* * *
Работать и жить Зинку отправили в один из коровников.
Коров было много - пятьдесят. Да ещё телята. Ухаживали за ними две девушки: полячка Мария и украинка Ганна.
С Марией Зинка сошлась сразу.
Подружиться с Ганной у неё не получалось. Ссора в первый же день случилась. Когда Зинку силой приволокли - а она упиралась! - в коровник.
- Не буду я работать! - заявила Зинка. - Ишь, рабов нашли! Всё равно мы победим! Красная Армия сильнее всех поганых фрицев! И вильгельмов! - Я… - начала и не договорила Зинка.
Голова её дёрнулась от оплеухи, полученной от Ганны:
- Цыть, дура! Сама жить не хочешь, так других раньше времени в могилу не отправляй!
Ганна же и заявила управляющему, когда тот пришёл проверить, как идёт работа в коровнике:
- Герр Стефан, новенькая не хочет работать! И нас подбивала на то же!
- Гут! - управляющий потрепал Ганну за щёку, залез в карман своей куртки и достал оттуда плитку шоколада. - Кто работать гут хорошо, тот быть кормить.
Вся плитка Ганне не досталась, только несколько кусочков, щедро отломленных рукой управляющего. Однако она была рада и им. Она даже попыталась состроить глазки противному старику.
Управляющий не стал уделять внимания Ганне больше, чем нужно. Он подошёл к дверям коровника, открыл их и что-то прокричал на своём немецком языке.
Минутой позже в коровник вошли два крепких парня. Немцы. Не говоря ни слова, они схватили Зинку и бросили её на пол, прямо на неубранный навоз.
Потом Зинку пинали. Сапогами. В четыре ноги.
За Зинку никто не вступился.
Староста разглядывал стены и крышу. Ганна, посмотрев какое-то время на экзекуцию, отправилась в дальний угол коровника. Туда, где, с трудом сдерживая слёзы, работала Мария.
Потом немцы ушли.
Зинка осталась лежать в навозе. Было противно, больно, но работать на немцев она всё равно не собиралась.
Вечером, когда в коровник принесли еду, Зинка снова увидела хозяина.
Она по-прежнему лежала на полу.
Господин Вильгельм с минуту глядел в глаза девчонке, а затем, не говоря ни слова, наклонился, схватил её за ногу и потащил за собой.
Подняться Зинке не удалось. Голова ударилась о порог, о металлическую решётку, на которой перед входом в коровник счищали грязь с обуви, и всё. Мрак.
Мрак был и потом. А ещё холод. Жуткий холод. Ледяной холод.
Зинку бросили в каменный колодец, сделанный во дворе усадьбы господина Вильгельма для наказания непокорных работников…
Утром сквозь щель в крышке колодца пробился робкий лучик света.
Зинка, ночью пришедшая в сознание и всю ночь пропрыгавшая то на одной ноге, то на другой, чтобы не замёрзнуть, замерла. Навалилась боком на каменную стенку. Сил не оставалось.
Вернее, оставалось ровно столько, чтобы достать заветный рисунок.
Сил достать рисунок у неё хватило, спрятать обратно в карман - нет.
Господин Вильгельм, откинув крышку колодца, вновь возвысился над девчонкой. И, неожиданно ловко для своей комплекции, наклонился над колодцем и выхватил рисунок из застывших рук. И ухмыльнулся, увидев слёзы в Зинкиных глазах:
- Цена?
- Отдайте, - попросила Зинка.
- Работат! - ответил господин Вильгельм.
- Пожалуйста, - выдавила из себя Зинка.
- Работат! - повторил господин Вильгельм и, не дожидаясь ответа, вдруг надорвал уголок бумажного листа - понял: другим девчонку не взять.
Зинка вздрогнула. Будто не рисунок порвался, а родное что-то. Встали перед глазами дома деревенские, мама, дед с сестрёнкой, тётка Саша… Рисунок цел - память жива. Память жива - значит, приведётся вернуться. Домой. Только войны там уже не будет. Всё снова хорошо пойдёт.
И - сдалась Зинка, прошептала:
- Работать. Я буду работать. Только отдайте, пожалуйста.
- Работат? - переспросил господин Вильгельм.
- Да! - Зинка согласно кивнула. - Только отдайте рисунок.
Господин Вильгельм довольно захохотал, шлёпая себя по бокам кулаками, в одном из которых был зажат бумажный листок, а затем вновь наклонился над колодцем. И - схватил Зинку за ворот ватника. И - вытянул из колодца. И - отдал рисунок. И - развернул лицом в сторону коровника. И - ударил по спине так, что Зинка, не удержавшись на ногах, упала на стылую землю:
- Работат!
9
Если бы мог, Василёк отправился бы в кузницу. Заменил бы отца. Только нет теперь кузницы. Бомба с самолёта фашистского прямёхонько в неё попала.
Пошёл бы Василёк с мамкой на ферму, помочь: других кого заменить. Только пусто на ферме. Всё стадо вот уже как три дня эвакуировано.
Василька тоже эвакуировать хотели. Сам председатель колхоза за ним приходил! Правда, в дом не пошёл, в окошко тихонько стукнулся.
Уже почти ночь была. Таился председатель.
- Ты, Александра, - сказал мамке Василька, - прости, если что не так. Но в райкоме решили, и ты согласилась. Ты человек верный, жизнью проверенный. Кому, как не тебе остаться! Я ведь тоже ненадолго уйду. Потом вернусь. Надеюсь, скоро. Ты самое главное не забудь: как, что, куда, где. Когда придут: как сказать должны. Тебе: что ответить надо будет. Ну и куда отвести да где что взять. Не забудешь?
- Не забуду! - мамка вздохнула.
- Ну-ну! - председатель руку поднял, будто вздох остановить хотел. - Вот только грустить не надо! Лучше вот что… Василька своего давай-ка от худа да подале. Отправляй его со мной. Устроим его временно куда положено. А как назад, так и его - тоже.
Василёк рядом с мамкой стоял. Первые слова про кто-что-куда-где не понял, а про второе сразу сообразил.
- Я от мамки никуда! - председателю сказал. Сердито сказал и - твёрдо: - Без меня кто у неё защитой останется?
Хохотнул председатель на слова мальчишечьи коротко и посуровел сразу:
- Кто бы тут тебя спросил…
Мамка за Василька заступилась:
- Пусть останется. Если уедет, подумают люди неладное, а от кого и подозрение будет.
На том и порешили.
Ушёл председатель. Мимо дома беженцы нескончаемой чередой шли: кто на телеге, лошадкой управляя, кто сам-пешком с мешком за плечами, кто с дитём, кто с палкой-клюкой. Растворился председатель среди людей, будто не было.
Навстречу беженцам солдаты шли. Тоже тяжело. Видно, издалека. Пулемётов у них мало было, винтовки не у всех, одеты неважно - старое всё, пропотевшее, пропылённое.
Три дня так было: от зарниц - беженцы, к канонаде поближе - красноармейцы.
На четвёртый день будто обрезало: ни оттуда, ни туда. А к ночи и вовсе тихо стало.
Василёк с мамкой в погребе спали-ночевали - от фашистских самолётов прятались, вдруг налетят.
Налетели. Утром. Как раз солнце встало.
Правда, сперва не самолёты появились - пушки ударили. И не так далеко вовсе, земля задрожала.
Хотел Василёк из погреба в дом вылезти, да мамка не пустила. А самолёты появились, сама пошла посмотреть: что не так.
* * *
Этой машине не везло с самого начала войны. И ломалась, и горела, и пули скаты рвали. Водителей на ней за два с небольшим месяца поменялось - четыре человека.
И вот опять.
Только отъехали от передовой, за одинокой полуторкой увязались два немецких истребителя. Сперва мимо пролетели, затем вернулись - решили поохотиться. И какое им, фашистам, дело, что на брезентовом тенте, от солнца выгоревшем до белого цвета, большие красные кресты нарисованы! Фашисты - они же нелюди!
Фельдшер, что рядом с шофёром сидел, поторапливал:
- Ты, миленький, поскорее только, побойчее! Может, оторвёмся!
- Ты, дед, сбрендил, что ли? - водитель на фельдшера ругался. - У них скорость - уй-ё!
Фельдшер был из гражданских. Уходил от войны, а потом взял да и прибился к одной из наших частей.
- Хоть и шестьдесят годков уже, а пользу принести могу! - заявил командиру. - Ну, нет моих сил дальше отступать! Сколько же можно?!
Командир - четыре шпалы, знаки такие, в петлицах, значит, полковник! - глянул на деда усталыми глазами, бойца кликнул, приказ отдал:
- В медсанбат определить. Отведите.
- Вот спасибочки! - обрадовался фельдшер, будто большую премию получил, улыбкой лицо украсил.
Теперь от медсанбата двое осталось, а командир-полковник, перевязанный-забинтованный, с другими ранеными в кузове полуторки мотался. Било машину на ухабах, то вверх подкидывало, то вниз ухало.
- Был бы лес рядом! - водитель, парень молодой, фельдшеру кричал. - Там бы замаскироваться!
А дорога шла полем. Лес только на горизонте виднелся.
Истребители, будто на учениях, один за другим заходили на цель. Лётчики стреляли в своё удовольствие. Сперва вовсе баловались: то слева очередь пустят, то справа. То перед машиной землю фонтанчиками взметнут - притормозят полуторку, то сзади - подгонят. Затем всерьёз взялись. Когда увидели: дорога в деревню заходит, а за деревней лес - сосны да ели.
Вспороли пули вражеские брезент, прямо там, где крест медицинский красным выделялся. В кузове вскрикнул кто-то.
Фельдшер не выдержал. В халате своём, когда-то белом, на костюм гражданский накинутом, на подножку выскочил. Одной рукой за дверку держался, другой - кулаком! - в небо грозился:
- Да что ж вы делаете? Ироды! Это же раненые!..
Хотел ещё что-то выкрикнуть, да не успел. Очередью с истребителя зацепило фельдшера. Брызнула кровь. Рука, что за дверку держалась, ослабла. Упал бы фельдшер, да водитель подхватить успел. Силён: одной рукой за руль, другой - за фельдшера:
- Дурак ты, дядя! Ой, дурак!
Истребители новым заходом над машиной пронеслись.
Застучало по железу, по капоту, взревел мотор у полуторки и оборвался звук.
А следующая очередь - по колёсам!
Занесло машину - в канаву придорожную повело, как раз у крайнего дома деревенского. Никто и опомниться не успел, упала полуторка на бок: нижние колёса пылью захлебнулись, верхние крутятся.
Истребители немецкие ещё раз над машиной пролетели и обратным курсом к линии фронта ушли. То ли горючее к концу подходило, то ли патроны все истратили-расстреляли.
Когда фельдшер в себя пришёл, увидел, что лежит рядом с водителем. Погибшим.
Поднялся кое-как старик, за руку себя схватил, за бок - кровь везде. Оседать начал, потом вдруг вздрогнул: а раненые как? В кузове! Пересилил себя, вокруг полуторки, на боку лежащей, пошёл. За спиной шаги услышал, обернулся: кто?
* * *
Пока мамка старика-фельдшера перевязывала бинтами из сумки медицинской, Василёк брезент кузова, и без того нецелый, совсем разодрал. Первого живого - из раненых - на себе потащил. Откуда сил взялось?
Из пробитого бака полуторки бензин вытек, на горячее попал, - полыхнуло.
- Мамка! - Василёк закричал. - Помогай!
Втроём уже, старик фельдшер тоже, как мог, старался, про раны свои позабыв, раненых доставали, в огород волокли. Шестерых живых, остальным не помочь, спасли.
- Немец близко, - фельдшер сказал, когда отдышался. - В любой момент появиться могут. Раненых спасать надо. Они все командиры, офицеры. Фашисты их не пощадят. Не дай Бог, и пытать станут, чтобы сказали что. Где бы спрятать? Если в дом или в сарай, ведь найдут?
- Найдут, - мамка Василька согласилась. Губы строго поджала, подумала немного, решилась: - Ох, подвела я людей! Но кто ж знал, что так случится!
Дальше всё просто оказалось.
Оказалось, за полем, в лесу, там, где болота непроходимые, как война ближе подходить стала, нужные люди базу специальную готовить начали. Для особого отряда - партизанского. Всё сделать не успели, землянки только.
- Но и то хорошо, - мамка Василька сказала. - Будет где на первое время укрыться, а там разберёмся. Одна беда, как всех раненых туда унести? Дорога неблизкая, а ходячих тут нет.
Ходячих и, правда, не было. Все командиры, кто в бою ранен был, ещё и от истребителей вражеских пострадали…
Решили так. Раненых всех в погреб, в дом Василька и мамки его спрятать. Дома Василька оставить. Помогать: воду принести, если кому надо будет - попоить, покормить чуток, если кому захочется. Если рана откроется, бинтом замотать. А в лес, на остров среди болота, мамка Василька пойдёт и фельдшер. Старик хоть и сам пулями немецкими отмечен, а всё не в ноги, кое-как да ковыляет.
