились лишь потолок и парадная стена.
Старшина подполз к окну, приподнял голову - никого! - и резко выпрыгнул наружу.
Утренняя заря застала разведчика в лесу, в пяти-шести километрах от Ловати. Он должен во что бы то ни стало пробиться к фронтовой реке, на восточном берегу которой - свои войска, свои люди, свой народ. Но днем, конечно, идти было нельзя. Любой встречный немец немедленно схватил бы обгоревшего человека, заподозрив в нем врага. Надо было постараться найти какое-нибудь сносное укрытие.
Он уже собирался устроиться в густых захламленных кустах, когда внезапно наткнулся на крошечный домишко, видимо, сторожку егеря или охотничье становье. Чувствуя, что вот-вот свалится под окнами неведомой избушки, старшина нашел в себе все-таки силы заглянуть сквозь стекла и постучаться.
На крыльцо почти тотчас вышла девушка. Смолин, покачиваясь, пошел к ней, но силы отказали ему, и он кулем повалился на землю.
Незнакомка подхватила его, почти волоком потащила в избу.
Уже засыпая, Смолин беззлобно подумал, что у хозяйки грубые, жесткие руки. Потом усмехнулся: "Да нет же! Я просто обожжен!"
Разведчик тихо застонал. Девушка положила ему под голову засаленный ватник и молча уселась на лавку.
Проснувшись, Смолин попытался разглядеть обитательницу избы. В лучах вечернего солнца, проникавших через крошечные, давно не мытые стекла, кожа на лице хозяйки казалась матово-бледной, излучавшей ровную и слабую прохладу. Длинные ресницы и большие темные глаза делали ее похожей на портреты женщин из любого журнала мод.
"Красива", - подумал старшина и опять заснул.
Открыв глаза, взглянул на девушку и с трудом улыбнулся. Она по-прежнему сидела рядом, положив руки на колени.
Побагровев от напряжения и боли, разведчик попросил пить.
Она ушла куда-то и вернулась с ковшом воды. Сделала все молча, даже не пытаясь что-нибудь выяснить у него.
Смолин напился, стуча зубами о металл ковша, поблагодарил.
Поколебавшись мгновение, спросил негромко:
- Одна? Больше никого?
Девушка не ответила,
- Моя фамилия Семенов, - трудно пошевелил он губами. - Немцы сильно потрепали полк, и я угодил в плен... Удалось бежать... Мне надо туда, на ту сторону...
Речь утомила старшину, и он замолк, шершавым языком облизывая потрескавшиеся губы. Но тут же вспомнил, что его лицо, должно быть, смахивает цветом на свеклу, и проворчал, скручивая папиросу негнущимися пальцами:
- Снаряд угодил рядом, и меня обожгло.
Помедлил немного, осведомился:
- Как вас зовут?
- Вы можете звать меня Вера. Крылова.
Смолин усмехнулся про себя - "можете звать"! Девчонка тоже что-то скрывает!
Взглянув в холодные глаза хозяйки, сморщился: "Ну да, конечно, она мне не верит!" Но ничего не сказал и задымил самокруткой.
Загасив папиросу, поинтересовался:
- Чердак есть?
- Не знаю. Я тоже искала прибежище.