- Тринадцать, боже милостивый, тринадцать…
Она поднялась со скамьи и взяла мальчика за руку.
- Теперь ты тут, Стась, хозяйничай! Теперь ты будешь и пахать и сеять, в лес за дровами ездить и коня пасти, все теперь на твоей шее… Боже милостивый, боже милостивый…
- Успокойся, Казя…
- Как мне успокоиться? Как успокоиться, я тебя спрашиваю? Неправду, что ли, говорю? А кто будет хозяйствовать? Ты, может? А видишь ты что глазами? Есть у тебя какая сила в руках? В нутре не болит у тебя, когда хоть кувшин с водой поднимешь? Или я, что ли? Как щепка, я высохла, каждая жилка во мне дрожит, куда мне работать. Был, был у нас хозяин дорогой, сыночек мой милый, так убили его у меня, убили, убили! И за что, боже милостивый, за что? За какие грехи? Не добрый ли был парень, не послушный ли, не работящий? Господи Исусе! А теперь что мы станем делать с этой мелюзгой? Разоримся, нищими станем, с сумой по миру пойдем!
Она бросилась на постель и плакала громко, надрывно. Рыдания сотрясали худые лопатки, подбрасывали высохшее тело. Старик подошел и неуверенно гладил ее по спине, покрытой бурым, вылинявшим платком.
- Тихо, Казя, тихо…
- Исусе, Исусе, для того ли я его под сердцем носила, для того ли рожала, кормила, чтобы его, как бешеную собаку, камнями убили! Чтобы его, как дохлого котенка, в воду кинули! Пусть же их господь покарает, пусть во веки веков им из ада не выйти! Пусть же камня на камне от всего их гнезда не останется!
- Тихо, Казя, тихо… Они уже за решеткой сидят, уже им там присудят, что полагается.
Она вскочила с пылающим лицом, растрепанная, опухшая от слез.
- Им? Что им присудят? Встанет мой Стефек из гроба за эту ихнюю тюрьму? Да и что они! Там, там, на горке, вот где наше горе сидит! Наше несчастье, моровая язва всей деревни, сына моего палач и убийца! А ему-то что-нибудь сделают?
Старик в ужасе оглянулся на дверь.
- Тихо, Казя! Тихо! В голове у тебя от этой беды помутилось. Еще кто услышит!
- А пусть слышит! Пусть знает! Чтоб ему хлеб в поле огнем сожгло! Чтоб у него весь скот подох! Чтоб его зараза источила, чтоб его господь бог в том, что ему всего милей, покарал, - за мою беду, за мое несчастье, за мое дитя, мое дитя, дитя-а!
Хелюся расплакалась вовсю, мальчики за ней. И лишь Стась стоял молча, круглыми голубыми глазами глядя на мать.
- Казя…
- А ты! Какой ты мужик, какой отец? Только и умеешь, что сказать "тихо"! Ты бы уж давно должен не здесь, а там быть! Слышишь?
- Где?
- А там, во дворце! В глаза ему сказать, что и как! В глаза с него ответа за наше несчастье потребовать!
Он осторожно выбрался из дому и потащился по улице. Встречные с любопытством смотрели на него.
- Когда же похороны?
- Завтра, наверно. Надо к ксендзу сходить.
- Так вы еще не были?
- Нет… Когда же? Салинский еще гроб только делает.
- Боже милостивый, боже милостивый! - вздыхали бабы, глядя вслед, как он идет, сгорбившись, неуверенно ступая по песку.
- Поедете, наверно? А то жара такая, куда вы потащитесь?
- Может, и поеду, может, и поеду… - неуверенно говорил он, стараясь разглядеть собеседника сквозь синие очки.
Наконец Скужак сжалился над ним.
- Я все равно собирался ехать к зятю за поросенком, съезжу сегодня. Идемте, сейчас запрягу.
- Спаси вас бог, тяжело пешком тащиться, да еще теперь.
- Конечно. А там мы живо туда-сюда обернемся.
