- Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, - качал головой Балясин.
- Не хочешь - не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма - родной дом.
- Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?
- Ну и что?
- Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?
- Ты все равно не поймешь, - улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.
- Чего так? Вроде в дураках не ходил, - пожал плечами Балясин.
- А по мне, не дурак, а так… - Глымов недоговорил, отвернулся, - недоумок…
- Ну почему же? - уже искренне удивился Балясин. - Ты объясни…
- Ты, поди, коммунист?
- Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.
- Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.
Они сидели у костра во дворе разрушенного дома - Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.
- Готова небось. Давай, вытаскивай…
Глымов и Балясин длинными прутьями начали выкатывать из золы черные обуглившиеся картофелины. Штрафники хватали их, обжигаясь, перекатывали на ладонях, дули, потом разламывали пополам и ели вместе с горелой кожурой.
- Сольцы бы малость - совсем хорошо было бы! - жуя горячую картофелину, проговорил Глымов.
- И так сойдет, - отозвался Балясин и вдруг повернулся к Глымову. - А все-таки не пойму, Антип, хоть убей! Как же ты за эту власть воюешь, ежели так ее ненавидишь?
Глымов не ответил, разломил черную картофелину, положил половинку в рот, стал медленно жевать, прикрыв глаза. Балясин встал и пошел куда-то в темноту. Глымов сразу открыл глаза, резко повернулся и схватил Булыгу за ухо. С силой притянул к себе, зашептал:
- А ты слушаешь, да? Интересно? Может, ты, паря, стучать собрался?
- Да ты что, Антип Петрович? - морщась от боли, ответил Булыга. - Чего ты говоришь-то?
- За что Цукермана подстрелить хотел? Ну-ну, виляй, я же видел, - опять зашептал Глымов. - Он что, заложил тебя?
- Заложил… - через силу выдавил из себя Булыга. - Пусти ухо, больно…
- Так это ты девку снасильничал? Ясное дело, ты… - Глымов оттолкнул его от себя, смотрел на него брезгливо. - Гляди, морпех, душа девки на тебе теперь висит… не отмыться…
- Ты… ты не грози, понял? - держась за ухо, с неожиданной злобой ответил Булыга. - Ты себя отмывай, понял? - И Булыга вскочил, чуть ли не бегом рванул от костра.
Из ночной темноты бесшумно возник священник, уселся рядом с Глымовым, палкой стал выковыривать из углей испекшуюся картошку. Глымов с интересом покосился на него:
- Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?
- Именно так, сын мой, - прогудел густым баритоном священник, разламывая картофелину и дуя на нее, чтобы немного остыла.
- Господь тебя нам послал? - повеселел Глымов.
- Именно так… - Священник осторожно откусил от горячей картофелины.
Было ему лет сорок, широкое лицо с носом-картошкой обрамляла окладистая темная борода.
- Слышь, православные! - громко сказал Глымов, и штрафники, сидевшие вокруг костра, повернули головы, стали присматриваться к необычной фигуре священника.
- Вот к нам святой отец личной персоной! Сам Господь его к нам на службу определил!
- Замполита у нас нету, значит, священник сгодится! - раздался веселый голос.
- Он нам зараз все грехи отпустит!
- Братцы, а я видел, как он из автомата по немчуре лупил - будь здоров!
- Я тоже видел! Думал, померещилось! Ну, зверь-мужик!
- Ну, теперь победа за нами!
Священник продолжал невозмутимо есть, словно и не о нем шла речь.
- Как тебя звать-то, батюшка?
- Отец Михаил… - прогудел священник. - И хватит богохульствовать, дурьи головы. Нашли над чем надсмехаться!
- Ты здешний, что ль?
- Здешний. Служил во млыновской церкви Радости Всех Скорбящих.
- Как же тебя коммунисты не замели?
- Два раза арестовывали. Обошлось. Прихожане приходили просить всем миром… - Священник выковырнул еще одну картофелину разломил, неспешно стал есть.
- А теперь что? Церкву-то всю раскурочили?
- Теперь с вами воевать пойду. Как думаете, начальство не прогонит?
- А мы за тебя всем миром попросим, - со смехом сказал кто-то.
Начальник особого отдела армии генерал-майор Чепуров подвинул папку с надписью "Дело № 919" к себе поближе, открыл. На первой странице отпечатано: "Твердохлебов Василий Степанович, 1901 года рождения, член КПСС с 1929 года, майор Красной Армии, был в плену с мая по август 1942 года, из партии исключен в ноябре 1942 года, разжалован в рядовые в декабре 1942 года…"
Чепуров прочитал, побарабанил пальцами по столу, хмуро взглянул на стоящего перед ним майора Харченко:
- Штрафным батальоном командует? Придан дивизии Лыкова?