Из полуторки, кроме раненых, ещё носилки брезентовые достать смогли. К ним мамка из простыни - разорвала - лямки сделала. Фельдшер их через шею перекинул, одной рукой за ручку носилок взялся, сзади. Мамка Василька спереди встала, тоже за ручки взялась. Первым на носилках полковника понесли. И по званию, и по должности полковник самым старшим был - значит, его первого от немцев подальше… Понесли. Мамка - хромая, фельдшер - тоже на ноги слаб.
Василёк в погребе не застаивался. Сперва один командир застонал: пить попросил. Василёк - наверх, в дом, за ковшом и обратно. Другой офицер невольно дёрнулся, старую повязку пошевелил, кровь пошла. Василёк снова наверх, назад уже ведро воды - кровь смыть, бинтами свежими сверху рану закрыть.
А наверх выскакивал - на улицу, на дорогу посмотреть надо: всё ли спокойно.
Хорошо, немцев не было. Бой только приближался. Даже пулемётная стрельба различалась.
Мамка с фельдшером вернулись, второго раненого на носилки положили, без передышки снова в лес отправились. Василёк им вслед с крыльца глядел, сердился, что мамка не его с собой взяла, старика жалел - мотало фельдшера из стороны в сторону. Показалось Васильку: что-то чёрное над фельдшером висит - дымка какая или что. Подумалось Васильку страшное, и испугался он того.
А страшное и вышло. Потом. Когда на третий раз мамка со своим напарником назад вернулись.
Только в дом вошли, послышался на дороге шум. Моторы работали.
Кинулись все к окну: что такое? - А это немцы!
Сначала что-то на танк похожее: передние колёса, как у машины, задние - гусеницы, башни нет, а пушка длинная тонкая сверху торчит. Другая машина - грузовик с кузовом открытым. В кузове немцы сидят, во все стороны недобро поглядывают, винтовками с бортов, как ёж иглами, ощетинились.
Возле полуторки сгоревшей остановились фашисты. Кто-то из первой машины на дорогу вылез, остатки тента с красным крестом сапогами попинал, на следы, что к крайнему дому деревенскому вели, посмотрел и назад вернулся.
Снова моторы взревели.
Мамка Василька ахнула:
- К нам!
Только и успели, что на крышку погреба сундук большой тяжёлый надвинуть.
Старику-фельдшеру совсем плохо стало, его вниз не спрятали. Халат медицинский мамка в печку подальше сунула, Василька предупредила, на фельдшера рукой махнув:
- Это мой отец. Твой дед. Самолёт немецкий пролетал, его ранило. Понял?
- Понял! - Василёк головой кивнул.
За стеклом оконным страшное было. Машина с пушкой на заборчик наехала - рухнул заборчик. Поленница у сарая стояла - и её снесли, раздавили. Колодец на пути стоял, у крыльца самого - пощадили.
Из машины с пушкой немного фашистов вылезло. Из грузовика - все, будто горох - посыпались. Все одного слушались.
Василёк увидел - кого. Офицера. Стоял тот подтянутый весь, чистенький, значок какой-то на груди блестит, перчатки на руках.
10
Когда Зинка этого офицера только издалека увидела, поняла сразу: страшный человек. Страшнее господина Вильгельма будет. Так и вышло. Вечером.
Зинка с Марией вывозили из коровника навоз. Как обычно впряглись в лямки, приделанные к тяжёлой телеге, и потащились.
Ганна не помогала. Она только в двери постучала, чтобы охранники коровник открыли, сама возле коров осталась. Ну, да что с неё взять: управляющий старшей назначил. А старшей ли в навозе возиться?
Телегу нужно было доставить на поле. Точнее, одно из полей, принадлежавших господину Вильгельму. Охранник с девушками отправился один. Он-то первый и заметил приближавшегося к ним всадника.
Господин Отто был сыном господина Вильгельма. И если господин Вильгельм работал на благо Германии, находясь на территории Германии, то господин Отто, будучи офицером великой немецкой армии, воевал на благо Германии за её пределами.
Господин Отто был ранен на Восточном фронте, в России. После излечения в госпитале получил отпуск.
Добрым нравом господин Отто не отличался с детства, так говорил управляющий владениями господина Вильгельма. Теперь же он был жесток вдвойне.
Злой, как хозяин, жеребец, послушный руке всадника, буквально налетел на девушек. Мария едва успела увернуться от копыт, Зинка со страху полезла под телегу.