12
В субботу вечером на пограничную заставу лейтенанта Чугунова, расположенную километрах в сорока от того места, где ночевал в лесу Алексей Волгин, приехала кинопередвижка. В старательно расчищенном садике, под навесом летней зрительной площадки, украшенной березовыми ветками, красными флажками и портретами вождей, бойцам был показан фильм "Волга-Волга".
Все время, пока киномеханик "крутил" картину, на площадке перекатывался дружный хохот, а кадр, в котором Игорь Ильинский падает за борт парохода, вызвал настоящую бурю.
Громче всех смеялся пулеметчик Иван Дудников, или, как его называли товарищи и командиры, Дудочка. Он по-детски прихлопывал руками по коленям, оглядывался на товарищей блестящими от восторга серыми бесхитростными глазами.
Все бойцы и командиры были в отличном настроении, особенно взвод, вернувшийся недавно из полевого караула. Люди почистили оружие, привели в порядок обмундирование, побрились, помылись, надели свежее белье. Многим бойцам завтра не надо было идти на сторожевые посты и в секреты - можно было отдыхать весь день, сидеть в красном уголке, играть в домино или шашки, читать, писать письма…
Мысль, что подъем назначался на завтра позже на целый час, была так приятна Дудникову, что он зажмурился, и когда открыл глаза, увидел, что фильм уже кончился и на зрительной площадке включили свет. Выходя из кино, он продолжал улыбаться, думая о смешных приключениях героев фильма. Но через некоторое время на лице его, скуластом, загорелом до черноты, с широким, чуть вздернутым носом и толстыми губами, было уже другое выражение, как бы говорившее, что кинофильм был только забавой и не стоило серьезному человеку много о нем думать.
Перед сном Дудников покурил, поговорил с соседом по койке, вторым номером пулеметного расчета, низкорослым, всегда хмурым Миколой Хижняком. Микола, постоянно озабоченный какими-то своими думами, упорно склонял его на скучный хозяйственный разговор.
Проиграли отбой. Лежа на койках друг против друга, бойцы тихо, чтобы не услышал дневальный, разговаривали.
Натянув до подбородка одеяло, угрюмо кося на соседа выпуклыми карими глазами, Микола рассказывал:
- Я нынче письмо получил из дому. Пишут - одно расстройство. Двое братьев у меня, и такие несговорчивые. Жили мы все вместе, на один двор, все вместе вступили в колхоз имени товарища Щорса, и свое хозяйство у нас доброе - три коровы на всех, свиньи, куры, гуси. И все бы ничего, да задумали браты делиться, чтобы каждый своим двором жил. Все время делятся и никак не разделятся. Одному то не нравится, другому - другое. И в колхозе стали хуже работать. Батько хочет по-своему разделить, а они по-своему. А ведь там и моя доля…
- Что же они пишут, братья твои? Совета просят, что ли? - спросил Дудников.
- Батько пишет… - ответил Микола. - Пишет, либо поразгоняю их, а либо все сдам колхозу, шоб только одним колхозом жили. Ведь вот, ты скажи, лихо какое… И еще пишет: на конеферме вместо меня Андрей Побудько главным конюхом. В прошлом году на Сельскохозяйственную выставку в Москву ездил, медаль получил. А обо мне, мабуть, все забыли…
Микола тоскливо вздохнул: повидимому, мысль, что о нем забыли дома, казалась ему невыносимой.
- А ты выкинь все из головы, - позевывая, посоветовал Дудников. - Выкинь, да и все тут.
Микола все вздыхал, ворочался с боку на бок, жаловался:
- Сосет меня, Иван, какой-то червяк… Сосет и сосет… Не могу забыть, что там без меня в колхозе делается. Ведь я в колхозе, можно сказать, первым коневодом был. У меня кони на районных скачках призы брали. Благодарность имею от области. Я депутатом сельсовета был, а зараз братья нашу семью в позор хотят ввести, на весь район затеяли свару…
- Это бывает. В семье не без урода, - спокойно заметил Дудников и более настойчиво посоветовал: - Ты пропиши братьям, говорю тебе. Хочешь, от всего взвода напишем: так, мол, и так - наши бойцы вместе с вашим братом Миколой здорово обижаются на вас, дорогие братья, за то, что в колхозе стали плохо работать из-за несоглашения в личном хозяйстве. Так им и пропишем. И политрук наш подпишется… Согласен?
