Киреева потом в штаб вызывали. Пришлось ему письменно на листочке все объяснять. Два часа писал, устал даже.
А вскоре и формирование закончилось, полк поехал на передовую.
И прямо в наступление. Бои тогда уже на территории врага шли, в Восточной Пруссии. Тяжелые были бои. Фашисты такую оборону построили, что не вдруг прорвешь. Умение воевать тут большое требовалось.
Командиры наши к этому времени, верно, здорово воевать научились. А вот солдаты в полку, как на грех, все новобранцы! 1925 года рождения. Таких, как Шептало, на всю роту было раз, два - и обчелся.
Да и убыль пошла - никуда не денешься, война ведь. В первый же день боев командира роты в госпиталь отправили. Командир киреевского взвода роту принял, вместо себя старшину оставил. Старшины - они ведь такие: все умеют. И обмундированием обеспечивать, и командовать боем, если доведется.
Киреева тоже хотели командиром отделения поставить - по опыту службы, да вспомнили, какой у этого Шептало "командирский" голос, и другого назначили. А его - связисту помогать.
В наступлении связь - самый важнейший участок. Все управление боем на ней лежит. Оборвись связь - худо придется. Воевать-то, конечно, каждая рота все равно будет старательно, да ведь на свой страх и риск куда продвигаться? куда поворачивать? что прикрывать? кого поддерживать? Без связи разброд получится, а не наступление. Поэтому связистов и берегли пуще глаза. Поэтому и Киреева в помощники к связисту назначили: прикрывать в бою, помогать катушки с проводами таскать.
Только больно уж отчаянный ему напарник попался: молодой, неосторожный. В наступлении связь должна сразу за ротой следовать, а он чуть не впереди всех со своими катушками! Хоть за провод его держи, чтобы первым в Кенигсберг не умчался. Один раз так даже впереди танков оказались. Выскочил где-то по флангу роты и Киреева с собой утащил.
Залезли в воронку, оглянулись - мать честная! - свои же танки на них наступают. Бьют, правда, не в них - туда, дальше, где немецкие орудия отстреливаются. Зато снарядов над головами - что пчел на пасеке: свои, чужие, свистят, шипят…
Киреев тоже шипит.
- Балда ты, - шипит, - куда упер? Роту без связи оставил. Вдруг ротный генералу понадобится? Как ты ему трубку дашь?
Связист не слушает. Привык уже к Кирееву: все равно ничего у него не разберешь. В таком-то грохоте. Сам вовсю в трубку кричит:
- Ласточка! Ласточка! Я - Лебедь! Тут у кустов орудие противотанковое. Скажи там, чтобы левее дали.
- Ласточка! Ласточка! Оглох, что ли, пень трухлявый?! Доложи там: немцы по ложбинке наперерез нашей третьей роте бегут. Огонька бы туда!
- Ласточка! Ласточка! Вижу два пулемета. Один у валуна, другой правее чуть!
Совсем уже из ротного связиста в артиллерийского корректировщика переделался.
Как на беду, и танки остановились: больно уж сильный огневой заслон.
- Ласточка! Ласточка!
Ни ответа, ни привета.
- Линию перебило где-то! - чертыхнулся связист. - Держи трубку, я поползу.
Киреев трубку взял, к уху приложил:
- Ласточка! Ласточка!
Молчит трубка. Обидно. Столько вокруг звуков разных, и только она одна молчит.
- Ласточка! Ласточка!..
Выглянул Киреев из окопа, ищет связиста глазами. Где он? Вон ползет. Ужом извивается. За танками уже юлит. Одной рукой землю под себя гребет, другой провод держит. Ага! Замер чего-то. В карман полез. За изоляционной лентой, наверное.
И тут же в трубке загудело:
- Лебедь? Лебедь? Я - Ласточка. Слышите меня?
- Слышу! - хрипит Киреев. - Ласточка! Я - Лебедь!
А в трубке:
- Лебедь? Почему молчите? Где маневрирующий противник?
По голосу, вроде, сам командир полка.
- Здесь противник! - кричит Киреев. - Рядышком. Залег сейчас. Пулемет у большого валуна.
- Лебедь? Лебедь? Кто у аппарата? Можешь ты нормально говорить или нет?
- Никак нет, - хрипит Киреев. - Сейчас связист назад приползет, он может.
Тут и танки зашевелились. Повернули к тем немцам, что наперерез норовили. Обогнули воронку - и вперед.
Связист следом в воронку бухнулся. Ухватился за трубку, подул в нее.
- Есть связь? - Киреева спрашивает.
- Есть, - хрипит Киреев. - В одну сторону.
- Чего, чего?
- Сейчас в две будет.
После боя он сам к старшине обратился: не годен, мол, в связисты, прошу назад - во взвод.
