- Налей хлопцам, - сказал дядя Вася, обращаясь к Чулкову. - Видишь, почернели от холода.
- Почернели, - зло передразнил его Кравчук. - Дунин вторую неделю сидит в снегу на снарядных ящиках и то не почернел.
- Ладно, - проворчал в ответ Чулков. - Дунин еще в гражданскую сидел на снарядных ящиках, а этим по восемнадцать…
Меня удивило то, что Чулков обращался к Кравчуку на "ты". Этого мы раньше не слышали. Они были примерно одного возраста, но Кравчук - начальник мастерской, а Чулков - всего - навсего старший оружейный мастер.
- Наливай, наливай, - торопил дядя Вася.
Чулков плеснул спирт в кружку и протянул Петру. Тот отказался. Тогда ста™ совать кружку в мои закоченелые руки. Я чуть не уронил ее и тоже отказался. Кравчук рассвирепел:
- Нет, вы посмотрите на них. Отказываются!.. А их уговаривают…
Я глотнул спирта впервые в жизни: не хотелось подвод. ить Тулкова. Внутри у меня все загорелось, перехватило дыхание. Дядя Вася подал котелок с водой и кусок хлеба.
Вслед за мною выпил и Петр.
Мы молча жевали хлеб, вытирая рукавами слезившиеся глаза
- Привыкайте, - сказал Чулков. - Вы на войне. На передовой. Она тут вот. До нее рукой подать. Утром этот дом был у фрицев, а сейчас у нас. Пока будете жить…
- Жить?! - перебил его Кравчук, скривив рот в недоброй улыбке.
- Так вот, - продолжал старшина, будго не слыша реплику Кравчука, - здесь не до нежностей. Спали или нет, ели или не ели - спрашивать никто не будет. Война! Этим все сказано…
Мы уже знали кое‑что о войне, но далеко не все, и поэтому слушали внимательно. То, что говорил Чулков, обжигало пас, как выпитый спирт. На наших пальцах, казалось, еще сохранились следы школьных фиолетовых чернил, которыми мы писали сочинения о высочайших идеалах человеческих отношений. И, конечно, для нас каждый шаг на войне был открытием, по трясением. А Чулков воевал чуть ли не с первого ее дня. Побывал в окружении, вынес на себе станковый пулемет. Он бывалый солдат, и каждое его слово значило много.
- На войне надо как? - вопрошал старшина. - В узком окопе, набитом народом, как эта хата, сумей пройти, никого не задев. В открытом поле, где, кажется, никого нет, непременно выследи и сшиби врага, иначе он тебя сшибет. Ты - или тебя.
- Он вас научит, - усмехнулся дядя Вася. - Мудрец да и только!
- А что, не так? - обиделся Чулков. - Тогда скажи, как? Объясни им, юнцам, чем война отличается от стихов, которые они учили в школе. Как там, у Пушкина? "Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива…" Так или не так?
- Как у Пушкина, я не упомню, а вот про войну ты толкуешь с ними не совсем так.
- Значит, ты против того, что на войне надо сначала съесть мясо, если его положили в котелок, а потом - все остальное? Обычно люди сперва едят суп, потом мясо, а на войне все наоборот. А почему? Да все потому, что убить могут, пока ты до мяса доберешься…
Чулков, наверное, долго бы еще философствовал, если бы не ударил совсем рядом снаряд, от которого затряслась изба, и посыпались из окон последние остатки стекол. Мы с Петром невольно пригнулись.
Последовали новые разрывы, но уже дальше.
- Ладно, хлопцы, ложитесь‑ка спать, - сказал нам дядя Вася, - с утра работать. Тут, чай, много оружия собрано, и требуется привести его в порядок.
Прилечь возле своих было негде. Только у самой двери оставалось незанятое место.
Там было холодно, но что делать… Положили вещмешки под головы и улеглись. Кто‑то выходил из избы, переступая через нас. Противник методично обстреливал тылы полка. Рызрывы следовали через равные промежутки. Я никак не мог уснуть. Петр тоже не спал.
- Ты чего вертишься? - спросил я.
- Сквозит. Да и думы одолевают.