- Согласен. Всем взводом - это можно, - сразу повеселел Микола и, придвинувшись к товарищу, сияя карими глазами, добавил шепотом: - Надо братов призвать к совести - это правильно. Хорошо ты придумал, Иван… Пойду-ка я на двор, покурю…
Микола встал, натянул на босые ноги сапоги, вышел из казармы.
Дудников лежал несколько минут с открытыми глазами, думал: "Экий человек этот Микола. Вбил себе в голову заботу и мается. И в армии колхозные дела не дают ему покоя".
В его воображении снова поплыли обрывки веселой кинокомедии, широкая Волга, потом родной хутор, старая горбатая верба над Доном, стоящие у причала каюки. Ему даже почуялся запах смолы и прибрежного чакана.
Потом закружились в голове привычные солдатские мысли. "Надо завтра сапоги починить, новые портянки у старшины выпросить", - мелькнуло в полусонном мозгу.
Когда Микола вернулся со двора, Дудников уже спал, безмятежно похрапывая.
В подразделении лейтенанта Густава Рорбаха, входящем в танковую группу генерала Гудериана и расположенном против участка, занимаемого заставой лейтенанта Чугунова, как и во всех немецких войсковых частях в тот вечер, солдатам и нижним офицерским чинам было приказано не раздеваться.
После ужина танковые экипажи должны были находиться недалеко от своих машин в тщательно замаскированных, сплетенных из древесных ветвей укрытиях. Странное зрелище представляли собой в этот тихий вечерний час лесные опушки, шоссе и проселочные дороги по ту сторону границы. На расстоянии четырех-пяти километров от нее внимательный глаз заметил бы нескончаемые скопления танков, самоходных орудий, бронетранспортеров и бронированных автомобилей.
Вокруг танков раздавались приглушенные переклики часовых, кое-где слышалось позвякивание ключей о гайки моторов, в воздухе стоял еще не рассеявшийся нефтяной чад.
Здесь были новые, поблескивающие свежей краской, еще не участвовавшие в боях танки, недавно сошедшие с конвейеров, и потускневшие засаленные машины, на гусеницах которых еще недавно лежала белесая пыль дорог Бельгии, Франции, Югославии. Среди экипажей были и уже испытанные солдаты с многочисленными нашивками и бронзовыми значками на груди, и тонкошеие парни, недавно выпущенные из военных училищ, с еще не успевшими загореть лицами и еле пробивающимся пушком над верхней губой.
Генрих Клозе, унтер-офицер, командир танка под № 316, участник прорыва на Маасе в мае сорокового года, низкорослый, плотный, круглолицый баварец, с глубоким шрамом на щеке, оттягивающим книзу багровое вывернутое веко, стоял у своей машины, говорил водителю Карлу Вундерлиху:
- Карл, что ты скажешь обо всем этом?
Карл, еще не успевший засалить новенького комбинезона, стройный, худой юноша, ответил:
- Кажется, нам предстоит веселая прогулка.
- Молодчина, Карл… Ты уже начинаешь кое-что понимать. - Клозе приглушил голос до шепота. - Тебя еще не было с нами, когда в апреле прошлого года мы стояли на Рейне. Вечером мы ничего не знали, а в девять утра наши танки были уже далеко за Роттердамом. Ловко у нас это получилось. - Клозе хихикнул. - Дурак Шульц из пятой роты говорит: "Нас поставили сюда на всякий случай, и мы простоим тут год, а то и два без дела". А я, брат, нюхом чую, куда мы отправимся.
- Куда, Генрих? - шепотом опросил Карл.
Клозе вытянул палец и, блеснув изуродованным глазом, многозначительно произнес:
- Москау!
Они помолчали.