А еще через день и случилось это самое, от чего майор Дульников в некоторое замешательство попал.
Медленно, но полк все-таки продвигался вперед. Двигался, пока не встала на его пути какая-то плешивенькая высотка. С нашей стороны - вся голая, хоть шаром покати, с той, с другой, лесок виднеется. Вроде прически. Маленькая такая высотка, отлогая, но очень вредная. Фашисты на ней укрепились, пулеметы поставили - косят и косят. Во взводе Киреева старшину ранило, девушка-санинструктор в тыл на плащ-палатке потащила.
Цепь взвода сначала по полю рассыпалась, потом в кучу сбилась, и куда-то ее все влево, влево заносить стало, от других взводов в сторону. На бегу-то да под огнем поди сообрази тут, куда тебе бежать надо. Старшина за этим следил, а тут - нет его…
Плюхнулся Киреев на землю, отдышался немножко, голову поднял - вроде тихо. Бой где-то правее идет, свои все рядом лежат, носами к противнику. Тоже запыхались - передохнуть надо. А противник? Что-то и не видно его совсем. Ей-ей, пустое пространство! Еще бы метров сто пробежать - и как раз у этой проклятой высотки в тылу. А уж оттуда-то ее!.. С той-то стороны склон у высотки лесистый, там вверх незаметно можно.
И вроде противник взвода не видит…
Только так Киреев подумал…
"Фьють! Фьють!" - мины.
Обнаружили, значит. Накрывают. По квадратам бьют.
Лежать теперь - дело самое гибельное. Накроют - уже не встанешь. А если не двигаться, накроют обязательно. Надо куда-то побыстрей. Или назад отсюда, или туда - за высотку.
Только и встать никаких сил нет. Рвется кругом земля, дыбится черными фонтанами взрывов. Грохот прижимает, прижимает к полю, вот-вот совсем вдавит. Попробуй тут поднимись!
Но надо, надо вставать!
Молодые, необстрелянные, не понимают. Лопатки достали, закапываются. Да разве успеть? По квадратам ведь лупит. Один - недолет, другой - перелет, третий еще, может, сбоку ляжет, а уж четвертым-то определенно накроет. Бывал под таким огнем Киреев, знает.
Не выдержал, вскочил он с земли:
- Вперед!
И побежал.
Молодые, необстрелянные, тоже лопатки побросали - и за ним.
Броском из-под огня выбрались.
А Киреев снова:
- Вперед!
И за высоткой уже.
…Майор Дульников все шагал и шагал по землянке. Нет, не мог командир роты ошибиться: он ведь раньше этим взводом командовал, где Киреев… Шептало этот… И если комроты говорит: "Киреев" - значит и к награде надо представлять Киреева. Такую важную высоту взял! Весь бой решил в нашу пользу. Только как же так?.. Может, не тот? Другой какой в роте появился, из пополнения, однофамилец, может быть?
Майор подошел к двери, распахнул ее и крикнул куда-то вверх, наружу:
- Киреева из первой роты ко мне!
Минут через десять в дверь постучали.
- Войдите! - откликнулся Дульников.
Дверь скрипнула, в ее черном проеме выросла тощая фигура с большим автоматом на груди.
- Товарищ майор, рядовой Киреев по вашему приказанию прибыл.
Майор отодвинул бумаги к углу стола, поднял голову:
- А громче вы можете докладывать?
Киреев смутился, опустил голову.
- Никак нет, товарищ майор, - прохрипел он. - Сызмальства такой я…
Дульников помолчал, что-то прикидывая в уме.
- А ну-ка, Киреев, крикните: "Вперед!" Да погромче.
- Слушаюсь, - совсем тихо выдохнул рядовой. Он раскрыл рот, набрал в грудь побольше воздуха, надулся как-то, покраснел весь и прокричал: - Впере-о-о-од!
Муха, сидевшая на листе бумаги, даже не вздрогнула. Майор покачал головой:
- Скажите, Киреев, а как же вы взвод под огнем подняли? Кричали "вперед"?
- Так точно, - кивнул Шептало.
- И услышали вас?
- Да кто их знает… Должно, услышали…
- И пошли за вами на высоту?
- Пошли. Рядовой Новожилов отличился: первым вверх вбежал, гранату в пулемет бросил. Хороший солдат.
- Так откуда же у вас тогда голос взялся? Там ведь мины рвались, перестрелка, танки…
- Не могу знать, товарищ майор.
Дульников опять поправил бумаги, поднялся из-за стола.
- Н-да… Как же это объяснить?
Киреев молчал, уставясь в пол. Потом поднял голову, увидел бумаги на столе, ручку, торчащую из пузырька с чернилами, и спросил:
- Писать, да, товарищ майор? Как в тот раз?
