- Гарна болотюга...
- Ничего, Степан Анисимович, терпи - казак будешь.
- Ага...
Смолин расспрашивает солдат, что видели, что слышали, - и огорчается. Молодые бойцы еще не отточили зрение и слух, не умеют сравнивать, сопоставлять, делать выводы.
Днем рядом с одним из ориентиров - группой берез - несколько раз поднимались птицы. И Зарян, и Бядуля заметили беспокойство пернатых, однако никак не связали его с врагом.
- Надо было глядеть как следует, Степан Анисимович. Птицы зря пугаться не станут. Может, там рыли окопы?
Солдат смущенно молчит.
Где-то в глубине немецкой обороны раздается орудийный выстрел. Снаряд, шурша, пролетает над головами разведчиков и разрывается далеко,на юге.
- Гармата... - отмечает новичок. - Нехай их черт...
- Это не пушка. Гаубица.
Бядуля теребит щетинистые прокуренные усы.
- Хто знаеть?
- Нет, отчего же? Тут все ясно, как божий день. Снаряд пушки летит быстрей звука, снаряд гаубицы - медленней. Сначала мы услышали выстрел, потом пролетел снаряд. Значит, гаубица. А коли по тебе бьет пушка, сперва рвется снаряд, и лишь затем слышишь, как звук подвывает в небе.
- Если после разрыва еще что-нибудь сможешь услышать, тезка, - ухмыляется Зарян.
Смолин не укоряет его за это. Шутка на войне, пусть и грубоватая, - тоже оружие. Самое надежное, никогда не дающее осечек.
Несколько секунд все молчат. Изредка где-то на левом фланге раздаются пулеметные очереди, - вероятно, немцы все-таки беспокоятся за стык. Там - лишь минное поле и колючая проволока в три ряда, но нет ни окопов, ни солдат.
Вскоре все обращают внимание на неяркую вспышку в ближнем тылу врага. Короткое зарево густого красного цвета на секунду загорается у южного ската высоты и гаснет.
- Миномет, - верно определяет Зарян. - Пушка или гаубица - те посильней светят. И говорят погромче...
Беседуя шепотом, Смолин не отрывает взгляда от дзота. Пулеметы этой огневой точки за всю ночь не выстрелили ни разу, и взводному хочется думать, что она, может статься, пуста. Но старшина знает, как опасно верить догадкам, если трижды не проверил их.
Пометив на своей карте расположение гаубицы и миномета, Смолин молча пожимает руки товарищам и ползет на свое место.
Вскоре он уже лежит на влажных кочках, пытаясь справиться с дремотой и отчетливо понимая, что для этого у него не хватит сил.
...Просыпается старшина от легкого толчка. Рядом лежит Швед, шепчет на ухо взводному горячо и торопливо:
- Двадцать четыре ноль-ноль, Саша. Немцы - в дзоте. Давай встряхнем их. Нет терпежа...
Смолин молчит в смущении. Он заснул в самое неподходящее время и не может себе это простить. Немного придя в себя, отрицательно качает головой.
- Будем ждать, Арон.
Швед что-то ворчит под нос, потом советует:
- Пошли Бядулю и Заряна расчистить минное поле и вырезать проход в проволоке. Завтра ночью меньше работы. Я сам пойду с ними, если прикажешь.
- Не ерунди, сержант, - сердится Смолин. - Утром немцы увидят проход и поднимут тревогу.
...Днем находиться в болоте нечеловечески трудно. Приходится лежать почти без движения за камышами и кустами, не спускать глаз с линии немецкой обороны. Самая малая оплошность или случайность - кашель, луч, упавший на бинокль, болотный лунь, взмывший над кочкой в испуге, - и немцы заподозрят неладное, иссекут заросли многослойным огнем - и все кончено.
Но еще хуже, чем враг, - комары. Они гудят над головой, лезут под плащ-палатки и ватники, втискиваются в уши, в глаза, в рот. И нельзя покурить, чтоб отогнать эту гадость дымом, нельзя отхлестать себя ладонями по лицу и шее, давя гнуса!
И все-таки разведчики умудряются даже немного подремать, чтобы хоть частично восстановить силы. Они спят, положив пальцы на спусковые крючки автоматов, злые даже во сне, готовые ко всему. И во сне бессознательно работает их слух и натянуты их нервы.
Идет к концу третий день болотной жизни. Исчезают редкие птицы, становится прохладнее. Медленно крадется ночь по старорусским кочкарникам и ржавцам, заливая чернилами огромную унылую равнину.
