- Зоська! Зоська! Зоська! - не своим голосом выкрикивала Мыдляжиха, ничего не узнавая. По тлеющим еще развалинам бродили черные закопченные люди, ковыряли палками в недогоревших головнях, разбрасывали тлеющие бревна, приподнимали куски уцелевших от огня кровель. За сгоревшими избами на порыжелой черной от огня лужайке, на песчаных пригорках, среди обуглившихся садочков расположились лагерем погорельцы.
- Зоська! Зоська! Зоська!
- Кого ищете, Мыдляжиха? - спросил ее кто-то.
- Да сестру же! Боже, боже милостивый!
- Да тут они, тут. Вон за тем колодцем, не видите нешто?
Она увидела и бросилась вперед. Все были налицо.
- О господи, господи Исусе! - рыдала Зоська. - Теперь мы нищие, теперь уж нет ничего, только лечь и умереть! Одну коровенку старик из стойла вывел, а больше ничего! Ни одежонки какой, на себя надеть, ни перины, ничего!
На мгновение слезы Мыдляжихи высохли. Ее вдруг кольнуло воспоминание, что Зоська долго ссорилась с ней из-за перины и всегда считала себя обиженной, потому что родители, когда старшая выходила замуж, дали ей большую перину, едва на постели помещалась, а для нее, Зоськи, столько пера уже не набралось, и она получила перину маленькую, тощую, никуда негодную. Но куда теперь Зоське об этом помнить! И они обе снова залились слезами, пока маленький Тадзик не принялся дергать мать за юбку.
- Мама, есть хочу!
- Да что же я тебе дам, да чем же я тебя накормлю, дитятко ты мое? - запричитала Зоська. - Ничего у нас нет, ничего, все дочиста сгорело. И хлеб, и сено, и куры, и свинья, ничего не осталось! И в рот положить нечего!
Мыдляжиха торопливо достала из-под платка сало и хлеб, и сама удивилась, как она не выронила всего этого, когда без памяти бежала сюда лесом. Ее тотчас окружили дети - у Зоськи их было пятеро, - и она разделила все, оставив кусочек сестре.
- Ешь, ешь, подкрепись. А где твой-то?
- Со старостой о чем-то советуется. А о чем тут совещаться-то, боже праведный! От всей деревни ничего не осталось. У Банахов ребенок сгорел, а кузнец так обжегся, что, наверно, до вечера не доживет, да и другие тоже. Старая Вонсячиха сгорела.
- Господи Исусе!
- Она ведь с постели двинуться не могла, уж с самой весны как колода лежала, а кому было время о ней думать? Всякий бежал, куда глаза глядят, разве что ребенка схватит. Ночью ведь началось, с Кузнецовой избы, - он ночью долго работал, так от этого, видать. Но его господь бог уже покарал. Так обгорел, что глядеть страшно. Он имущество все спасал, пока мог, да чему это поможет! Как вспыхнуло да как поднялся ветер, так в одну минуту все полымем и занялось.
Она медленно ела хлеб, а крупные слезы так и лились по ее закопченному лицу. Между тем неподалеку, на лужайке, мужики совещались со старостой.
- Что-то надо делать, потому ведь никакого выхода нет - бабы, ребятишки, а тут голая земля, все под открытым небом!
Старик Верциол почесал седую голову, на которой виднелся широкий кровавый шрам.
- Да уж ничего мы другого не придумаем, а придется тебе, Роман, идти в Остшень, к графу.
Мужикам это не очень улыбалось, но они знали, что у старосты какие-то дела с графом - может, он чего и добьется.
- Картошки бы хоть несколько подвод дал, зерна немного.
- Ну да, так он и даст.
- Да что ему? На десять водочных заводов хватит, мог бы и Бжегам дать что-нибудь.
- Ходят ведь от нас к нему на работу, не одному он должен.
- Шидловцу уже второй год не платит.
- Яницким хотел соломой заплатить.
- Пусть бы хоть соломы дал… Хлеба-то у него сколько! У него-то ведь не сожгло, другая земля. А нам - на чем спать, на чем прилечь, хоть ребятишкам, скажем?
- Конечно. И солома пригодится.
- Пока еще страховку заплатят, так народ вовсе перемрет.
- И так-то зимой придется с сумой идти, чтоб до весны как-нибудь перебиться.
- Старшине прошение надо подать. Когда Стаховка сгорела, так помогли.
- Старшине своим чередом, а к графу - своим.
Староста долго раздумывал, чесал в голове.
- Можно и к графу, даст - хорошо, а не даст - что ж, стенку лбом не прошибешь… А только как же я один пойду? Выберите еще кого, вместе и пойдем, с делегацией.
Прошло еще некоторое время, пока они решили, кому идти. Верциох, Скалка, Лозинский, Кухарчук. Бабы со страшным криком протолкнули еще и Скалчиху.
- Пусть и баба будет! Да Скалчиха и на язык остра, скажет там, что и как. Все она за бабьи интересы лучше, чем мужики, постоит.
Из Мацькова пришли подводы, и они собрались на двух в Остшень, просить графа.
Но из всех дней, какие они могли бы выбрать, этот был для просьб, пожалуй, самым неудачным. Как раз накануне утром к остшеньскому управляющему прибежала половшая в саду девушка. Он с трудом просыпался, не понимая, в чем дело.
- Прошу прощения, господин управляющий… Деревца, что за парком, господин управляющий… Все до одного, все до одного!
Он вскочил, наконец, на ноги и стал торопливо натягивать брюки дрожащими руками, застегивал пояс, не попадая в дырки.
- Все?