- Ладно, идите, - улыбнулся майор. - Писать теперь я буду. Заполнять на вас наградной лист.
Лев Вайсенберг
СИРЕНА
Рассказ
Враг наступал.
В окрестностях города жители рыли рвы. Слышен был дальний гул орудий. В небе реяли самолеты.
Копая землю, бухгалтер Наумов беспокойно поглядывал в небо: кто их там разберет - свои или чужие? Со вчерашнего дня вражеские самолеты налетали сюда трижды, сбрасывали бомбы, строчили из пулеметов. И теперь, едва доносилось передававшееся связистами "трево-о-га!", Наумов был в числе первых, убегавших в кусты.
- Береженого бог бережет, - отвечал он на насмешки, когда тревога кончалась.
Бухгалтер Наумов был человек неплохой, ценный работник, но было в нем нечто такое, что заставляло окружающих над ним посмеиваться, - нечто старомодное, несмотря на то, что лет ему было всего пятьдесят с небольшим.
Отдыхая на сеновале после непривычной для него работы землекопа, он развлекал усталых товарищей рассказами о своей прошлой жизни. Рассказывал он не о том, о чем мог рассказать человек его возраста, современник мировой войны и революции. Да и что, собственно, мог он о них знать? От империалистической войны он, по собственному выражению, уклонился, во время гражданской войны служил где-то в глубоких тылах. Рассказывал Наумов все больше о мирной спокойной жизни, об удобствах и об уюте, какими была полна его жизнь когда-то и какими он упрямо старался окружить себя и сейчас.
Забавно: он и сюда, на земляные работы, явился как на пикник - в люстриновом пиджаке, с резиновой надувной подушкой, с термосом через плечо.
- Герой из меня не выйдет! - посмеивался он над собой.
Однако лопатой Наумов работал прилежно, и товарищи прощали ему его люстриновый пиджак, подушку, термос и улепетывание в кусты.
Проработав неделю, Наумов ушиб ногу. Ушиб был сравнительно легкий, но лопату пришлось все же оставить. Наумова хотели отправить в город, но он наотрез отказался: все учреждения здесь, незачем бухгалтеру одному торчать в городе, нога скоро поправится.
А когда появилась необходимость в сирене, которая заменила бы связистов и освободила их для работы с лопатой, Наумов, пренебрегая больной ногой и тремя километрами расстояния, вызвался пойти за сиреной.
Обливаясь потом, с тяжелой сиреной на плече ковылял Наумов по пыльной дороге, возвращаясь к месту работы. Полдневное солнце слепило глаза. Наумов с вожделением поглядывал на тенистый лесок, тянувшийся вдоль дороги. И хотя нога у него болела и дорога лесом, он знал, была длиннее, он все же свернул на эту дорогу.
Хорошо было в лесу! Было прохладно, приятно пахло смолой и брусничным цветом. Щебетали птицы. Наумов спустил сирену на землю, присел на траву. Не слышно было дальнего гула орудий, гудения самолетов. Свежая густая трава манила на отдых. Наумов лег на спину и замечтался.
Сирена!
Слово это Наумов впервые узнал еще мальчиком, читая о странствиях Одиссея. Так назывались морские девы, своим пением завлекающие мореплавателей на гибель. Годы спустя, будучи молодым счетоводом, Наумов попал в ресторан, и здесь, к своему удивлению, услышал, что сиренами друзья его называют веселых ресторанных певиц. Конечно, Наумов знал, что слово это означает также сигнальный прибор на судах, но так как ездить на судах ему не приходилось, а к книге об Одиссее он не возвращался, то оно запечатлелось в его памяти связанным с чем-то веселым и легкомысленным. И только теперь, когда началась война и пронзительный вой сирены раздался в ночной тишине, возвещая опасность, сердце болезненно сжалось, и он ощутил сирену своим врагом, оторвавшим его от удобной, уютной жизни. А сейчас - точно судьба посмеялась над ним - он лежал рядом с сиреной!
Так пролежал Наумов с четверть часа, как вдруг услышал поблизости негромкий лязг железа.
Он полюбопытствовал и, подойдя к опушке перелеска, выглянул сквозь листву.
"Бежать!" - было первой мыслью Наумова.
На прогалине стоял самолет - черный крест на боку, черная свастика на хвосте. Три немецких летчика возились подле машины.
Самолет этот, потерпев аварию, незаметно приземлился на широкую лесную прогалину, и немцы прилагали усилия, чтоб устранить неисправность и улететь. Один из летчиков возился у пропеллера. Офицер, стоя рядом с ним, давал ему указания. Дело шло к концу. Третий летчик, собрав часть инструментов, полез в кабину.