- Ты уверен, что мы пойдем на Москву, Генрих? - пугливо прошептал Карл.
- Уверен… Слава богу, я не впервые занимаюсь этим делом. Уж и нагуляемся мы, Карл!
- Но ведь у нас с Россией договор…
- Чепуха!.. Ты, Карл, еще плохо разбираешься в политике… Фюрер знает, что делает…
Они ушли в землянку, а возле танков продолжал бесшумно расхаживать часовой, изредка тихо, окликая проходивших мимо солдат и офицеров.
В два часа пополуночи по всему фронту запели зуммеры телефонов, зашмыгали тени, послышались приглушенные голоса, отдающие приказания:
- Fierte Companie, marsch!
- Zweite Companie, links!
- Halt - то и дело разносилось по лесу.
Глухое звяканье оружия и амуниции покрывало эти голоса. У лесных укрытий выстраивались ряды солдат. Ровно через пять минут экипажи стояли у своих танков. Лейтенант Рорбах объявил приказ Гитлера. Это был необычайный приказ - всего-навсего небольшая фотография фюрера в щеголеватой военной форме с железным крестом на левой стороне темного кителя. Рорбах был предупрежден заранее и уже знал, что это значит. Прошло еще полчаса, и солдаты бросились к машинам. Заревели моторы, застонала земля. Залезая в танк, Генрих Клозе поучал молодого, еще не опытного Карла:
- Ты, парень, не вздумай теряться. Все это не так страшно, как ты думаешь. Теперь нам придется повидать много новых мест и быть настоящими солдатами. Ты слышишь… Карл?
- Слышу, - ответил Карл, включая газ и стуча зубами.
Стальная лавина хлынула в ту сторону, откуда лился щедрый свет вызывающе-яркой зари…
13
Пограничный сторожевой пост, на который перед самым рассветом вступил часовым молодой боец-комсомолец Сережа Тютюнников, а подчаском - проворный, сухонький орловец Илюша Смородин, находился как раз против линии, помеченной на карте лейтенанта Рорбаха темнокоричневой стрелкой. Острие стрелки втыкалось в пункт Н. на небольшой глубине советской территории; отсюда расходился новый пучок стрел, указывающих пути на Бельск, Клещели и далее в обход Белостока на Свислочь, Волковыск, Барановичи.
От пункта Н. вели шоссейные удобные дороги далеко в глубь Белоруссии ко многим большим городам. Задачей Рорбаха было - ворваться в Н., оседлать узел дорог и мчаться далее на острие бронированного клина, представлявшего собой южную половину громадных танковых клещей.
Об этой задаче ничего не знали Сергей Тютюнников и Илья Смородин, бойцы Красной Армии. Внезапно, среди рассветной тишины, со стороны гряды леса ударил оглушительный гром и взметнулось пламя. Прямо на пограничный знак ринулась рычащая, скрежещущая сталью лавина, и все вокруг загрохотало, озарилось грозными вспышками. Сергей Тютюнников, сначала оглушенный и поваленный на землю близким разрывом снаряда, вскоре опомнился и, вернувшись ползком на то место, где стоял, как и следует по уставу, приказал подчаску ползти в тыл и доложить начальнику полевого караула о действиях противной стороны, сам же прилег за кустом и стал стрелять из винтовки. Он стрелял во что-то темное, грохочущее, несущееся мимо него по дороге, по которой бог весть когда ездили, и она заросла конским щавелем, пыреем и ромашкой. Он еще плохо соображал, что же такое происходит, и стрелял наугад.
Становилось все виднее, и в клубах пыли глаза Тютюнникова различили танки. Они мчались на большой скорости, наполняя воздух оглушающим ревом и лязгом. Лесная полоса, тянувшаяся по ту сторону границы, непрерывно исторгала их. Казалось, не будет конца потоку ревущей, грохочущей стали.