После нелегкой внутренней борьбы Смолин наконец решает послать солдат к немецкому стыку. Намоконов, Зарян и Бядуля проделают проходы в минном поле и колючей проволоке - и это означает, что нынче ночью разведчики нанесут удар. Если немцы не покинут дзота, придется пускать в ход ножи.
Получив приказ, облегченно вздыхает даже флегматичный полтавчанин: "Смилывый наскок - половина спасиння!"
На горизонте появляется тоненький желтый месяц, чем-то удивительно напоминающий цыпленка, - не то цветом, не то глупым и милым младенчеством своим.
Разведчики подтягиваются ближе к стыку, вблизи которого чернеет дзот.
С этой секунды Смолин весь превращается в слух: группа разграждения должна подать сигнал, что дорога открыта.
Томительно течет время.
Старшина изредка взглядывает на часы. Рядом с ними, на руке, компас и секундомер, привязанный проволочками к запястью.
Сигнала все нет. Впрочем, чему ж тут удивляться? Разграждение - нелегкое, опасное дело, и за четверть часа с ним не справиться.
Смолин осматривает небо над головой. Серп немного переместился, но по-прежнему сияет без помех. Облака от него далеко на западе.
Взводный думает о том, что месяц для солдата - тоже военная обстановка. Иногда позарез необходим он в бою, в другой раз ждешь - не дождешься какой-нибудь малой тучки, чтоб закрыла она бесстрастную рожу этого соглядатая.
Обе стрелки на часах Смолина сошлись. Полночь, а сигнала все еще нет. Тихо и у дзота, намеченного для нападения. Неужели и сегодня его маленький гарнизон не уйдет в тыл?
Старшина еще размышляет об этом, когда слышит негромкий крик болотного луня. Проходит несколько секунд, и сигнал повторяется.
Значит, проход очищен, и разведка может втянуться на передовые позиции врага.
Швед, лежащий чуть впереди, оборачивается, и старшина понимает смысл этого движения. Но он молчит. Надо ждать.
Без четверти час. Возле дзота раздаются приглушенные слова немцев.
Разведчики видят черные на темном фоне фигуры солдат, идущих в свой ближний тыл. Тают тихие звуки шагов.
Почти мгновенно Смолин ощущает прилив сил, то состояние, которое обостряет чувства бойца, мобилизует его волю, внимание, решимость.
Трижды звучит крик болотного луня.
Бядуля и Зарян лежат теперь между минным полем и колючей проволокой. Бойцы протянули за собой веревки, обозначив ими коридор, проделанный в опасной зоне.
Намоконов, мелко стукаясь подбородком об автомат, пластается по проходу, стараясь как можно скорее достичь траншеи. Оттуда удобнее всего без шороха и звука добраться до намеченной огневой точки.
Швед, напротив, ползет к дзоту кружным путем. Он должен очутиться за спиной у часового, охраняющего блиндаж. Как только Намоконов окажется вблизи немца, Арон отвлечет внимание солдата каким-нибудь звуком - и тогда... тогда, пожалуй, все пойдет благополучно.
Бядуля и Зарян, пропустив своих в траншею, расползаются в разные стороны и тоже спускаются в ход сообщения. Теперь они находятся на флангах атакующей группы и охраняют их.
Намоконов вплотную подползает к часовому. Немец стоит, привалившись к блиндажу, в стороне от амбразур, и черный на черном фоне почти сливается с ночью.
Позади дзота раздается тихий кашель и в ход сообщения валятся комки земли. Часовой вздрагивает, вскидывает винтовку, вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, кто у него за спиной.
И в ту же секунду Иван выпрыгивает из траншеи, накидывает на голову немца тряпку, сдавливает ему рот. Мгновенно рядом оказывается Арон. Он заламывает часовому руки назад, стягивает их петлей "набросом" и тащит солдата к колючей проволоке, подальше от блиндажа. Здесь стаскивает с немца тряпку, всовывает ему кляп в рот и передает пленного Смолину. Затем возвращается назад.
Выждав несколько секунд и убедившись, что вокруг все спокойно, Арон поднимается на сосновые накаты дзота и, зарядив гранату, спускает ее в дымоход. Взрыва почти не слышно. /
Швед быстро сползает к двери, тянет ее на себя и вбегает в блиндаж.
В укреплении, у амбразур, стоят пулеметы. В углу, в нише, плюется копотью светильник, устроенный из гильзы снаряда. Резко пахнет взрывчаткой.
На земляном полу тяжело ворочается дежурный солдат, задетый взрывом.
...Через секунду все кончено.
Намоконов входит в блиндаж, склоняется к немцу и, убедившись, что тот не дышит, кивает на один из пулеметов.
Это универсальное германское оружие "МГ-39". Разведчики достаточно хорошо знают его.