- Какие думы?
- Разные… Вот почему‑то вспомнил Павла Александровича, нашего учителя литературы… Как он нам о войне рассказывал! Совсем иначе, чем Чулков.
- Иначе, - согласился я.
- А ведь он тоже из бывших солдат: всю первую мировую войну оттрубил…
Павел Александрович настойчиво внушал нам, что и на войне человек должен оставаться человеком. Как‑то завел речь о собственных переживаниях в бою. Признался, что всякий раз, идя в бой или отражая атаку противника, подавлял в себе чувство страха. "Смерти все боятся, - рассуждал Павел Александрович. - Только ведут себя люди по - разному: одни и вида не подают, что им страшно, а другие распускаются, суетятся…"
Я стал припоминать, что послужило поводом для такого разговора. Кажется, "Война и мир" Толстого. А может быть, какое‑то литературное произведение о гражданской войне. И не заметил, как уснул.
Ночью меня разбудил Кравчук: потребовалось срочно доставить в батальон станковый пулемет.
Я пошел в соседнюю деревню, где стояла транспортная рота. Разбудил командира и попросил выделить в мое распоряжение ездового и лошадь. Капитан с буденновскими усами измерил меня недовольным взглядом и сказал, что "ему выделять не из чего": люди и лошади измотаны. Перевернулся на другой бок, натянул на себя полушубок и затих. Я некоторое время постоял возле него молча, потом пригрозил, сам дивясь своему тону:
- Так и доложу, что командир транспортной роты не дал мне лошадь для доставки пулемета на передовую.
Усача моя угроза не обескуражила.
- Докладывай…
Я направился к выходу и со всей силой хлопнул дверью. Это подействовал.
- Стой! - крикнул мне вдогонку капитан и зазвенел шпорами. - Какие все обидчивые стали!.. Лошадь запрягай, а ездового недам - один управишься.
- Запрягать я не умею…
- Дежурный поможет.
Мне действительно раньше не приходилось запрягать лошадей. Я даже побаивался их и откровенно признался в этом дежурному по роте. Тот хмыкнул презрительно, запряг сам и, передавая мне вожжи, обнадежил:
- Лошади у нас смирные, как овечки. Очень устают. Еле волочат сани…
Кравчук помог мне погрузить пулемет, растолковал, куда и как я должен ехать:
- Шпарь прямо через тот вон лес. За ним спустишься в глубокую балку. Потом увидишь деревню Хорошево. Там КП полка. А оттуда до батальона любой дорогу покажет.
Лес, о котором говорил Кравчук, виднелся метрах в пятистах от нас. Не доезжая до него, я увидел справа несколько трупов, наполовину занесенных снегом. Судя по одежде, не бойцы, а местные жители. Один из убитых лежал так, что по его ногам не единожды, наверное, проезжали сани. Я постарался не задеть их полозом.
Из живых первым на моем пути оказался тог самый рядовой Дунин, которого Кравчук поставил в пример мне и Петру. Он затаился в лесной чащобе, между штабелями боеприпасов. Сидел на порожнем ящике, положив винтовку на колени, и грел руки над костерком, загороженным от противника высокой снежной стеной и прикрытым сверху еловыми ветками. На его давно не бритом лице выделялся большой нос, посиневший от холода.
- Ну, как вы тут? - спросил я участливо. - Скоро, должно быть, подмену пришлют?
- Не знаю, - угрюмо ответил Дунин, не поворачивая
головы.
- Паек‑то хоть привозят?
- Привозят.
Больше он ничего не сказал. Ни на кого не жаловался, ни о чем не просил.
- Может, надо что‑нибудь передать начальству?
Он опять молча покрутил головой.
Мне от души хотелось если не облегчить, то хотя бы скрасить надеждой на скорое облегчение одинокое существование бойца в продутом февральскими метелями лесу, под ежеминутной угрозой детонации сосредоточенной здесь взрывча тки от какого‑нибудь шального вражеского снаряда или бомбежки с воздуха. Пообещал поговорить с дядей Васей и Кравчуком, чтобы ускорили подмену. Дунин снова отмолчался. Казалось, он никак не реагировал не только на мои слова, но и на мое присутствие.