"Бежать, бежать!" - думал Наумов.
Он резко повернулся и застонал: проклятая нога! Немцы услышали подозрительный звук и насторожились. Офицер вытащил револьвер.
- Там кто-то есть, - сказал он, вглядываясь в листву. Наумов замер. Ему казалось, что офицер смотрит прямо на него.
"Не шевелиться и ждать…" - думал он, затаив дыхание.
- Поторопитесь! - приказал офицер работавшему у пропеллера.
"Ждать…"
Наумову было страшно. Он чувствовал себя одиноким. Он представил себе своих товарищей, роющих рвы, ему захотелось быть с ними.
Он вдруг подумал, что им угрожает опасность, что самолет несет им смерть. Он забеспокоился. Допустить этого нельзя, ни в коем случае! Нужно бежать к ним предупредить. Но как бежать с больной ногой? Как их предупредить? И вдруг в голове у него мелькнула мысль: сирена! Как это он сразу не сообразил!
Не спуская глаз с фигуры офицера, Наумов стал пятиться в глубь перелеска. Он осторожно поднял с земли сирену, принялся вращать ручку. Но вместо обычного звука сирены раздались лишь негромкий скрип и шипение.
"Испорчена!" - с досадой подумал Наумов.
Шипения и скрипа было, однако, достаточно, чтоб убедить немцев, что в лесу кто-то есть. Офицер направил револьвер в сторону перелеска. Стрелять он все же не спешил, боясь звуками выстрелов привлечь внимание, быть обнаруженным.
Наумов стал вращать ручку быстрее - и вдруг пронзительный звук воздушной тревоги с силой вырвался из сирены, спугнул лесных птиц, пронесся сквозь лес на просторы. Сердце Наумова радостно заколотилось.
У самолета засуетились. Офицер на мгновенье прислушался, затем стал стрелять в сторону, откуда неслись звуки. Он понимал, что самолет обнаружен и что теперь звуки выстрелов уже не опасны. Стрелявший был опытен и осторожен: опасаясь засады, он не двинулся к лесу, а, опустившись на одно колено, стал размеренно слева направо простреливать перелесок. Звуки сирены служили ему хорошим ориентиром.
Наумов слышал свист пуль. Одна из них, взвизгнув, ударилась подле него в ствол дерева.
"Хоть бы услышали наши", - с тоской подумал Наумов, вращая ручку сирены.
Офицер крикнул сидевшему в самолете:
- Огонь!
Пулеметная очередь резнула листву. Что-то кольнуло Наумова в руку. Узкая струйка потекла из рукава. Боль не показалась Наумову сильной, и он хотел продолжать вращать ручку, но рука его отказалась повиноваться. Он взялся за ручку левой рукой. Его обожгло в плечо, теперь боль была сильна, он стал валиться на землю.
Сирена умолкла. Умолк и пулемет. Пули перестали свистеть. Наумов почувствовал облегчение.
Но тут в тишине послышался лязг металла.
"Опять взялись ремонтировать, сволочи!" - понял Наумов.
Он знал, что стоит ему сделать движение - снова застрочит пулемет, засвистят пули. Он сознавал, что он ранен, но может выздороветь, жить. Он сознавал, что жизнь его может быть спасена, если он будет лежать тихо. Конечно, нужно лежать тихо, не шевелясь. Он имеет на это право, - разве не предупредил он своих товарищей звуком сирены?
Лязг железа сменился прерывистым жужжанием пропеллера.
"Сейчас улетят…"
И тут его охватило сомнение.
"А что, если сирену не услышали? Самолет полетит бомбить наших… Чего же я жду?" - встрепенулся он вдруг и, потянувшись к сирене, пытался вращать ручку лежа. Это ему не удалось, и он, превозмогая боль, держась за ствол деревца, поднялся, упрямо взялся за ручку. И снова пронзительный звук воздушной тревоги, казалось, еще более резкий, чем прежде, вырвался из сирены, пронесся сквозь лес на просторы. И точно в ответ сирене снова застрекотал пулемет. Наумов почувствовал удар в поясницу и потерял сознание.
Бессмысленно было стрелять, но от злобы к тому неизвестному, кто раскрыл их присутствие, кто завываньем сирены призывал на них гибель, кто был, казалось, неуязвим, немцы стреляли.
Когда они были готовы подняться в воздух, они увидели над собой советские истребители.
Люди, прибывшие к месту, где горел немецкий самолет, нашли Наумова. Он лежал ничком, безмолвный, обхватив руками сирену. Его люстриновый пиджак был в крови. Когда Наумова поднимали на носилки, вслед за ним потянулась зажатая в его руках сирена. Нужно было сделать усилие, чтобы вынуть ее у него из рук.