Когда вернулись в дом, бандеровцы уже сидели за столом, но к еде не приступали. Юрка усадили на углу стола.
- Друже Белый… - поднялся Месяц. За ним, как по команде, вскочили на ноги остальные, наклонили головы.
Следователь выступил из-за стола и ровным, скучным голосом начал читать "Отче наш".
Конечно, это был всего лишь привычный с детства обряд, и те, кто повторял слова молитвы, не вдумывались в их смысл, но Юрку, хотя он и не верил в бога, показалось, что эти люди, только что мучившие и убивавшие других людей и собирающиеся есть то, что они награбили у своих жертв, совершают что-то неслыханное по своему бесстыдству, моля бога о хлебе насущном.
После молитвы бандеровцы шумно, жадно набросились на еду. Юрко был голоден и в то же время испытывал отвращение к пище. Все же он заставил себя съесть гусиную ножку и выпить кружку сладкого кофе - боялся, что может отощать, обессилеть. Украдкой он поглядывал на бандеровцев, стараясь рассмотреть и запомнить их лица. Как ни странно, это были лица обыкновенных людей, и никаких особенных, зловещих черт, которые бы свидетельствовали о жестокости, Юрко не находил. Каждый из этих людей в отдельности не мог бы вызвать страха в душе Юрка, но все вместе они внушали ему ужас. Больше всего ему не понравилось лицо Белого, следователя, - ничем не примечательное, постное, с блекло-серыми, окаймленными воспаленными красноватыми веками глазами за стеклами очков. Человека с таким лицом ничем не удивишь, не обрадуешь, не разжалобишь.
Неожиданно Юрко заметил стоявшую в углу маленькую динамо-машину с выведенной на кожухе белой масляной краской цифрой "23". Точно такая динамо-машина с таким же инвентарным номером стояла в физическом кабинете их школы в Братыне. Сейчас к ней были приделаны стертые до блеска металлические ручки и провода с толстыми медными наконечниками. Как попала школьная динамо-машина к бандеровцам, для чего они возили ее с собой, этого Юрко так и не сумел разгадать.
После окончания трапезы его отвели в камеру. На этот раз рук не вязали и даже принесли охапку свежего сена. Месяц предупредил: если будет что-либо замечено, свяжут и руки, и ноги. Но Юрко уже не помышлял о побеге. Он знал - встречи с братом не избежать и думал только о том, как ему отвести от себя все возможные обвинения. О Стефе ни слова. Петро, очевидно, даже не подозревает о ее существовании. То, что Тимкив видел его в Бялополье, не отрицать. Ружье в сохранности, в любую минуту может вернуть. Рутки… Да, он был там, ходил к товарищу. Дивчина? Тоже было… Встречался с какой-то дивчиной на улице, разговаривал с ней. Что, ему запрещено разговаривать с незнакомыми девчатами?
Как открывали дверь, Юрко не услышал. Его разбудил не шум, а что-то другое. Открыл глаза и увидел брата. Петр был один, автомат висел на его груди. Он, видимо, только что зашел в камеру. Юрко понял, что его разбудил взгляд брата. На Петра было страшно смотреть - лицо потемнело, глаза горели, как у чахоточного.
- Вставай, Юрко…
От тихого, печального голоса брата у Юрка защемило сердце. Он знал: только горе, одно только горе может он принести Петру. Ничего больше.
Когда братья выходили из дома, попадавшиеся им навстречу бандеровцы торопливо сторонились, жались к стенам. Месяц прошмыгнул вперед, распахнул пошире двери, толкнул ногой сидевшего на ступеньках старика. Это был тот старик, которого Юрко видел ночью. Он испуганно вскочил, замычал, дергая головой, начал угодливо кланяться, как, очевидно, кланялся своему пану, бывшему владельцу этой усадьбы. "Глухонемой, держат сторожем", - машинально отметил про себя Юрко.
Петр повел брата по тропинке, протоптанной к реке. Солнце уже стояло высоко, и недалекий, залитый светом лес казался особенно красивым. Нет, лес не манил, не звал Юрка к себе, но было что-то радостное, спокойное, торжественное в его золотисто-зеленой неподвижности, чудилась какая-то невозмутимо-добрая улыбка на лицах деревьев, точно они хотели успокоить, ободрить Юрка, напомнить ему, что земля, на которой живут, враждуют, убивают друг друга люди, по-прежнему прекрасна.