- Поеду, - сказал я.
- Езжай, - ответил он безразлично.
Не знаю, сколько я отъехал от Дунина, как вдруг увидел метрах в десяти от дороги еще одного бойца, сидев
шего с винтовкой под деревом. Над ним я заметил телефонные провода. Подумалось: задремал связист, высланный исправлять линию. Я нарочито громко стал понукать лошадь, но боец не пошевелился.
Пришлось подойти. Красноармеец был мертв, снег давно замел его последние шаги, запорошил глаза и чуть раскрытый рот.
Вернувшись к саням, я так рванул вожжи, что лошадь от неожиданности прошла несколько метров куда быстрее, чем до этого.
Скоро лес кончился. Дорога вывела меня в поле, и там я увидел красноармейцев, сраженных в бою. Они лежали, будго снопы на только что сжатой ниве. Не трудно было представить, как они бросились из леса на немецкие пулеметы и вот полегли. Поземка старалась схоронить их, но погибшие не сдавались. Они, похоже, карабкались вон из снега, чтобы живые видели, что они не пожалели себя…
Опять я набросился на свою несчастную лошадь. Она снова засеменила чуть быстрей. И вдруг остановилась на краю крутого спуска.
На другой стороне оврага виднелось Хорошево, и оттуда доносилась трескотня переднего края. А в низине я застал за работой похоронную команду. Она почти целиком состояла из музыкантов полкового оркестра. Одного из них, барабанщика Сашу Аверьянова, я знал еще по боям в Подмосковье.
- Привет артснабжению! - крикнул он мне охрипшим голосом.
Саша стоял с лопатой у глубокой воронки и дымил цигаркой. Другие музыканты рядком складывали в воронку мерзлые трупы, подобранные, очевидно, на том самом поле, которое простерлось за оврагом.
- Не забудьте забрать одного в лесу, - попросил я. - Связист он, кажется. Замерз прямо на линии.
- Дойдет очередь и до него, - пообещал Аверьянов.
В Хорошеве мне удалось относительно быстро найти комбата. Он вышел взглянуть на привезенный мною пулемет. Почему‑то спросил:
- Работает?
- Можно попробовать.
- Поставь лошадь за стенку дома, а то не на чем будет ехать обратно. И сам там постой. Сейчас пришлю орди
нарца. Вместе доставите машинку в роту. Там и попробуешь…
Пули то и дело посвистывали рядом и могли, конечно, задеть и лошадь и меня. Но ординарец - молодой парень в добротном полушубке, в лихо сбитой набекрень шапке и с немецким автоматом на груди - появился моментально.
- Потащили!
Мы обогнули сарай и оказались на огороде. За огородом виднелись редкие кустики - там и были окопы нашей первой линии. В самом ближнем два бойца раздували в большом чугуне угли. Третий стоял на посту.
- Куда "максимку" волокете? - спросил он.
- В третий взвод.
- Вы б его поставили на волокушу.
- А что?.. Дело человек предлагает, - сказал ординарец.
Мы установили пулемет на волокушу, которая лежала тут же, у окопа. Ординарец пополз впереди. Я - за ним, подталкивая волокушу. Место было открытым, и мне казалось, что немцы нас непременно заметят. Ординарец, будто угадав мои мысли, ободрил:
- Фрицы сейчас, как суслики, - забрались в норы и' там греются. Иначе, конечно же, поддали б нам.
Вскоре волокуша вползла в глубокую воронку. Там, как выяснилось, обосновался лейтенант - командир третьего взвода. С ним было несколько бойцов. Нашего прихода они не ожидали. Встретили молчанием. Чувствовалось, что сильно промерзли. А мне было жарко, хотя руки - мокрые по локоть, в рукава набился снег.
- Черти мороженные, - незлобиво заворчал ординарец. - Сидите тут, а мы за вас надрываемся… Берите и угощайте фрицев из новенького.
- Не новый, но исправный, - уточнил я.
- Посмотрим, - о ткликнулся лейтенант.
Вместе с ним мы установили пулемет на площадке перед бруствером из снега. Я заправил ленту и нажал на спуск. "Максим" застрекотал короткими очередями, как швейная машинка.