Сергей Тютюнников наконец пришел в себя окончательно, прекратил бесполезную стрельбу и стал соображать, что делать дальше. Уйти в тыл, оставив пост, он не мог - это было бы трусостью. Броситься на танк с одной винтовкой, с открытой грудью - было безрассудно; не этому учили его командиры…
Что же делать? А время шло… Земля дрожала от гула сотен моторов. Удушливый запах выхлопных газов сжимал горло, разъедал глаза. Со стороны полевого караула и заставы доносились частые взрывы, жаркая пулеметная и винтовочная трескотня, торопливо и беспорядочно била артиллерия. С каждой минутой утренний воздух все больше накалялся от грохота битвы, кипевшей где-то позади Тютюнникова.
Восток разгорался все ярче. Восход солнца был близок.
Листья орешника, влажные от росы, заблестели, как серебряные, а крупные ромашки словно высыпали из кустов навстречу пылающей заре.
Сергей бросил взгляд в сторону пограничного знака: высокий столб лежал в пыли, поваленный танком.
По дороге теперь, вперемежку с танками, мчались по два в ряд черные длинные грузовики. На них, плотно придвинувшись друг к другу, сидели солдаты в серо-зеленых куртках и в широких, как кастрюли, касках. Черные автоматы висели у каждого на груди одинаково, как на штампованных оловянных солдатиках. Гитлеровцы сидели вдоль бортов, лицом друг к другу, неподвижные, как мошки.
За грузовиками повалили вереницы мотоциклов. Мотоциклисты двигались очень быстро, но не обгоняли друг друга. И тут Сергей понял, что надо делать. У него оставалось еще десять патронов. Он прицелился и выстрелил. Один мотоциклист упал, но из едущих за ним никто не остановился. Сергей выстрелил шесть раз подряд и промахнулся только два раза… Упоенные движением, мотоциклисты не хотели замечать падающих вместе с мотоциклами товарищей. Сергей выстрелил еще раз. Вражеский танк свернул с дороги, ринулся прямо на него. Сергей вскочил, пригибаясь между кустами, отбежал в сторону и снова залег. Его заметили с дороги, и огневой ливень обрушился на придорожные кусты, срезая их начисто.
У Сергея оставалось еще два патрона. Он торопился выпустить их с наибольшей пользой, действуя почти автоматически, не зная еще, чего следовало бояться и чего не следовало. Земля тряслась под ним все сильнее. Сергей выстрелил, и толстый мотоциклист опрокинулся. В свете зари было видно, как некоторое время вертелось задранное кверху колесо мотоцикла.
Танк утюжил землю рядом. Сергей вскочил и отбежал в третье место. У него оставался еще один патрон. Он успел выпустить его, и еще один, последний, мотоциклист упал. И в это мгновение широкие, отвратительно лязгающие траки гусениц подмяли его вместе с винтовкой, вместе с росистым кустом орешника, который словно хотел защитить его…
…Начинало светать - время, когда сон бывает особенно сладок, и в эту минуту в заставу лейтенанта Чугунова ударил первый снаряд. Чугунов вскочил с постели и по армейской привычке, еще не сообразив, в чем дело, оделся в две-три минуты. Пока он одевался, раздалось еще три взрыва, и так близко, что вдребезги разлетелись стекла окон и в мутном свете зари мелькнули три острые красноватые вспышки. "Провокационный налет. На границе все может быть", - подумал сначала Чугунов, выбегая на двор. Перед ним стоял дежурный по заставе, младший лейтенант, недавно прибывший из школы. На вопрос, что случилось, он доложил: большое количество немецких танков перешло границу.
Не успел дежурный закончить свой доклад, как коротко взвизгнул воздух и удар огромной силы отбросил Чугунова к кирпичной стене казармы. Завыли осколки, посыпалась с крыши звонкая черепица. Чугунов вскочил. Младший лейтенант лежал у стены с начисто снесенным черепом. Кровь забрызгала недавно выбеленную стену казармы.
Сигнал боевой тревоги потонул в частых разрывах. Красноармейцы выбегали из казармы, одеваясь на ходу. Снаряды падали на заставу один за другим. Усадьба окуталась дымом и пылью.