- Так точно, товарищ генерал-майор.
- Лыков о нем хорошо отзывался.
- Я за ним давно наблюдаю, и фактов накопилось много. С пленным власовцем водку пил и по душам беседовал. Мародерство. Девушку изнасиловали. Антисоветские разговоры. По моему убеждению, замаскированный враг. Да еще священник у него в батальоне объявился.
- Священник? - удивленно приподнял бровь генерал Чепуров.
- Ну да! В рясе ходит, с крестом на пузе.
- Воюет?
- Говорят, воюет.
- Ишь ты, интересно, - усмехнулся генерал. - Надо будет на него поглядеть…
- Я все факты подробно изложил. Для проведения серьезного следствия Твердохлебова необходимо арестовать.
- Экий ты ретивый, майор. Прямо рогами землю роешь. Ты небось всех подозреваешь?
- Партия направила меня на эту работу, чтобы я подозревал всех. Даже тех, кто вне подозрений, - четко отвечал Харченко.
- Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет, - пробормотал Чепуров.
- Простите, товарищ генерал-майор, не понял… - растерялся Харченко.
- А не надо лезть наперед батьки в пекло, - хмуро проговорил генерал Чепуров. - Посмотрим, изучим и примем решение. Свободен, майор.
- …Вот здесь тебе надо закрепиться, Василь Степаныч, - говорил генерал Лыков, и карандаш обозначил на карте неровную линию. - Фрицы хотят контратаковать. И главный удар придется на нашу дивизию… По крайней мере, таковы данные разведки.
- Пушки в моем расположении будут? - спросил Твердохлебов.
- Противотанковая батарея сорокапяток. Из резерва армии прислали. И получишь для своих бойцов пятьдесят противотанковых ружей, - ответил Лыков.
- Они танками атаковать будут?
- Они всегда на прорыв танками атакуют.
- Гранат противотанковых дайте.
- Получишь, Василь Степаныч, получишь, - заверил генерал.
- И до каких пор держаться?
- Пока соседняя армия генерала Кондратова не перейдет в контрнаступление. Точное время пока не названо. Сколько надо, столько и будешь держаться.
- В батальоне пятьдесят процентов от штатного состава, - сказал Твердохлебов. - В этом проклятом Млынове столько людей потерял…
- И чего ты от меня хочешь? - начал раздражаться генерал Лыков.
- Да ничего я не хочу, гражданин генерал. Держаться можно, покуда живые люди есть, а когда людей всех перебьют, то и держаться некому будет.
- Тебе приказ ясен, комбат?
- Так точно, ясен, - выпрямился Твердохлебов.
- Приступай к выполнению.
В блиндаже комдива было тесно - командиры и начальники штабов полков и артиллерийских дивизионов толпились вокруг стола, на котором была расстелена большая карта-шестиверстка. Твердохлебов протолкался к выходу, вышел на улицу, глубоко вдохнул воздух. За спиной стукнула дверь, и комполка Белянов хлопнул Твердохлебова по плечу:
- Чего загрустил, комбат?
- А ты чего такой веселый? - покосился на него Твердохлебов.
- А чего мне печалиться? Видишь, подполковником стал в прошлом месяце.
- Поздравляю. С тебя причитается.
- С радостью, только когда? Опять мы с тобой кашу расхлебывать будем!
- И ты?
- А как же! Ты у меня на правом фланге будешь.
- Буду, куда я денусь… У тебя папироски не найдется? Надоела эта махра - в горле першит.
Белянов достал коробку "Герцеговины Флор", открыл.
- Ого, откуда такой шик?
- Подарили…
Они закурили.
- Говорят, их товарищ Сталин очень уважает, - сказал Твердохлебов.
- Говорят… Мне артдивизион придали. Две батареи. А на нас попрет танковая дивизия. Это знаешь, сколько? Орда! А мы голым задом их встречать будем. Две батареи! Смехота, да и только! - Белянов затянулся, выпустил дым, добавил уже спокойно: - Чем эта катавасия кончится, одному богу известно.
Мимо них с зажженными фарами проехали "виллис" и полуторка с десятком солдат.
- На таком узком участке им тесно станет, подполковник, - раздумчиво проговорил Твердохлебов. - По ним легче бить будет… Ничего, глядишь, с божьей помощью управимся. Как говорится, помолясь…
- Помолись, помолись… - насмешливо сказал Белянов.