- Ну что? - спросил ординарец и, не дождавшись ответа, кивнул мне: - Даем задний ход!..
Мы поползли по проложенному нами следу. Изредка поднимались и бежали. Обратный путь - налегке - занял гораздо меньше времени.
За лесом мне предстояла последняя встреча с мертвецами. Решил стороной объехать того, что лежал на дороге, надеялся, что и другие ездоки последуют моему примеру. С трудом свернул лошадь на снежную целину. Она провалилась в снег по самое брюхо, а все‑таки тащила сани, не останавливалась. Совсем немного уже оставалось до наезженной колеи, когда раздался не особенно сильный взрыв. Лошадь повалилась набок и забилась в окровавленном снегу.
Мина!..
Дальше я добирался пешком. Издали увидел на посту Петра. Остановился на минуту. Хотелось обо всем рассказать ему, но вдруг почувствовал, что не могу.
- Отвез пулемет? - спросил он.
- Отвез.
- Как там?
- Потом, - отмахнулся я и направился с докладом к начальству.
6
К вечеру, когда постепенно стихают бои, ^ штабе полка начинается подсчет потерь и остатка боеприпасов. Тем временем походные кухни подтягиваются ближе к окопам: обедают на передовой, как правило, с наступлением темноты, завтрак - тоже затемно, перед рассветом. А на дворе март - дни пошли длинные.
С едой, конечно, можно потерпеть, а вот отсутствие боеприпасов нетерпимо.
Уже около часа я сидел на поваленном при артналете дереве у землянки начальника штаба полка. Наконец услышал:
- Гаевой, зайди!
Это меня.
Захожу в землянку. Там холодно, сыро и сильно накурено. Под жердями на полу хлюпает вода. Начальник штаба сидит на скамейке, поджав ноги, и разговаривает с кем‑то по телефону. Перед ним с рапортичкой в руках стоит начальник артснабжения старший лейтенант Сушко.
- Возьмите полуторку и поезжайте за снарядами на дивизионный склад. К утру должны быть на батарее, - говорит мне Сушко. В присутствии начальника штаба он выдерживает строго официальный тон.
- Мы уже выбрали свою норму, - напоминаю я.
- Знаю. Но без снарядов не возвращайтесь.
- Ты сам позвони в дивизию и попроси, - вмешался начальник штаба. - Без твоей помощи он там ничего не сделает.
- Хорошо, позвошо, - обещает ему Сушко, а мне приказывает: - Вы поезжайте, не теряйте время…
Времени я не терял, однако вся ночь ушла на то, чтобы подготовить в неблизкий рейс видавшую видал полуторку, добраться на ней по мартовской распутице до дивизионного склада и выпросить там пять ящиков снарядов к 76-миллиметровым пушкам полковой батареи. Догрузив машину патронами и гранатами, я возвращался в полк уже на рассвете. Полуторка часто останавливалась, буксуя в подтаявшем снегу. Не раз приходилось мне вылезать из кабины, кидать под колеса еловые ветки и подталкивать плечом кузов, пока шофер газовал вовсю.
Намучавшись, съехали с разъезженной дороги, спустились на реку и покатили по льду, как по асфальту. Шофер то и дело протирал рукавицей ветровое стекло и посматривал вверх. Я тоже следил за "воздухом".
- В такую рань фрицы не полетят, - сказал шофер, успокаивая не столько меня, сколько самого себя. - А вы как думаете?
Я посмотрел еще раз на небо и, в свою очередь, заключил:
- Едва ли полетят.
День выдался пасмурным, неприветливым. Редкие снежинки разлетались в стороны перед ветровым стеклом. Тем не менее шофер продолжал тревожиться:
- Я все время в напряжении, пока сижу в кабине. Раз как‑то смотрю - справа и слева разрывы, а мне ни черта не слышно - мотор тарахтит. Что делать? Куда рулить? Как в том анекгоде, знаете…
Он принялся рассказывать длинный и унылый анекдот, а меня сморил сон.
Проснулся я от звона разбитого стекла. Лицо обдало. колючим ветерком.