Швед вырывает пулемет из амбразуры, навешивает на себя металлические ленты с патронами и выходит наружу. За ним, задув лампадку, выбирается эвенк.
Вдвоем они быстро устанавливают пулемет на бревнах перекрытия, и Швед отползает к Смолину.
Намоконов неторопливо и точно готовит оружие к стрельбе. Тщательно вставляет ленту в приемник, тихо опускает крышку магазинной коробки. Проверяет на ощупь, плотно ли ползун шатуна прилег к левой стороне крышки. Убедившись, что все сделано как следует, прижимает приклад к плечу и кладет палец на нижний спуск.
Сейчас он ударит по немцам длинными очередями, и это фланкирование должно напугать и сбить с толку врага. Неужели немцы не клюнут на приманку? Неужели не ответят огнем на огонь, а бросят к блиндажу отделение, роту, взвод, чтобы раздавить прорвавшуюся в их расположение группу?
За все трое суток разведки Иван не проронил ни одного слова, и теперь, словно вознаграждая себя за долгое и тяжкое молчание, кричит сам себе во всю силу легких:
- Огонь!
И резко нажимает на спуск.
Длинная трассирующая очередь распарывает тьму ночи, и пули уходят туда, где в светлую пору суток были засечены пушки, минометы, окопы врага.
Почти одновременно начинают стучать автоматы остальных бойцов. Молчит лишь Смолин.
Наступает главная минута всей операции, тяжкой, рискованной, бесконечно долгой. Переполошится враг или найдет в себе силы справиться с паникой, естественной в этих условиях? Начнут стрелять пушки или не начнут?
Немцы безмолвствуют. Они не стреляют, черт бы их побрал! Нет, не такие они простаки, чтоб им пусто было на том и на этом свете!
Оглушенные своей стрельбой, разведчики даже не слышат первых залпов и первых пулеметных очередей. И лишь тогда, когда вблизи дзота рвется мина, окатывая Намоконова брызгами глины, солдаты вздыхают облегченно. Клюнули, конечно же, клюнули! Не такие уж они мыслители, не шибко-то они храбрецы, эти наглые роты блицкрига.
Через несколько минут дышит огнем вся линия немецкой обороны. Бьют скорострельные пушки, тявкают минометы, рвутся гаубичные снаряды.
Значит, враг поверил: русские прорвались на левый фланг полка, стык в опасности, и именно оттуда 11-я армия может просочиться в тылы фон Буша и расчленить его оборону.
Смолин уже с трудом различает залпы, пулеметные очереди, выстрелы минометов. В воздухе стоит беспрерывный гул. Зато отчетливо видны вспышки на огневых позициях артиллеристов, удары танковых и самоходных орудий. Из дальних блиндажей бьют сразу по нескольку пулеметов, а из рощицы частят противотанковые пушки и минометы.
И старшина лихорадочно работает, может быть, впервые в жизни в таких дозах занимаясь арифметикой и геометрией.
Освещая фонариком карту, он то и дело наносит на нее расположение крупных огневых точек. Заметив всплеск пушечного выстрела и затем поймав его звук, он немедля производит в уме несложные подсчеты и достаточно верно определяет нахождение батарей и орудий. Звук проносится со скоростью триста сорок метров в секунду. Между вспышкой и звуком - три секунды. Триста сорок, умноженные на три, - тысяча двести метров.
Танки бьют все время с одного места, и Смолин решает, что машины врыты в землю, - на Северо-Западе противник часто поступает так.
Старшине удается нанести на карту довольно много значков, когда справа вспыхивает сигнал опасности: дважды мигает красным светом ручной фонарь Заряна.
Огонь немцев ослабевает, пушки и танки замолкли, стреляет только пехота. Офицеры "Мертвой головы" разобрались в обстановке, поняли, что русских немного, прошел испуг.
Зарян снова мигает фонарем. Впрочем, в этом уже нет большой надобности. Смолин и так видит на гребне высоток черные фигурки немцев, перебегающих от укрытия к укрытию.
Вытянув из противогаза ракетницу, старшина стреляет в сторону своих позиций, и разведка, прихватив пленного, начинает отход.
Она уже на полпути к своим, когда рядом с передними бойцами рвется гаубичный снаряд. Пушкари врага пытаются отрезать русским дорогу к себе.
Услышав приказ взводного, замыкающего цепочку, к месту разрыва ползет Бядуля.
Смолин то и дело останавливается. Не исключена погоня, и старшина готов прикрыть огнем отход своих.
Наконец он подползает к Бядуле. Тот лежит меж кочек, обессиленно уронив голову.
- Что с тобой, Степан? Ранен?
- Не.
- А Зарян?