- Как ты думаешь, Иван, шо воно будэ? - стуча спросонья зубами, спросил Микола Хижняк, когда взвод выбегал на заранее подготовленные позиции, замыкавшие заставу полукругом с запада.
Дудников не ответил. По выложенному кирпичом ходу сообщения они выбежали на зеленый, осыпанный белыми звездами ромашек холм, господствовавший над заставой, засели в искусно замаскированном дзоте.
Это было одно из звеньев оборонительных сооружений заставы, рассчитанных на более или менее длительную задержку противника до развертывания главных сил первой оборонительной линии.
Дудников и Хижняк, излишне торопливо и не так ловко, как на обычных занятиях, вкладывали пулеметную ленту в медную горловину приемника. Они пока ничего не видели и все еще не понимали, где противник и в кого надо было стрелять. К тому же часто рвались снаряды, земля жутко тряслась, и без привычки трудно было что-либо соображать в таком шуме.
Руки Миколы никак не могли вставить пулеметную ленту.
- И какого черта ты возишься? - сердито прикрикнул на него Дудников.
- Да неужели же это война, Ваня? Так сразу? - спросил Микола.
- Ленту подавай! Ленту! - не отвечая на вопрос, торопил Дудников.
- Танки!.. Танки!.. - пронеслось по ходам сообщения.
Бойцы уже успели осмотреться и подготовиться, когда танки ворвались на заставу. Хряск, скрежет, пулеметный клекот, оглушительные удары противотанковых пушек, стоявших на фланговых позициях заставы, слились в один хриплый потрясающий рев.
- Огонь! - часто слышалась в отдельных местах оборонительного рубежа команда.
Иван Дудников открыл стрельбу, направляя пулемет на какие-то мелькающие в клубах пыли и дыма грузно переваливающиеся тени. Десятки таких теней (он не сразу догадался, что это танки), рыча, неслись мимо заставы, как громыхающие звенья огромной цепи, а за ними с вихревой скоростью мчались на мотоциклах сгорбленные фигурки и сеяли беспорядочную дробь автоматов.
- Вон они, Микола! Гляди! - крикнул Дудников.
Микола прижался лицом к амбразуре. В глазах его отразились изумление и любопытство. Внизу, под бугром, на котором находился дзот Дудникова и Хижняка, происходило нечто диковинное, еще не виданное. Несколько танков носились по позициям заставы. Бойцы старательно, с ожесточением стреляли из пулеметов и винтовок, бросали гранаты, пока не падали в неравном бою.
Стрелял и Иван Дудников по мчавшимся по дороге мимо заставы мотоциклистам. Первое состояние растерянности прошло. Оба пулеметчика уже стали свыкаться и с необычным обилием выстрелов и с воем проносившихся над крышей дзота снарядов.
Но вот Дудников, умевший до этого стрелять только по мишеням, своими глазами увидел, как падали враги, подкошенные его пулеметными очередями. Он еще не испытывал к неприятелю той всепоглощающей ненависти, которую люди узнали уже на второй день войны, когда увидели, какой хищный, бесчеловечный враг напал на их землю. Дудников стрелял потому, что знал, что никому не положено безнаказанно переходить границу.
Мотоциклисты падали на его глазах, летели через головы, а за ними возникали другие, словно из земли вырастали…
- Ленту! Ленту! - то и дело кричал Дудников, и красный бугроватый лоб его с набухшими, как веревки, жилами покрывался крупными каплями пота.
Микола, молчаливый, бледный, подносил новые пулеметные цинки, и Дудников кричал на него, сверкая глазами:
- Живей поворачивайся! Живей! - хотя Микола поворачивался и без того быстро. - Вон, гляди, танк дымит! - крикнул Дудников. - Допрыгался, гад!
Микола прильнул к амбразуре, сказал, шевеля запекшимися губами:
- И верно, Иван, горыть. Оце здорово… Не иначе - наши подпалили…
Микола немного повеселел.
Иван вытер со лба пот.
- Может, и обойдется еще. Пошутковали германцы и хватит… А мы с тобой вгорячах и водицы с собой не захватили. Чем же мы пулемет поить будем?