Машина завиляла. Шофер навалился грудью на руль, безвольно свесив руки. Я попытался выровнять движение машины, но из этого ничего не вышло. Полуторка развернулась, загородив дорогу всем, кто ехал за нами, и сразу же заглох мотор. Где‑то над головой завывали самолеты, трещали пулеметные очереди.
Шофер был убит. Пуля попала ему в голову. По новому полушубку стекала струйкой кровь. Я выскочил из кабины.
- Что там у вас? - кричал мне водитель с другой машины.
Я безнадежно махнул рукой.
- Опять заходят, - предупредил он и бросился к своему ЗИСу, включил мотор, попробовал объехать нашу полуторку.
Не тут‑то было: ее тоже развернуло. Проезд был закупорен окончательно. Позади остановилось еще несколько автомашин. Кто‑то упорно сигналил, кто‑то ругался. А "юнкерсы" построились в круг и один за другим с воем падали в пике.
По ним никто не стрелял. Все бежали к берегу. Я тоже бросился туда.
Позади рвались бомбы, а я все бежал. Наконец упал в глубокий пушистый снег на ветки прибрежного лозняка. Приподнял голову. На льду реки виднелись черные полыни. Полуторка наша все еще стояла на месте.
Вдруг резкий удар по голове. Я, как во сне, стал куда‑то проваливаться, все вокруг поплыло, растворяясь в дымке…
Очнулся от холода, обжигавшего ноги. Они оказались в ледяной воде. В ушах стоял звон.
Попытался подтянуться, ухватившись за ветки кустарника, но голова уперлась во чго‑то, а из под ног опора уходила.
Кажется, я звал на помощь, но голоса своего не слышал. И никто ко мне не подходил.
Снова уцепился за кусты, стараясь выбраться на берег, мерзлые ветки ломались. Но все‑таки они спасли меня, я выполз по ним на тверда земную, встал на колени, а потом и во весь рост.
На льду не было ни одной машины. Там, где они стояли, теперь темнели. широкие разводья.
Стал карабкаться по крутому склону на береговую дорогу. Выбрался. Справа увидел несколько шоферов и побрел к ним.
Что было дальше, не помню. Сознание вернулось уже в просторной избе. По ней сновала маленькая, сгорбленная старушка. Лежал я на громадной русской печке и оттуда с удивлением наблюдал за происходящим. Это было похоже на сон.
Мысли текли медленно. Не хотелось шевелиться. Так и лежал неподвижно, только глазами косил то в одну, то в другую сторону.
На бревенчатой стене ходики мерно покачивали маятником. Большой рыжий кот дугой извивался возле стоптанных валенок старушки. В углу, под самым потолком висела икона, и изображенный на ней святой был очень похож на моего деда Павла: такая же борода, так же расчесаны на прямой пробор волосы. Вот только совершенно ненужный нимб над головой. Без нимба все выглядело бы естественнее - вылитый дед Павел…
Непоседливая старушка, проходя мимо печки, вдруг остановилась, озабоченно прислушалась: жив ли я? Перекрестилась. Наверное, потому, что мне припекло бок и я перевернулся на другой. Припекало и в ногах - значит, целы.
Приходили доктор с медсестрой. От них я узнал, что нахожусь в дивизионном медсанбате.
А через неделю я возвратился в полк как ни в чем не бывало. Даже без насморка обошлось.
- Где ты был? Что с тобой случилось? - накинулся на меня Петр.
Он оказывается ничего не знал о моих злоключениях. Всю эту неделю ждал меня, просился на поиски. Его не пустили. Расспрашивал обо мне, но никто ему не мог сказать ничего определенного.
В полном неведении был и Кравчук. К моему возвращению он отнесся с поразительным равнодушием: как обычно, молчком возился с оружием. И только прислушавшись к нашему разговору с Петром, проскрипел сухо:
- Составьте акт на списание автомашины и боеприпасов.
- Интересно, кто бы составлял такой акт, если бы я провалился под лед вместе с машиной?
- Если бы да кабы, во рту росли грибы, - тем же скрипучим голосом откликнулся Кравчук.
Петр шепнул мне: