Мне вовсе не нужен наряд вне очереди. На кой он мне, да еще вне очереди? Мне становится скучно. Вот с таким-то сержантом служить до лета! "Ничего, - говорю я себе. - Перевоспитаем. Это он на первых порах выбивает из нас гражданскую пыль. Молодой начальник всегда, как новый пиджак: сначала топорщится, потом пообомнется".
Наша техника работает как часы. "Деды", которых мы сменили, здорово ухаживали за ней. Только "машинное", где находится дизель, начинает что-то подозрительно дрожать. Сырцов врубает ток, и из черного нутра прожектора сразу вырывается синее облако. Луча я не вижу. Надо отойти в сторону или опуститься ниже, чтобы увидеть его. Синее облако рвется вперед, в темное пространство, и теряется там. Луч ведет Костька. Он "кладет" его на воду, и теперь вода высвечена на несколько километров. В синее марево врывается похожий на корабль островок с мачтами-соснами. А потом снова вода с синими гребешками над волнами.
От кожуха тянет жаром. Луч меркнет медленно, словно нехотя забираясь обратно в прожектор.
- Товарищ сержант, разрешите доложить, техника работает нормально, нарушения границы не обнаружено.
Я, конечно, говорю это так, шутки ради, а Сырцов воспринимает всерьез. Потом он уходит к дизелю. Я слышу, как по мелким камням хрустят его шаги: хруп, хруп, хруп…
- Дает прикурить, а? - усмехается Костька.
- Все пройдет, как с белых яблонь дым. Я на своем веку всякого начальства повидал.
- Ишь ты! А вообще, брат, с таким хлебнешь… Дорвался до власти.
Конечно, Костька прав. У нас на заводе не очень-то любили тех, кто корчил из себя начальство. Но здесь не завод, и мне вовсе ни к чему наряды вне очереди.
Леня Басов приготовил наутро целый обед, и это просто здорово - съесть тарелку щей и жареной картошки, а потом чай, и наконец - в люльку. Костька засыпает мгновенно. А я еще долго устраиваюсь в люльке, и вдруг оказывается, что мне не уснуть. Никак не уснуть, хоть начинай, как в детстве, считать белых слонов: один белый слон… два белых слона… три белых слона.
* * *
Здесь, в спальне, темно, окна завешены, и лишь через щелочки пробивается серый дневной свет. Я не привык спать днем. Пусть здесь темно, но я-то знаю, что сейчас день, и что-то во мне бунтует против сна. Даже усталости словно бы нет, надо же так! А мне казалось, только коснусь головой подушки, и тогда с кровати меня бульдозером не стащишь.
Да, на улице день, вернее, рассвет. Мать и Колянич уже ушли на работу. Обычно мы уходили вместе и на улице расставались. У нас было правило: сначала подойти с мамой к метро, попрощаться с ней, а потом уже - на автобус. При этом Колянич неизменно говорил: "Вперед, рабочий класс!"
Рабочим классом я стал два года назад, после страшной домашней забастовки, которую не смогли подавить мать и Колянич. Я заявил, что хватит мне ходить в школу, надоела она мне хуже горькой редьки, и я больше не намерен протирать штаны на школьной парте. Все!
К этому были две причины.
С детства я слышал разговоры о заводе, о заводских делах, привык к ним. Друзья Колянича - такие же рабочие, как и он сам, - нравились мне очень. Потом я узнавал: один стал сменным инженером; другой - заместителем начальника цеха по подготовке производства; третий ушел на партийную работу; самого Колянича назначили мастером. Работал он на "Большевике" с шестнадцати лет. Почему же он мог пойти на завод в шестнадцать, а я, пай-мальчик, должен бегать в полную среднюю?
Вторая причина была, конечно, лишь поводом уйти из школы. Меня отвергла первая школьная красавица Лия Арутюнян, и я не мог этого вынести. Объяснение было на Лийкиной лестнице. Она стояла, поглядывая на меня с нетерпеливой тоской. Я сказал Лии, что люблю ее давно, еще с прошлого года. Она пожала плечами и ничего не ответила. "Надо поцеловать ее, что ли?" - подумал я. Но, к счастью, наверху хлопнула дверь, и кто-то начал спускаться по лестнице. Я ждал, когда старик с бидончиком доберется до первого этажа. Вот тогда поцелую. "Почему ты молчишь?" - спросил я. "А разве надо отвечать?" - сказала Лия. "Надо". - "Господи, - вздохнула она, - всегда надо отвечать…"
И я понял, что не первый говорю ей о любви, и не первый торчу здесь, на ее лестнице, и не мне первому пришла в голову мысль поцеловать Лийку. Только, может быть, другие оказывались смелее и удачливее меня. Стоило мне решиться, как снова хлопнула дверь, на этот раз внизу… "Я пойду, - сказала Лия, чуть поднимая мохнатые ресницы. - По алгебре много задали". Я не стал ее удерживать. Я сел на подоконник и просидел, наверное, час.
Наверное, час, потому что в десятых классах было на урок больше, чем у нас, девятиклассников. И через час на лестнице появился Ковалев - абсолютный чемпион района по шашкам среди юношей; длинный и белесый, как мороженый судак. Он поглядел на меня прозрачными глазами и спросил: "Ты курица?" - "Это почему же?" - "Лийку высиживаешь". - И, пройдя мимо, нажал кнопку Лийкиного звонка.
Потом, уже в школе, десятиклассники, проходя мимо меня, вежливо осведомлялись, что именно я высидел из того самого подоконника? Чемпион, оказывается, был еще и трепло. Мне не хотелось больше объясняться с Лийкой. Но я решил - хватит! Пойду на завод и буду учиться в вечерней школе, как все порядочные люди.
Когда я сказал об этом своим, мать начала ходить из угла в угол, охватив плечи руками так, будто в квартире трещал мороз. Впрочем, это не мешало ей говорить о том, что я хочу остаться неучем, и что у меня нет никакого самолюбия, и что я выбираю путь наименьшего сопротивления, потому что она точно знает - в вечерних школах требования не такие, как в обычных. Мама у меня всегда все знает совершенно точно!
- Погоди, - перебивал я ее. - А как же Колянич? Тоже неуч, да? Он когда пошел на завод?
- Было другое время, другие обстоятельства, - возражала мать. - Ему нужно было помогать семье. А ты сыт, одет, в тепле.
- …Отдельная квартира, телевизор, - подхватил я, - холодильник, пылесос, абонемент в филармонию.
- Как ты разговариваешь со мной?!
- Я не разговариваю, а перечисляю. Ты просто не хочешь понять, что я не ребенок и морально не школьник.
Во! Мне здорово понравилось это "морально не школьник". Сразил наповал. Мать даже остановилась и начала разглядывать меня так, будто видела впервые, и теперь пыталась догадаться, кто же этот парень?
Колянич хмурился. Потом выставил маму за дверь и спросил:
- Ну а по совести?
- Что по совести?
- Какая тебя муха укусила?
- Укусила одна, - признался я.
- У нее есть определенное имя?
- Конечно.
- Наплевать, - сказал Колянич. - Тебя еще сто раз такие будут кусать. Что ж, каждый раз бегать, что ли?
С Коляничем мне всегда было легко. Мы договорились, что я пойду на "Большевик" в его цех. Учеником сварщика. И обязательно учиться! Без всяких фокусов. Чтоб десятилетку кончить, как положено.
Когда мать снова вошла в комнату, мы с Коляничем играли в шахматы. Из пяти партий я должен выиграть одну - тогда мне положен рубль. Так сказать, материальный стимул.
Колянич - мой отчим, мамин второй муж, и очень правильный человек. Когда я был маленький, то не мог выговорить его имя-отчество - Николай Николаевич, - и у меня получалось "Колянич". С тех пор он так и остался Коляничем.
Итак, мы подвели мать к метро, помахали ей, и Колянич сказал: "Вперед, рабочий класс".
Помню, как я опешил, впервые попав в цех. Где-то высоко-высоко, под стеклянной крышей, летали голуби. Солнечные лучи падали в цех широкими снопами. Все здесь было огромно и все гремяще. Гремела какая-то страшная машина, зажав между валками толстенный лист металла, и этот лист сворачивался у меня на глазах, как бумажный. Другая машина рубила металлические листы - она-то и гремела больше всех. Колянич нагнулся ко мне и крикнул, потому что нормально разговаривать здесь было невозможно:
- Эта вот - листосгибочная, только недавно поставили, а которая рубит - это гильотина.
Потом я увидел: стоял в цехе столбик, на нем - медная чаша, и из этой чаши бил фонтанчик. Колянич нагнулся и тронул губами воду, будто сломал хрустальный столбик. Тогда я тоже нагнулся, и вода показалась мне необыкновенной, совсем не такой, какая шла дома из крана. Я только попробовал ее, и вдруг мне стало совсем легко и спокойно, будто я бывал здесь уже сто или тысячу раз.
Когда через несколько месяцев я сдал на третий разряд, в цех пришел корреспондент "Смены" и замучил меня вопросами: "А почему ты пошел на завод? А трудно работать и учиться? А кем ты хочешь стать в будущем? А что тебе понравилось здесь больше всего?" Я сказал: "Фонтанчик. Больше всего мне понравился фонтанчик". Я думал, что корреспондент поглядит на меня как на тронутого, - надо же, фонтанчик ему больше всего понравился! - но корреспондент пришел в восторг, потащил меня к этому фонтанчику и заставил раз десять нагибаться и пить. Я нагибался и пил, а он фотографировал меня. "Потерпи, нужны дубли". У меня в животе было холодно и булькало, а он все снимал свои дубли.
Потом в "Смене" была моя фотография. Я в берете, лихо сдвинутом на ухо, в спецовке, нагибаюсь над струйкой воды… И тут же заметка - "Живой родник". Ровно шестьдесят восемь строчек о том, как растет молодое поколение на заводе "Большевик".
Вечером Колянич позвал меня к телефону. "Очень приятное сопрано", - сказал он. Я взял трубку, и трубка запела Лийкиным голосом: "Володя? Тебя можно поздравить? Может быть, встретимся?" Я долго слушал и молчал. "Почему ты молчишь?" - спросила Лия. "Господи, - сказал я. - Всегда нужно отвечать…" Бац! Лия положила трубку. Колянич сидел на диване и читал газету. Я пошел к двери, и Колянич что-то пробормотал. Я не понял: "Что?" - "Кажется, муха улетела", - повторил он.
Конечно, улетела! Дурак я был набитый! Да и не очень-то я был влюблен в Лийку. Вот Зоя Рыжова - совсем другое дело.
* * *
Нет, я не мог уснуть, только напрасно ворочался в своей люльке. Спал Костька, посапывал Эрих, за дверью тихонько бренчала посуда - это Басов моет после нас тарелки и ложки. Я встал. Надо пройтись, может, тогда усну.
- Ты чего не спишь? - строго спросил меня Сырцов, когда я вышел из спальни.
- Нервы разыгрались, - сказал я. - А ты чего делаешь?
- Документацию веду, не видишь.
Перед ним лежала "Пограничная книга", и я заглянул в нее через Васькино плечо с сержантскими лычками. "Нарушения границы не обнаружено… Больных нет…"
- Слушай, - сказал я, - а записано здесь где-нибудь "Нарушение обнаружено"? Давай полистаем, а?
Я думал, Сырцов скажет свое "отставить", но вдруг он начал листать толстую книгу, бормоча: "Не обнаружено… не обнаружено… не… не… не…"
- Понятно, - сказал я. - Кто же здесь пойдет? Рыба за пять километров плеснет, и то видно.
- Странно рассуждаете, - заметил Сырцов, переходя на "вы". - Может, вообще тогда ликвидировать прожекторную? Может, я подам рапорт - так и так, по мнению рядового Владимира Соколова, считать пост ненужным?
- А ты, оказывается, шутник! - сказал я. - Только вот ведь они, факты. За два года сплошные "не". Ладно. Пойду прогуляюсь, а то голова какая-то тяжелая.
Я вышел, и сразу же в лицо ударил резкий октябрьский ветер. Он гнул облетевшие березы, и голые ветви шуршали, соприкасаясь. Я повернулся к ветру спиной, и он подхватил меня. С камня на камень почти бегом я спустился к воде. На берегу лежали длинные зеленые пряди водорослей. Волны сюда не прорывались. Небольшой накат выбрасывал эти водоросли и пенопластовые поплавки от сорванных сетей. Я шел по берегу, стараясь не наступать на скользкие водоросли, и думал о том, что Зойку Рыжову с Лийкой, конечно, не сравнить…
* * *
Ранней весной наш дом одели в леса, и мама говорила, что теперь ни в коем случае нельзя открывать окна. А мне было забавно, что мимо наших окон проходят люди.
Я подхватил ангину и сидел дома с перевязанной шеей. Люди ходили за окнами и о чем-то разговаривали. Вдруг прямо передо мной, по ту сторону окна, оказалась девчонка в перемазанном ватнике и платке. Она приставила к глазам руки, как бинокль, и почти прижалась к стеклу, чтобы увидеть, есть кто-нибудь в комнате или нет. Увидела меня и замахала рукой, закрутила пальцем, но я ничего не понимал, тогда она постучала по форточке.
- Чего тебе? - спросил я, открыв форточку.
- У тебя телефон есть?
Тогда я влез на подоконник, дернул верхнюю задвижку, потом нижнюю, повернул ручку… Затрещала бумага, которой было оклеено окно, зашуршала, выпадая, вата.
- Тебе звонить, что ли? Влезай. У нас бесплатно. Она спрыгнула в комнату и увидела мою забинтованную шею.