- Нема Заряна. Оба - наповал.
- Кто "оба"? - мрачнеет Смолин.
- Та кто ж - тезка мой, Степа, и тот, немец...
Старшина сплевывает густую, соленую слюну.
- Черт с ним, с пленным! Вынеси Заряна. Быстро!
У проволочных заграждений разведчиков окатывает грязью разрыва. Смолину кажется - у него подломились колени, и взводный медленно валится на бок. Тотчас рядом вырастают Швед и Намоконов.
- Саша... Саня! - трясет его за плечи Арон. - Ну же!
Внезапно одессит вскакивает на ноги, поворачивается к немцам, кричит с остервенением и злобой:
- Сволочи! Гады!
Но тут его дергает за ногу Намоконов.
- Однако, жив взводный, Арон.
Смолин открывает глаза, смотрит мутным, бессмысленным взглядом куда-то мимо товарищей.
Бядуля гладит старшину по голове, говорит, как ребенку:
- Вийна людей исть, а кровью запывае, голубчик... Ничо... ничо...
Намоконов пытается затащить взводного себе на спину.
- Не надо, Ваня, - слабо возражает Смолин. - Я сам.
Он вяло усмехается.
- Взрывная волна. Ткнуло немного.
Навстречу разведке уже ползут стрелки.
На востоке чуть брезжит солнце. Начинается еще один будничный солдатский день.
В Ставку из штаба фронта уходит очередная сводка: "За истекшую ночь серьезных столкновений с противником не было. На ряде участков шла перестрелка и проводилась разведка боем..."
ОБ ОГНЯХ-ПОЖАРИЩАХ, О ДРУЗЬЯХ-ТОВАРИЩАХ
Шестнадцатая армия немцев на рассвете пошла в наступление. Рев и визг разрывающихся снарядов, зловещий лязг танковых траков, нытье фугасных бомб - все смешалось над лесами, болотами, окопами фронта.
Разведку подняли по тревоге, но оставили в резерве. Немцы штурмовали не впервые, надеясь вырваться из окружения, но отчаянные попытки осажденных не приносили им успеха.
И на этот раз шестнадцатую армию постигла неудача. Она не смогла продвинуться ни на одном из направлений, и к вечеру лишь артиллерия продолжала вести бой, методически постреливая по нашим укреплениям.
Ночь прошла спокойно. Утром изредка перебранивались станковые пулеметы, визжали мины, щелкали винтовочные выстрелы.
Маленький круглый Горкин, на лице которого даже фронтовая грязь не смогла уничтожить яблочного румянца, сдернул с сучка закопченное полотенце и пошел к ручью.
Швед, не поднимаясь, долго расчесывал короткие волосы - тянул время, норовя еще немного полежать на камышовых метелках.
Намоконов приладил к брустверу окопа осколок зеркальца и неторопливо скребся темной от времени бритвой.
И только Васька Тляш со страхом поглядывал на окопы пехотинцев.
Тляш никогда не понимал и, вероятно, не смог бы понять ни Смолина, ни остальных разведчиков. Нередко, в бою, видя их невозмутимые лица, Васька раздражался. Ему казалось: невозмутимость - от глупости, от смирения перед смертью.
В трудные часы немецких атак, когда разведку все-таки посылали в окопы, Васька старался оказаться вблизи санитаров. Он мечтал о легком ранении, нет, даже не о легком, а о таком, которое, оставив ему жизнь, надолго, а еще лучше - навсегда, вывело бы его из боевого строя.
В самые опасные, по его понятиям, моменты перестрелок он с ненавистью смотрел на старшину, начинавшего вдруг свертывать козью ножку и совавшего - чтоб не мешал! - автомат под мышку.
И сейчас, вслушиваясь в звуки перестрелки, Тляш напряженно глядел из-под мохнатых бровей на Смолина, пытаясь как-нибудь обнаружить признаки страха и - значит - признаки опасности.
Однако взводный был невозмутим: шутил, покрикивал на солдат, роняя будничные фразы и дымя табаком.
И Тляш даже не подозревал, что именно в эти минуты старшина был весь в напряжении и у него посасывало под ложечкой: взводный отлично понимал, что затишье временное, что немцы будут атаковать до тех пор, пока не прорвутся или не положат армию в болотах и лесах фронта.
Как всякий человек, Смолин опасался ран и смерти. Но он научился давить в себе боязнь, загонять ее на дно души, прятать за шуткой, немного грубоватой и ленивой. Опасность выучила его не вздохам, не трусости, а умению мгновенно напрягать волю и силы до конца. То, что со стороны могло показаться легким и простым делом, случаем или удачей, требовало характера, знаний, постоянного каторжного труда.