Издали виднелась башенка костела над Остшенем. Старик и не смотрел на дворец. Железная крыша сверкала за толстой высокой стеной, которой граф обнес свою усадьбу несколько лет назад. Из угловых башенок глядели узкие бойницы, мощные решетки, замурованные в стены, стерегли узкие отверстия, пробитые тут и там. Над стеной пенилась зелень деревьев.
Органист, прихрамывая, побежал в ксендзовский дом. Ксендз не заставил долго ждать. Он торопливо шел, минуя пылающие живым огнем клумбы настурций.
- Зелинский, Зелинский, говоришь… Отец?
- Да.
- Скверная история, скверная… Ну что, как ты думаешь?
- Это насчет чего, ваше преподобие?
- Гм, гм… то есть… Ну, как он?
- Да что ж? Дряхлый старикашка, слепой почти…
- Знаю, знаю! - нетерпеливо прервал ксендз. - Говорил он что-нибудь?
- Вроде ничего, ваше преподобие.
- Ничего? Это хорошо, хорошо… Ты в ризницу его пригласил?
- Нет, - смутился органист. - Перед костелом дожидается.
- Дурак ты всегда был, дураком и останешься, понимаешь? В ризницу надо было пригласить, в ризницу!
Он умолк, увидев стоящего в тени больших лип Зелинского. Откашлялся, широко раскрыл объятия и торопливо пошел ему навстречу.
- Сын мой, тяжко испытывает тебя господь, тяжко…
- Стефана моего, Стефана… - бормотал старик, склоняясь к коленам ксендза.
Тот заботливо поднял его.
- Знаю, все знаю, сын мой, и скорблю над твоей судьбой… Но кого господь любит, тому и крест посылает… Господь бог карает, господь бог и утешение шлет… В нем наше прибежище, он наша защита. Пойдем помолимся вместе, вместе возложим твое горе на алтарь его.
Костел в эту пору был пуст и темен, лишь витражи бросали радужные пятна на пол. Зелинский безвольно шел по длинной красной дорожке, поддерживаемый крепкой рукой ксендза.
- Вот здесь перед скорбящей божьей матерью, с сердцем, пронзенным семью мечами, преклоним колени, сын мой. И она лишилась сына, который вместе с тем был и сыном божьим. В жестоких муках умер он на кресте, а она должна была своими глазами смотреть на это, и поручила богу свою скорбь, и смирилась перед его силой, и за нас теперь в наших горестях богу молится. Доверься ей, поручи себя ей, и она тебя утешит, она о тебе позаботится, она возьмет твою скорбь в свои пресвятые руки.
Ксендз растрогался и шмыгнул носом. Из-под синих очков Зелинского неудержимым потоком лились слезы.
- Плачь, сын мой, плачь и молись. Молись ей, всех скорбящих радости, нашему прибежищу, матери нашей…
За окном шелестели липы. Ксендз громким шепотом читал молитвы. Зелинский крестился и бил себя в грудь.
- А теперь пойдем, поговорим о похоронах.
Потребовались настоятельные уговоры, чтобы Зелинский решился, наконец, сесть. Ксендз что-то записывал в толстую книгу.
- Похороны, так, и заупокойную обедню… Заупокойную обедню я отслужу в воскресенье.
Зелинский беспокойно нащупал на груди кошелек с деньгами. Ксендз понял этот жест и поднял обе руки, как бы защищаясь.
- Нет, нет! Ни гроша! Ни одного грошика не возьму! И речи быть не может!
Словно от назойливой мухи, отмахивался он от благодарности Зелинского.
- Нет, и кончено дело. И не благодари, сын мой, не благодари. К богу обращайся, о боге думай. К пресвятой деве припадай. Я не забуду о тебе, помолюсь и сам, чтобы тебе ниспослано было утешение в твоей скорби.
Зелинский вышел из ризницы на солнечный свет, совершенно ослепленный блеском, ошеломленный необычной добротой ксендза, лишь наполовину сознавая, что с ним происходит. Скужак уже ждал на подводе.
- Ну, я готов! Долго же вы там сидели.
- Ничего не берет.
- Как так? - не понял Скужак.
- Ни за похороны, ни за заупокойную обедню. Ни грошика, сказал…
Скужак хлестнул коня. Некоторое время они ехали молча.
- А знаете, что я вам скажу, Зелинский?
- Что?
- Граф должен бы уж совсем и ксендза и костел на свое иждивение взять.
- То есть как?
- А так, чтобы уж ни от правительства ему жалованье не шло, ни деревенские не платили.
- Почему же так?
- Да уж потому.
Они так и не поняли друг друга. Лошадь бежала быстро, зная, что домой, что ее ждет конюшня и еда. Поросенок время от времени повизгивал в мешке.
В тот же день по всем деревням стало известно, когда будут хоронить Зелинского. И не только в Мацькове и Остшене, но и в Гаях, в Бжегах, в Калинах, - повсюду. По всем деревням, над которыми возвышался Остшень, по всем деревням, с которыми граничили земли, пруды и леса графа Остшеньского.
- Милые вы мои, людей привалит, как еще и не бывало!
- Как на храмовой праздник.
- Больше, чем на праздник!
- А то как же!
- Небось и на кладбище не поместятся!
- Не обязательно всем на кладбище.
- Получше похороны у Зелинского будут, чем у молодого графа Остшеньского.
- Вы скажете!
- Ну да, у того какой гроб был, серебряный, какие огни горели!
- Гореть-то оно, может, и будет, - невинно вставил Скужак.
- Городите ерунду!
- Может, ерунду, а может, и не ерунду… Всякое может быть, когда столько народу сбежится.
- А уж сбегутся, сбегутся!
- Еще бы!
Люди собирались со всех деревень. До поздней ночи клокотало в Калинах, смазывали телеги, скликали друг друга парни, - казалось, во всей деревне не останется ни одного человека.
Но на другой день на всех дорогах, ведущих к Остшеню, стояли постовые в синих мундирах и вежливо поворачивали людей обратно.
VI
Роеки возвращались с ярмарки довольно рано: плохая была в этот раз ярмарка и делать в местечке было нечего. Ройчиха нетерпеливо поторапливала мужа.
- Да подхлестни ты гнедую! Гляди, как она идет, будто три дня не жрала.
- А куда тебе торопиться? Рано еще, успеем.
- Владислав давно уже проехал.
- Еще бы! Совсем темно было, когда они в город поехали, задолго до нас!
- Да хлестни ты кнутом-то, хлестни!
- А ты что хочешь, чтобы лошаденка вскачь по песку бежала? Ты глянь, она и так вся в мыле! Пусть себе идет, как хочет, не горит ведь…
- Ты-то никогда не торопишься.
- Зато ты сегодня что-то проворна, как никогда! В другой раз и не оттащишь от лотков, а нынче…
Она сердито полола плечами и концом коричневого платка стерла пот с лица.
- Ну и парит!
Лошадь тащилась нога за ногу по песчаной дороге. Ройчиха беспокойно вертелась на сиденье.
- Там за горкой дорога получше…
- Где там получше!.. Всюду один песок.
Плохо смазанные колеса скрипели. Роек сонно покачивался на сиденье, то и дело отгоняя оводов, которые облепили гнедую. Лошадь вздрагивала, и в укушенном месте стекала тоненькая струйка крови.
- Ишь как кусают.
- К дождю, что ли?
- Какой дождь? Ни тучки на небе!
Солнце медленно клонилось к западу, и уже повеяло вечерней прохладой, когда они добрались, наконец, до деревни. Ройчиха оживилась.
- Остановись на минутку у Зоськи. Ты поезжай помаленьку домой, а я сейчас прибегу.
Он рассердился.
- Погоняла, погоняла, а теперь охота по чужим избам бегать?
- Зоська наказывала у еврея про платок спросить, надо ей сказать.
- Да не сиди там долго, надо ужин варить.
- Только приедешь, и я буду, - уверяла она, слезая с телеги перед избой сестры.
Он хлестнул лошадь и уехал.
Зоська чистила в сенях картошку.
- С ярмарки?
- Да, уже.
- Купила что?
- Э, куда там! Такие цены запрашивают, страсть. Мерку ржи Адам взял да чуточку сала. Милая ты моя, зато что я в городе узнала!
Та опустила нож на колени.
- Ну?
- Об этой Анне! Я тебе такое расскажу…
Зоська слушала разинув рот. Вдруг она сорвалась с табуретки, так что картофельные очистки посыпались на пол и клюющий у ее ног цыпленок в страхе затрепыхал крыльями.
- Погоди-ка, погоди, я Юзефиху кликну.
Она вышла на порог и, опершись рукой о косяк, крикнула в соседний садок:
- Юзефиха, Юзефиха, подите-ка сюда на минутку! Я вам что-то скажу.
Увядшая низкорослая бабенка выпрямилась над грядками свеклы.
- Ну, что там? Иду!
Зоркие глаза Зоськи рассмотрели мелькающий на дороге голубой фартук.
- Галинская, Галинская, на одно словечко!
Заинтересованные, они вошли в сени. Ройчиха широко расселась на низкой скамеечке и, чтобы придать себе важности, неторопливо шмыгнула носом.
- Вы только послушайте! Сестра с ярмарки приехала, узнала там об этой Анне!
- О бродяжке-то?
- Ну да, о ней.
Ройчиха уселась поудобнее и начала:
- Пошла это я в лавку, за салом, значит, а Веселовская меня вдруг и спрашивает…
- Это которая Веселовская?
- Агнешка, та, что из Мацькова за каменщика в Липках замуж вышла, нешто не знаете?
- Да ведь есть и другая.
- Из Бжегов? Не-ет, это не та… Вот она меня и спрашивает: "Так эта Дурмайка, говорит, в Калинах у вас теперь живет?" - "Какая Дурмайка?" - спрашиваю.
- Да ведь Анна-то Дурмай по фамилии зовется.
- Милая моя, да разве я знала? И не слышала. А тут, слово за слово, и договорились, что это она. И теперь я уж все дочиста знаю!
Все головы тесным кружком наклонились к ней.
- Ну, и что, и что?
- Ну, она мне все дочиста рассказала, что и как. Эта Анна, она из Рапух, под Липками. У отца был морг или два земли, да все это брату досталось, а не ей.
- Ну, и что?
- Ну, ничего. Был там в Рапухах такой Михал Каня - ты, Зоська, может, знаешь, отец как-то раз у него свинью купил.
- Не помню.
- Купил, купил, мы еще тогда обе в девках были.
- Ну, и что?
- А ничего. У этого Кани была баба, а детей у них не было, так он бабу прогнал, а эту Анну и взял к себе.
- Господи Исусе!
- Верно говорю, мне это Веселовская рассказала. А уж она-то знает, потому что оттуда до Рапух ближе, чем от нас до Мацькова. А этот самый Каня свиней всегда в Липки возил.
- Ну, и что? И что же?
- Да ничего. Жила она с ним года два, а то и больше. А потом клал этот Каня свиней на телегу, надорвался и помер, месяца два тому уж будет. Ну, как помер, пришла его баба с братьями, да и прогнала эту Анну. Она уж с пузом была, а они ее прогнали да еще на дорогу тумаков надавали. Ну, она собралась, да и пошла.
- Боже милостивый!
- Ну, тут она к нам и пришла, и родила на дороге. Вот оно как!
Запыхавшаяся Ройчиха передохнула и торжествующе оглядела заслушавшихся женщин.
- Так ее, с пустыми руками, и выгнали?
- А как же еще? Что у нее там было что-нибудь свое, что ли? Ничего. По всей справедливости жене все полагалось.
- А этот Каня зажиточный был?
- Ну а как же? Свиньями торговал, да и земли у него уйма. И дом, Веселовская говорила, каменный.
- И все это теперь его бабе?
- Все дочиста! Детей-то ведь у них не было.
- Анна-то и так за эти два года небось сладко поела.
- А теперь вот так, на все четыре стороны…
- И правильно! Надо было ей еще всыпать получше! Это что же такое? К женатому пошла. Знала ведь небось, что у него баба есть!
- Люди, люди! Что делается-то! Так без стыда и совести с женатым и жила?
- Так и жила.
- И баба его так ей и позволила?
- А что ей было делать? Только когда помер, она назад на свое хозяйство воротилась…
- И дом, говоришь, каменный?
- А как же! Веселовская говорила.
Они качали головами, без конца дивясь.
- В каменном дому жила, а вот теперь как довелось!
- На дороге рожать.
- Кабы этот Каня жив был, она бы и до сих пор как барыня ходила!
- Еще и почище. Потому ведь ребенок родился бы, а этот Каня страсть как за детьми убивался, через это и свою-то прогнал.
- Люди, люди добрые!
- А говорили, будто это от городского барина, что на дачу приехал.
- Никакой не барин! Михал Каня из Рапух, и все!
- Вот оно как бывает на свете…
Ройчиха выглянула за дверь и вдруг спохватилась.
- Господи Исусе, я сижу да сижу, а тут уж и вечер совсем. Надо домой бежать! Зоська, приходи же завтра лен полоть.
- Приду, только чуть попозже, как дома уберусь.
- Пусть хоть и попозже, только наверняка.
- Приду, приду, еще и Сташекову бабу прихвачу.
- Ну вот и хорошо, милая ты моя.
Она торопливо вышла, за ней Галинская и Юзефиха. Мгновение спустя из сада и от избы Галинских раздавалось:
- Катерина, иди-ка сюда, милая, что я тебе скажу-то!
- Казимирчиха, слышали?
- Зоська, что тебе Ройчиха говорила?
Шелестом, шорохом, шепотом понеслась новость по деревне. Бабы шептались по задворкам, под ивовыми плетнями поеденных червями садиков. Рты разевали от удивления, звонко всплескивали загрубевшими от работы руками.
- Боже милостивый!
- Батюшки!
- Люди, что делается!
Анна, ни о чем не зная, шла по дороге из Пыз, неся бережно завязанные в платочек четыре заработанных яйца. Неподалеку от избы Галинских она столкнулась с бабкой Плазяка, старой Агатой. Старушонка едва тащилась, подпираясь палкой. Скрюченная в дугу спина гнула ее к земле. На изборожденном тысячами морщин лице едва виднелись маленькие колючие глаза.
Она узнала Анну. Преградила ей дорогу. Анна подняла удивленные глаза.
- Добрый вечер.
Старуха оперлась трясущимися руками на палку - человеческая труха, увядший, червивый гриб. Нервные судороги подбросили ее голову. Она с усилием приподняла лицо и смачно сплюнула под ноги Анне.
Анна отскочила. Краска залила ее обычно бледные щеки. Она уперлась руками в бока и нагло крикнула в лицо старухе:
- А вы-то что? Мешаю я вам? Завидки вас берут, что вы уже сами не можете, что вы уже старый труп, гниль вонючая? Не беспокойтесь, знают еще тут люди, как вас, бывало, отец палкой лупил, когда вы за парнями бегали! Не с одним небось переспали… Не беспокойтесь, всем известно, что ваш первенький-то незаконный был. Потаскухой были, только и всего! И чтоб вы больше не смели меня задевать, не то попомните!
От Галинских выскочила Рузя.
- Рузька, что это там?
- А это Анна с Агатой ссорится.
- Глядите, она еще на деревенских рот разевать будет!
Возле изб зароились бабы. Но Анна прошла, высоко подняв голову, хотя сердце ее тревожно колотилось в груди и она чувствовала в нем мучительные, перехватывающие дыхание уколы. Это случалось с ней все чаще.
- Глядите, какая барыня!
- Притащилась к нам невесть откуда, а теперь, вместо того чтобы тихо сидеть, еще на людей кидается!
- Да прогнать шлюху из деревни, и все!
Далеко разлетались бранные слова. Анна не обернулась. Больно кололо сердце. Она стиснула кулаки и шла, не ускоряя шага.