Неужели Петро не замечает этого? Юрко взглянул на брата. Тот шел, сжав губы, глядя на землю. Позади треснула ветка. Юрко оглянулся - двое с автоматами, охрана… Петр, не оборачиваясь, сделал знак рукой, и шаги позади затихли.
До реки оставалось метров шестьдесят - Юрко увидел и узнал тот взгорок, с которого он, разбежавшись, прыгал вниз головой в воду, - когда Петр свернул с тропинки к поваленной березе. Тут, вдали от чужих глаз и ушей, решил он поговорить с младшим братом.
Сели рядом. Юрко застыл, ожидая первого слова, первого вопроса. Петр молчал. Юрко не выдержал, взглянул на него.
- Что ты наделал, Юрко? - с болью произнес Петр. - Что ты наделал…
- А что я наделал? - внезапно ожесточаясь, чувствуя, что внутри сжимается до отказа какая-то пружина, спросил Юрко с вызовом. - Я убил кого? Ограбил?
- Хуже… - покачал головой Петр. - Я все знаю.
- Петро, слово чести… Я ни в чем не виноват, ничего плохого не сделал.
- Юрко, я все знаю! - сверкнул глазами Петр.
"Не знаете. Да и не нужно вам все знать…" - подумал Юрко сердито. Брат был на пятнадцать лет старше его, и Юрко, даже когда мысленно обращался к нему, употреблял уважительное "вы".
- Тогда скажите! За что они меня взяли, руки мне крутили? В чем они меня обвиняют?
- Не они… Я тебя обвиняю. В самом страшном. В предательстве.
Юрко рывком повернулся к брату. Глаза их встретились. Негодование Юрка было таким сильным, искренним, что Петр почувствовал это и обрадовался: хлопец мог не знать всего, его обманули, обвели вокруг пальца… Все же с Юрка нельзя было снять вину полностью, свою часть вины он должен был искупить. Петр продолжал, повысив голос:
- Да, в предательстве. Это твоя Стефа сообщила полякам, что в Рутках гуляют наши хлопцы.
Обвинение Петра было диким, бессмысленным - как он только мог подумать такое! Но не это поразило Юрка. Оказывается, Петр знал о существовании Стефы. Он связывал ее с тем, что произошло в Рутках. Одно необдуманное слово - и на Стефу обрушится беда. И не только на Стефу… На всех, кто отважился дать ей приют.
- Петро, самым святым - памятью о нашей маме присягаю. Это неправда, - тихо сказал он, прикоснувшись рукой к колену брата. - Почему- вы не хотите поверить мне?
- Я верю… - голос Петра звучал тихо, печально. - Сознательное предательство я исключаю, отбрасываю. Все сделала она, твоя полячка. Ты не знаешь, на что способны эти гадючки. Они пригреются у самого сердца и укусят. Где она? Кто ее прячет? Скажи. Ты должен помочь нам. Хлопцы ее допросят, сделают расследование.
Вот как повернул дело Петр. Да, Месяц со своими хлопцами допросит, расследует… Юрко уже знал, как это делается. Лицо брата как бы слилось в одно с лицами Белого, Месяца, Клешни и глядело на Юрка обезображенными бельмами, слепыми глазами. Они… Были Он и, был он и была Стефа, ни в чем не повинная, беззащитная. Они требовали, чтобы он принес ее в жертву.
Юрко опустил голову.
- Я знаю, как трудно тебе сейчас, - услышал он голос брата, печальный, сочувствующий. - Любовь, первая любовь… Из-за любви руки на себя накладывали. Я сам… Я тоже это испытал. Но в наше время даже самоубийство непозволительная роскошь.
Петр угадал - в эту минуту Юрко думал, что ему легче будет принять смерть самому, нежели отдать в руки палачей эсбе невиновных людей.
- Подымись выше всего этого, - продолжал Петр, - и дух твой, украинский, казацкий дух, окрепнет, закалится. Ты станешь национальным героем. Твое имя останется в истории украинского народа. О тебе будут слагать легенды и песни.
Юрко кусал губы, скреб носком ботинка землю, вырывая траву с корнем. Петр долго смотрел на брата. В его глазах появилась надежда. Он снял с себя автомат, обнял Юрка за плечи, стал приглаживать рукой курчавый чуб брата. Затем вдруг прижал голову брата к груди и поцеловал.
- Юрко, нас родила одна мать, - сказал он, сдерживая слезы. - Мы одной родной крови. Ты мой брат. Мы - Карабаши. Неужели, Юрко, ни моя любовь, ни мои слова… Скажи…
Он закрыл лицо руками, и Юрко впервые увидел, как плачет старший брат.
Из глаз Юрка тоже покатились слезы. Он плакал, сам того не замечая, беззвучно, покусывая засунутый в рот большой палец. Он знал, что Петро его любит, как только может любить старший брат младшего. Он тоже любил Петра и с детских лет гордился им, восхищался его мужеством и непреклонностью. Затем восхищение сменилось тоской, жалостью. Но любовь оставалась. И вот теперь он понял, что Петро слеп, что старшим братом руководит жестокая слепая сила.
- Мы живем в трудное время, брат мой, когда не щадят ни чужой, ни своей крови, - не отнимая рук от лица, заговорил Петр. - Перед нами великая цель, и ради достижения ее мы не можем считаться с отдельными личностями, их переживаниями. Борьба требует жертв, многих жертв. Неужели я должен поднять на тебя руку?
Юрко слушал брата и смотрел на автомат. Автомат Петра лежал на земле, у его ног. Что ж… Пусть охранники, но не брат. Петро будет потом мучиться всю жизнь… Юрко пригнулся, подхватил левой рукой автомат и рванулся вперед. Он побежал к реке, к взгорку, с которого когда-то прыгал в воду.
Петр Карабаш сперва не понял, что произошло. Слезы еще стояли в его глазах, и перед его взором все искажалось, расплывалось. Затем он не поверил, что Юрко бежит от него. А когда все стало ясно, его лицо передернула мучительная судорога. Он вынул из-за пояса пистолет, прицелился и выстрелил.
В это мгновение Юрко был виден весь. Он выбежал на кромку берега, уступом подымающуюся над омутом. Когда прозвучал выстрел, он нелепо, как бы протестуя против чего-то, вскинул руку с автоматом, оглянулся. Петр выстрелил еще раз. И не успел - тело брата рухнуло, скрылось в кустах ивняка.
К Карабашу подбежали перепуганные охранники.
- Друже Ясный… Что случилось?
Представитель центрального провода глянул на них с ненавистью и отвернулся.
- Пойдите посмотрите. Он там. Убит или ранен… Осторожно! У него мой автомат.
Из дома высыпали встревоженные выстрелами бандеровцы. Увидев бегущих к реке охранников, они сразу же сообразили, что брат Ясного дал деру, и, развернувшись цепочкой, тоже побежали к реке.
Поиски продолжались добрый час. Юрко исчез, не оставив никаких следов. Река в этом месте делала крутой поворот, огибая выступ противоположного болотистого берега, заросшего камышом и ивняком. Охотников плыть на ту сторону не нашлось - если хлопцу удалось спастись, то он уже ушел в лес или сидит в ивняке с автоматом наготове. Эта мысль была у всех на уме, но ее никто не высказывал. Высказывали лишь предположение, что Юрко убит или был ранен и утонул. Когда на берегу обнаружили несколько капель крови, никто уже не сомневался в гибели отчаянного хлопца.
Петр выслушал рапорт коменданта районной СБ, испытующе посмотрел ему в глаза. Он знал, что мог промахнуться. Ему не нужны были ни чье-нибудь сочувствие, ни чье-либо оправдание. За все, что случилось, он отвечал только перед своей совестью.
Представитель центрального провода окинул взглядом всех, кто стоял перед ним, глаза его заблестели. Сказал твердо и страстно, точно произнося слова клятвы:
- Друзья! Запомните: с этого черного дня, с этого часа у меня только один брат - Степан. Юрка Карабаша нет. Есть враг Украины. Если он жив, поймать, допросить, как вы это умеете… Без сожаления! И выполнить приговор…
Петр Карабаш резко взмахнул рукой и, не сказав больше ни слова, зашагал к воротам усадьбы. Охранники молча, деловито тронулись за ним.
14. Кто главный враг?
- Я тебе, друже Карась, так скажу, как оно дальше будет - неизвестно, а пока, благодаренье богу, жить тут можно, - Корень крякнул, улегся поудобнее, раскинул руки.
- Конечно! - охотно согласился Тарас, подлаживаясь под тон своего нового знакомого. - Вот только старшина сильно гоняет…
- Ну, то трудно… То есть войско, а войску без этого нельзя.
Они только что вымыли и вычистили песком свои миски, и теперь лежали на бережке, подставив животы солнцу. Благодать… На обед была "кулеша" - жидкая каша с салом и забеленный молоком ячменный кофе. Сладкий, между прочим, кофе, хоть и горчит немного - как узнал Тарас, напиток этот готовился не на сахарине, а на отваре сахарной свеклы. Вполне сносные харчи.
Корень, не поднимая головы и даже не открывая глаз, нащупал пальцами пряжку брючного ремня, отпустил на две дырочки.
- Ты еще молодой, друже Карась, тебе в диковинку, а я третий раз в войско попадаю. Я уже знаю дисциплину военную. Всякую! У поляков было хуже всего, хоть и воевать не пришлось. Уж очень быстро герман Польшу разбил. Мундиров нам так и не дали, в чем из дому в войско пошли, в том и вернулись. Я, правда, палатку сумел прихватить… Хорошая такая палатка, новая, на десять человек. Только сам понимаешь, в хозяйстве она ни к чему. А у Советов мне пощастило. Я при обозе ездовым состоял. Ну, начал герман бомбить, лейтенанта нашего убило. Я вроде в панику ударился - на подводу да в лес. Дело к ночи было, местность мне знакомая… Веришь, приехал домой ночью на подводе, пара добрых лошадей и на возу кое-что было… Спрятался в клуне, дрожу. За дезертирство, знаешь… Утром жена говорит: "Советов уже нет, немцы вступили". Вроде кругом удача. И что ты думаешь? Какой-то подлец, наш, деревенский, шляк бы его трафил, донес. Забрали немцы и лошадей, и воз, а мне еще палок всыпали. Плакал я тогда…
- Так побили?
- Э-э, побили… То пустяки! Коней было жалко. Ох, и кони! Долго они мне снились… Попало счастье дураку в руки, а удержать не сумел.
Корень протяжно зевнул, обнажая два ряда на диво крепких зубов, и добавил тоном бывалого человека, которого невозможно чем-либо удивить:
- Так что я уже кое-что видел, друже Карась. Всякую дисциплину. Мне не привыкать…
Тарас хотел было расспросить Корня о доме, его семье, но вояка пробормотал что-то неразборчивое и начал похрапывать.
Послеобеденный мертвый час. Вояки заслужили отдых. Третий день Тарас в сотне, и каждый день с утра до вечера дурацкая изнуряющая муштра. Четовой Довбня оказался мальчишкой по сравнению с "военспецем" Сидоренко. Старшина гонял сотню беспощадно.
Тарас с трудом узнал Сидоренко, когда тот, подтянутый, в немецком мундире, венгерской пилотке, начищенных сапогах, с хлыстом в руке появился на плацу. Это был другой человек. Только опухоль, блестящая, отливающая синевой у глаза, напоминала о вчерашнем чепе. Глазами мученика "военспец" оглядел выстроившуюся сотню и вдруг, плаксиво сморщив лицо, заорал:
- К-как стоите?! Р-разгильдяи! Где заправочка? Вольно! Полминуты на заправку. Р-р-разойдитесь! Бегом!!
Не прошло и десяти секунд, как раздалась новая команда:
- Становись! Равняйсь! Смирно!
Двое или трое вояк замешкались, ряды получились неровные.
- Не вижу порядка. Стадо баранов! Р-р-разойдись!!
И началось цирковое представление. Раз десять старшина строил сотню и, придравшись к чему-либо, кричал: "Разойдись!" Вояки, пригибаясь, мелко семеня ногами, оглядывались на старшину, разбегались в стороны и тут же бросались назад, стараясь поскорее попасть на свои места. Толчея, смешки, сопение, злые взгляды, ругань вполголоса. Тарасу доставалось не меньше других, но уже тогда поведение старшины начало забавлять его. Хлопцу показалось, что "военспец" сознательно играет роль фельдфебеля-самодура, тратит время попусту.
Все дальнейшее подтвердило эту догадку.
Сидоренко чудил, как мог. Все его занятия сводились к отработке простейших ружейных приемов, шагистике. Команды, окрики, идиотские шуточки, брань сыпались из него, как из мешка. Сотня маршировала по плацу, задыхаясь от пыли, а он стоял на месте в картинной позе - правая нога отставлена, левая рука с хлыстом уперлась в бок - и орал.
В общем Тарас раскусил "военспеца" сразу же. Однако первое время для него оставалось загадкой, как Богдан терпел такое. Неужели сотенный не видел, что благодаря стараниям Сидоренко время, отведенное на военную подготовку, тратится на бессмысленную муштру?
Ключ к разгадке оказался простым. Перед завтраком на плацу появился Богдан. Сидоренко, видимо, давно ждал этого момента. Он немедленно повернул сотню в сторону командира.
- Правое плечо вперед! Пр-рямо! Строевым шагом… Марш! Ать-два-три… Ногу! Дай ногу! К бою готовьсь! Ать-два-три… Р-равнение на командира!
Тарас повернул голову и увидел Богдана. Сотенный стоял вытянувшись, поднеся руку к виску, лицо его сияло восторгом. Сотня, изготовив винтовки, карабины, деревяшки "к бою", печатала шаг, как на параде. Ничего не скажешь, умел старшина подать товар лицом.
Вечером Тарас снова был обласкан сотенным и обогатился новыми наблюдениями. Богдан приказал ему явиться на ужин. В хате за столом, кроме сотенного, сидели Довбня и старшина.
- Ну, как, друже Карась? - спросил Богдан, с иронической улыбкой оглядывая хлопца с ног до головы.
- Вроде все, как полагается… - уклончиво ответил Тарас, еще не понимая, что именно интересует его покровителя.
- А как сотня?
Хлопец сориентировался:
- О! Так это ж настоящее войско! Как маршируют! Не хуже немцев.
Сидоренко, сидевший с опущенной головой и не обращавший до этого внимания на Тараса, вдруг мрачно и настороженно зыркнул на него.
- Честное слово! - точно ободренный этим взглядом, горячо продолжал хлопец. - Если одеть в мундиры, да всем оружие - хоть сейчас на парад.
Довбня, заметив, что ответ нового вояки понравился сотенному, подобострастно засмеялся.
- Подожди, друже Карась, будет у нас оружие, - сказал Богдан. - Вот как дадим тебе завтра ручной пулемет, потаскаешь… Хочешь быть пулеметчиком?
- А сколько в нем весу, в пулемете? - вроде принимая шутку всерьез, поинтересовался Тарас.
Богдан и Довбня засмеялись, даже Сидоренко осклабился.
Ужинали без самогона. Богдан, став серьезным и озабоченным, разговаривал со старшиной. Он требовал, чтобы Сидоренко начал занятия по огневой и тактической подготовке.
- Хватит строевой… Ты мне стрельбу и тактику давай.
- Пожалуйста, - соглашался равнодушный ко всему Сидоренко. - Я давно говорил… патроны. На каждого бойца… Дистанция сто метров - три выстрела, двести метров - три выстрела, четыреста метров - по движущейся мишени в полный рост - четыре выстрела. Тысяча штук патронов. Ну, и для пулеметчиков еще сотню. Это худо-бедно. Теперь еще одно - оружие не пристреляно. Надо проверить, пристрелять. Еще два - три выстрела.
Видимо, это был старый, испытанный козырь старшины: кто ему даст столько боеприпасов для учебных стрельб!
Довбня хмыкал, качал головой - полторы тысячи штук патронов. Шутка сказать!
- По одному выстрелу на каждую мишень, - сердито буркнул Богдан.
- Пожалуйста, - согласился старшина. - Четыреста штук патронов.
- На четыреста метров стрелять не надо, - высказал свое мнение Довбня. - Хватит на сто и двести.
- Пожалуйста. Триста штук патронов. Пулеметчикам тоже стрелять не надо? Двести пятьдесят патронов. Хоть завтра.
- Вот завтра и начинай, получишь двести штук, - сказал сотенный.