- А что? У меня в батальоне священник теперь воюет.
- Какой священник?
- Натуральный. Во Млынове был настоятелем. Бой с нами принял. Автоматом владеет, пулеметом. В рясе ходит. Молится…
- Ты серьезно?
- А что, гнать его прикажешь? Он воевать полное право имеет. Я ему сказал, иди, мол, в дивизию к генералу, тебя в нормальную воинскую часть определят. Ни в какую. Рясу, говорит, заставят снять, а я не желаю. Тем более, вы штрафники, а значит, большие грешники, мне сам Бог велел среди вас быть… - И Твердохлебов тихо рассмеялся.
- Смотри, понавешают на тебя собак с этим священником. Тебе мало?
- Да ладно, Белянов, это все семечки. Нам бы от немца отбиться. Тебе-то легче.
- Чем же это?
- А у тебя заградотряда за спиной нету, - улыбнулся Твердохлебов. - А у меня - туточки. Вздумал отступать - постреляют всех!
- Харченко? - спросил Белянов.
- А то кто же?
- Сволочь… - со злостью сказал Белянов. Он докурил папиросу, затоптал окурок, потом вынул пачку и протянул Твердохлебову: - Возьми, Василь Степаныч.
- Да что ты! - Твердохлебов изумленно взглянул на него. - Такие дорогие подарки я не беру.
- Возьми. - Белянов чуть не силой втиснул в руку Твердохлебову пачку дорогих папирос. - Побалуйся хорошим табачком.
Глава восьмая
В августе ночи пошли холодные. Черная линия окопов, извиваясь, уползала в зыбкий полумрак. За первой линией, через пятьдесят метров, шла вторая линия окопов с блиндажами и укрытиями. И шесть сорокапяток вытянулись в ряд, укрытые земляными брустверами и свежесрубленными деревьями.
За батареей были выкопаны землянки, над ними для маскировки натянуты черно-зеленые тенты. В небольшом леске, в глубине позиции батальона стоял блиндаж комбата под маскировочной сеткой.
А за леском, километрах в двух с половиной, прямо в поле, была еще одна неглубокая линия окопов. Это была позиция заградотряда. Здесь хозяйничали особисты майора Харченко - окапывались, наваливали земляные брустверы перед пулеметами.
На поляне рядом с блиндажом штрафники слушали рокочущий баритон священника, отца Михаила. Многие курили. Подходили солдаты, бесшумно присаживались на пожухлую траву, густо усыпанную опавшими желтыми и красными листьями.
- …Увидев народ, Он взошел на гору и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня…
Голос отца Михаила разносился далеко за пределы поляны, поднимался над землей все выше и выше, к низкому небу, начавшему наливаться вечерней густой синевой…
- Да, связь держим по проводной! - кричал в телефонную трубку Твердохлебов. - Хорошо! Я понял, Белянов, понял! До связи! - Он бросил трубку на ящик и направился к выходу из блиндажа. Глянул наверх, подергал лоскутки пятнистого маскировочного навеса и вдруг услышал густой голос священника:
- Вы - свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…
Твердохлебов пошел на поляну, присел с краю и тоже стал слушать, опустив голову и задумавшись.
- Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить… - гудел голос отца Михаила…
- У тебя теперь и поп в батальоне объявился?
Твердохлебов повернул голову - рядом с ним сидели майор Харченко и двое солдат-особистов.
- Почему поп? Солдат-доброволец, - пожал плечами Твердохлебов.
- Почему этот солдат в рясе?
- Подберем обмундировку, переоденем.
- Кто разрешил? - бесстрастным голосом спросил Харченко. - Я тебе уже говорил, чтобы этот поп ко мне явился?
- Не успел прислать. Да он никому не мешает, гражданин майор.
- Хватит дурочку передо мной валять. Что он читает?
- Евангелие, кажется…
- Кто разрешил?
- Да никто не разрешал. Он сам инициативу проявил.
- За такую инициативу мне яйца оторвут, ты понял?
- Да за что, гражданин майор? У нас ведь свобода вероисповедания. Кому какой вред?
- Немедленно прекратить это издевательство! - Харченко резко встал. - Попа этого утром пришлешь ко мне.
Следом за майором встали солдаты.
- Если бой не начнется, - сказал Твердохлебов.
- Значит, пришлешь после боя, - повысил голос Харченко.
- Если его не убьют, - улыбнулся Твердохлебов.
Харченко совсем разъярился. Еле сдерживаясь, процедил:
- Немедленно прекратить этот дурман! Ты слышишь, комбат, я приказываю.