- Все до единого, ну, чисто, все до единого! Я гляжу… порублены… Думала, что мерещится… Тут, думаю, я или не тут? Вроде как совсем в другое место попала!
На лице девушки отражался страх и вместе с тем как бы восторг. Она так тараторила, что только брызги слюны летели.
- Беги за сторожем, я иду во дворец.
- Господи, господи, что только будет, когда господин граф узнает!
- А тебе что до этого? - рявкнул управляющий так, что жилы на лбу вздулись. - Смотри за своим носом, а это не твоего ума дело!
Она отскочила и быстро побежала к баракам. Новость так и распирала ее. Если бы не страх перед управляющим, она еще издали кричала бы о ней. Она помчалась стороной, вдоль высоких кустов смородины, пылающих огнем красных ягод, которые в этом году уродились на диво.
Между тем управляющий вел переговоры с лакеем.
- Может, спит… Ничего не слышно.
- А ты постучи. Мне надо срочно повидаться.
- Запрещено входить, пока сам не позовет. Не знаете, что ли?
- Говорю тебе, болван, стучи! На мою ответственность! Скажи, что мне нужно его тотчас видеть.
Онуфрий почесал свою седую голову и медленными, шлепающими шагами осторожно направился к двери. Но из-за нее уже послышался голос графа:
- Онуфрий!
Тот поспешно открыл дверь.
- Что там за шум за дверьми?
- Да это, ваше сиятельство, господин управляющий пришел.
- Что за срочное дело? Зови!
Низко кланяясь, вошел управляющий. Не глядя на полуодетого Остшеньского, неуверенно блуждая глазами по цветистому ковру, он доложил:
- Ваше сиятельство, ночью вырубили саженцы за парком…
- Как? Те, что недавно посажены?
- Да.
- Много?
Управляющий замялся. Мгновение он стоял с открытым ртом, комкая в руках шапку.
- Все?
- Все… Топором вырублены.
Граф торопливо одевался. Лицо его потемнело, глаза налились кровью.
- Сторож где?
- Я уже послал за ним, сейчас там будет.
- Немедленно уволить.
- Слушаюсь, ваше сиятельство!
- Садовник?
- Его я еще не видел.
- Немедленно уволить.
Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.
- Идем.
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные липы, трехсотлетние дубы, а пониже ветви акаций образовывали над головами непроглядный купол. Дорожка вилась по зеленому туннелю и вдруг выбегала на открытый простор, на широкие поля, плавно опускающиеся вниз, к ленте Буга.
Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами - так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство - целое поле, тянувшееся до соседних холмов - десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.
- Следов не искали?
- Следы есть. Извольте взглянуть!
- Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.
Управляющий покраснел.
- Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.
- Ты что, одурел?
- Извольте проверить, ваше сиятельство.
На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.
- Копыта к ногам попривязывали!
Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.
- Дать знать полиции.
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
- Где сторож?
- Да вон идет.
Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.
- А ты где был, когда ночью деревца рубили?
Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.
- Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…
- А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?
- Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников - там другое дело. А тут ведь ничего нет, ни яблочка, одни эти саженцы - кто бы мог подумать?
Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.
- Собирай манатки - и вон! - сказал управляющий.
Старик затрясся.
- Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..
- Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили - столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.
- Обратите внимание полиции на сторожа, - сухо сказал Остшеньский. - Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.
Старик в отчаянии протянул руки.
- В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…
Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом - маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.
- Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…
Остшеньский махнул рукой.
- Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!
- Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?
- Полиции не сообщать.
Управляющий остолбенел.
- Не сообщать?
- Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом - вон со службы!
- Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…
- Никаких "но". И уволить садовника, - он должен был слышать. Сад в его ведении.
- Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?
- Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.
Онуфрий предусмотрительно посторонился.
- Онуфрий!
- Слушаю, ваше сиятельство!
- Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?
- Слушаюсь, ваше сиятельство!
Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, - Калины; поближе, внизу, - Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, - клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка - видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли - кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.
Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.
Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.
Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.
Он подошел к двери и повернул ключ.
- Ну, что там?
- Марковяк пришел, ваше сиятельство.
- Хорошо. Никого не впускай, слышишь!
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.
- Ты слышал, что случилось?
Мужик низко поклонился.
- Мне говорили, ваше сиятельство.
- Кто тебе говорил?
Марковяк беспокойно шевельнулся.
- Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.
Остшеньский нахмурил густые седые брови.
- Разведай-ка мне это.
- А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?
- Нет.
Марковяк обрадовался.
- О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать - оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.
Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.
- А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?
- Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.
- Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…
- Надо мной не каплет. У меня время есть, - твердо сказал Остшеньский.
- Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, - захихикал Марковяк. - Тише едешь - дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…
- Ну, как там староста в Мацькове?
- Это насчет этого, извиняюсь, протока?
- Да.
- А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!
- Скажи ему, что я две тысячи дам.
- Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…
- Что - только?
- Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали - только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…
Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.
- Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?
Марковяк мгновение соображал.
- Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего - Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, - отсчитывал он по пальцам, - ну и еще Стоковский и Ковальчук.
Граф кивал головой, запоминая.
- Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?
- А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.
- Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?
- Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.
- Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.
- Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…
- Чего опять надо?
- Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут - две лошаденки…
- Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.
- Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…
- Ладно, иди.
- Иду, иду, минуточку только…
Он снова наклонился к графу.
- Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…
- Вор?
- Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.
- Ну, я посмотрю. Иди.
- Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю - все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!
- Иди, иди!
Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь - однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.
В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.
По меже шел Владек Лесяк.
- Куда это вы ходили? В усадьбу?
Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.
- В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.
- А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.
- Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?
- А что могло случиться?
- Да вот вырубили ночью.