- Хвораешь?
- Вот еще! - фыркнул я. - На соревнованиях погорел. До самого финала дошел, и не повезло.
Она понимающе кивнула: самбо?
- Фехтование, - махнул я рукой. - Выпад рапирой, ну вот и…
Тут я поморщился. Надо было соглашаться на самбо. Она ведь сама подсказала мне лучший вариант для вранья. Должен же остаться от рапиры хоть какой-нибудь след.
- Ладно, давай звони, - сказал я.
Но девчонка не спешила. Она оглядела комнату и кивнула на большой портрет Хемингуэя.
- Это твой дедушка?
Я покровительственно похлопал ее по плечу:
- Иди, иди, звони, пигалица. А это знаменитый американский писатель, стыдно не знать.
- Подумаешь, - пожала она плечами, - как будто бы ты все знаешь! А кто такой Мшанский, знаешь?
Я не знал, кто такой Мшанский, но, поскольку девчонки обычно влюблены в киноартистов, ответил с полной уверенностью:
- Артист.
Теперь уже усмехнулась она и, набирая номер, ответила:
- Точно! Еще какой артист!
- Мне Мшанского, - сказала она в трубку. - Это вы, товарищ Мшанский? Это я, Рыжова. Что же получается, товарищ Мшанский?
Он что-то говорил ей, а пигалица Рыжова слушала и морщилась:
- Да знаю я все эти песни наперед! Я не грублю, я дело говорю. Механика еще вчера обещали прислать, а у нас и сегодня подъемник стоит. Раствор прислали - кисель какой-то…
Она бросила трубку, и я поглядел, не сломалась ли та.
- Извини, пожалуйста, - сказала Рыжова. - Действительно, артист. Ничего, я из него душу выну.
И пошла к окошку. Я остановил ее. Пигалица глядела на меня снизу вверх, а я стоял перед ней со своей забинтованной шеей и не хотел, чтобы она уходила.
- Что у вас там случилось? - спросил я. - Может, помогу?
- Ты?
- Ну, я.
- Подъемный механизм заело.
- Это мигом.
Я надел куртку, схватил молоток, клещи, отвертку и полез за Рыжовой через окно, чинить подъемный механизм. Вот спасибо тебе, подъемный механизм, что ты вовремя испортился! И молодчина ты, дорогой товарищ Мшанский, что не прислал механика.
Повреждение было - раз плюнуть: соскочила малая шестерня - разболталась ось, на которую она была посажена. Работы - на десять минут. Но я нарочно провозился добрый час. Зато узнал, что Рыжову зовут Зоя и что она бригадир комплексной молодежной бригады. Вот тебе и пигалица!
- Ну как? - спрашивала она, подходя через каждые три минуты.
- Сделаем! - отвечал я, постукивая по шестерне. Когда наконец все было готово и ящик с раствором пополз наверх, Зоя спросила:
- Ты как? На общественных началах или выдать на маленькую?
Она стояла, склонив голову, и глаза у нее были черт знает какие ехидные. Нет, они были очень красивые - серые, в мелких лучиках. Я видел в них самого себя, в беретике и с этой дурацкой повязкой на шее. Повязка была особенно хорошо видна.
- На общественных, - сказал я. - А ты чего сегодня вечером делаешь?
- Ого! - удивилась она. - Да ты, оказывается, шустрый парень. Сегодня я иду в театр.
- А завтра?
Зоя пожала плечами и сказала, что заглянет завтра в окошко.
Она полезла по ступенькам и уже с третьего этажа крикнула:
- Соколов! Слышишь, Соколов? В следующий раз бюллетень подальше убирай. Понял?
Я стоял, красный, как помидор. Бюллетень лежал рядом с телефоном, и там было ясно написано: фолликулярная ангина. Конечно, можно было крикнуть, что я вовсе не Соколов и что это не мой бюллетень.
Назавтра Зоя постучала в мое окошко и крикнула:
- Как себя чувствуешь, д'Артаньян?
Я открыл окно и сказал:
- Заходи.
Зоя засмеялась и щелкнула меня по носу - вот так, запросто, взяла и щелкнула, как котенка.
- Лежи и выздоравливай, - сказала она. - Чао!
Какое там выздоравливай! Я ждал Зою внизу, ждал в комнате, когда она заглянет и крикнет: "Как себя чувствуешь, д'Артаньян?" Она смеялась и убегала от меня. Но все-таки я ее дождался. Сказал, что скоро ухожу в армию. Попросил разрешения писать. Она пожала плечами - пожалуйста, и дала свой адрес: общежитие строителей, комната 12… Чао!