Твердохлебов тяжело встал, стал медленно пробираться между сидящими солдатами к отцу Михаилу, который продолжал гудеть своим баритоном, почти не глядя в раскрытое Евангелие, потому что текст знал наизусть:
- …Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввергнуто в геенну…
Твердохлебов подошел к отцу Михаилу и что-то пошептал ему на ухо. Тот умолк на полуслове, вытаращил на комбата большие глаза, прогудел:
- А законом не запрещено.
Твердохлебов опять что-то пошептал священнику, и тот с громким вздохом захлопнул Евангелие, крикнул:
- Все, граждане солдаты, религиозная лекция закончена!
Солдаты зашевелились, зароптали сдержанно.
Харченко быстро пошел прочь с поляны, особисты поспешили за ним.
- А вот если я гляжу на бабу и нравится она мне, то что, уже согрешил, да? - весело спросил Леха Стира.
- Сразу глаз себе вырви, - посоветовал кто-то.
- Ты лучше картишек своих опасайся, Леха.
- А про картишки там ничего не сказано! - обрадованно ответил Стира, и все засмеялись.
- Хватит болтать! Лопаты разобрали и за работу, подельнички! - скомандовал Глымов, подходя к солдатам. - Артиллеристам надо бруствер накопать.
Солдаты нехотя поднимались…
Будто и нет войны - такая тишина стояла вокруг. Отблески восхода выплеснулись на восточную часть небосвода, и показался край горячего новорожденного солнца. Крупные частые капли росы выступили на стволах орудий, автоматов и противотанковых ружей. Штрафной батальон спал сладким сном, только дозорные подремывали в своих неглубоких окопчиках, вырытых перед позициями метрах в пятидесяти.
Глымову снилось давнее… как прятался он в магазинной кладовке, прижав к себе молоденькую продавщицу и приставив к ее горлу нож, другой рукой зажимая рот. Они стояли за пирамидой мешков с картошкой, вжавшись в угол. Огромные от ужаса глаза продавщицы светились в полумраке. Сквозь приоткрытую дверь падала полоса света, слышались голоса:
- Ну все обшарили - пусто!
- А продавщица-то где? Она-то куда делась?
- Поди знай! Может, он ее с собой уволок…
- Ну, падла, попадись он мне…
- Ладно, Иван, поехали. Гаврилина для охраны оставим до утра, а утром пусть следователь разбирается.
- А здесь чего? - Дверь в кладовку распахнулась, и на пороге возник милиционер, оглядел кладовку, прошел несколько шагов внутрь.
Продавщица дернулась, напряглась, и тотчас острие ножа слегка вонзилось ей в шею, и широкая ладонь Глымова еще крепче зажала рот девушке.
- А все цело, - сказал милиционер и вышел из кладовки. - Видно, не успел.
- Тогда поехали. Гаврилин, смотри в оба. И не спать! Вдруг он вернется. До утра недолго - часа два.
Хлопнула дверь. Милиционеры вышли. Один остался.
- Засохни. Пикнешь - зарежу, - шепнул Глымов девушке. Отпустил ее, пошел бесшумно к дверям кладовки, приоткрыл дверь.
Милиционер сидел у кассы боком к Глымову, курил и пускал к потолку аккуратные колечки дыма.
Неслышно, как кошка, Глымов подошел к нему и, когда милиционер почувствовал что-то и повернул голову, Глымов полоснул его ножом по горлу. Глухо ударилось об пол упавшее тело, быстро пополз ручей темной крови…
А потом он приехал к другу. Было утро. Глымов спрыгнул с трамвая, прошел к трехэтажному длинному строению барачного типа. Вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Посмотрел на табличку: "Петуховым звонить один раз, Цветковым - два раза, Глухаревым - три раза, Полторацким - четыре раза, Кауфманам - пять раз, Зубковым - шесть раз". Глымов нажал кнопку звонка четыре раза. Подождал. Наконец дверь открыли. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, в майке и сатиновых шароварах.
Глымов сгреб его за майку, рывком вытащил на лестничную площадку и захлопнул дверь. Прижал парня к стенке, спросил глухо:
- Ты мусорам заложил?
- Ты че, Антип, сдурел? - В глазах парня заметался безумный страх.
- Откуда они про магазин прочухали? Только ты знал, сука…
Глымов ударил. Снизу вверх, под сердце. Парень охнул и осел на пол. Глымов вытер о край его майки лезвие ножа, спрятал в карман бобрикового пальто и пошел к лестнице…