И в воскресный солнечный день, не предвещавший грозы и бури, семейство на местном, рабочем поезде отправилось по малину. А заодно - по грибы, если будут попадаться. Кто ж пройдет мимо гриба, если даже цель у тебя - ягода?
Не проходил и Санек Воронков. Еще и потому, что красноголовые подосиновики и оранжевые лисички выставлялись напоказ. В отличие от недозрелой, царапающейся малины, которая к тому же не в редкость была и червивая. Спервоначала Санек клал ягоды не в корзинку, а в рот. Покамест не углядел в разломе ягоды белого извивающегося червячка. Тьфу ты, пакость!
Конечно, и в грибах червей хватает: дома, когда мама зальет их соленой водой, - полезут. Но в лесу, срезая гриб перочинным ножом, не видишь, что он червив. Так ведь и малину не определишь, червива ли, покамест не разломишь ягодину. Во всяком случае, и корзинка для малины, и лукошко для грибов у Сани наполнялись не медленнее, чем у родителей и даже чем у Гоши: глаз у братца шустрый, вострый, ничего не проглядит.
Честно говоря, Санек томился на этой самой природе: срезал подосиновик, обирал малиновые кусты, мысли же - о том, что дворовые пацаны сейчас наверняка гоняют в футбол. А тут продирайся сквозь чертов малинник, царапайся в кровь. А одеты как? Отец с матерью, выезжая на природу, сами одевались и сыновей одевали в затрапезное, ношеное-переношеное. Которому не страшны ни пыль, ни грязь, ни дождь, ни солнце. И это тоже сердило: выгляжу как оборванец. И сколько можно бродить по лесу? Уже ноги заплетаются…
А потом ударил ливень, и не боявшаяся ни дождя, ни солнца ветхая одежонка промокла, и в сандалиях хлюпало, и, поскользнувшись, Санек хлопался оземь. Но вставал и плелся вслед за родителями и улыбавшимся, не терявшим духа Гошкой: меньшой, а будто двужильный, даже стыдно при нем раскисать. И все-таки: когда дотопают, когда сядут в рабочий поезд - и домой, в город?
А тучи сгущались, чернели, припадали к верхушкам деревьев, дождь лил как из бочки, шквалистый ветер ломал сучки, сверкали молнии и громыхали громы. Дождались!
Теперь, по прошествии времени, Воронков понимал: это были прекрасные часы общения с родителями, с братом. Жалел, что не мог оценить их тогда, до войны. И ощущал свое нынешнее одиночество как человек, стоящий на семи ветрах, продуваемый пронзительными сквозняками скорбных воспоминаний - скорбных и в то же время светлых. Ну, может и не столь красиво ощущал, но примерно так. И гроза, и буря того воскресенья были мирные, довоенные, не предвещавшие иных гроз и бурь, иных воскресений. И не вернуть тех дней, не вернуть…
А как мама переживала, что сыновья в ливень могли простудиться! Пичкала его с Гошкой горячим молоком с содой, обряжала в шерстяные носки, в которых - сухая горчица, укутывала ватными одеялами - они потели, как суслики, отгоняя надвигающуюся хворь. А на войне в этих мальчиков начали стрелять. Одного убили, другого пока что только ранили.
Лейтенант Воронков уразумел на войне: чтоб тебя не убили, успей убить первым. Жестоко? А вы как думали? Жестокость врага породила ответную жестокость, формула здесь такая: ты не убьешь, тебя убьют.
Ныне снайпер Данилов убил немца. Теперь этот немец не убьет Данилова. Или Воронкова. Или кого-нибудь другого. У немца была мать? Которая холила и лелеяла его так же, как мама Гоши и Сани холила и лелеяла их? Да, так. И что же из этого следует? Следует вот что: не из думай оправдываться, лейтенант Воронков. Мне не в чем оправдываться. Ну и правильно, будь беспощаден, не разводи мерихлюндии. Я и не развожу. Ну и правильно, правильно! Рад стараться…
Ах, мамы, мамы! В лагере для военнопленных, за колючей проволокой, на лысом - траву съели - пустыре тысячи три, и не убывает: взамен расстрелянных, повешенных, забитых, замученных, умерших от голода, от дизентерии пригоняют новые партии. Жили в норах, вырытых руками, под осенним дождевым небом, кормились раз в сутки свекольной бурдой, воду пили из луж.
Охрана лагеря скучала и, чтобы скрасить существование, забавлялась: привязывали пленных к дереву проводом и тренировались в стрельбе по живым мишеням. Или так: спорили на шнапс, кто скорей забьет пленного плетью, палкой, сапогом. Или так: пленному ножовкой отпиливали кисть, через день - по локоть, еще через день - по плечо, если он не умирал, принимались за другую руку. Или так: медленно-медленно затягивали петлю на шее и хохотали, наблюдая, как к подбородку судорожно подтягиваются колени. Или так: натравливали на пленных псов-людоедов и не отгоняли, пока овчарки не насытятся человечиной. Ну и прочее.
Убивали без разбору - молодых и пожилых, раненых и еще здоровых, подряд. Вседозволенность пьянила охрану. Убивали, убивали, на то и фашисты. Но зачем мучить? Убей - и все, без мучительства. Однако фашист есть фашист: не просто убить, а помучить перед смертью. А ведь у тех, из охраны, матери есть. Немецкие матери…
Как Саня Воронков в плен попал? Проще пареной репы: близехонько рвануло снарядом, разрыв, воздушная волна, припечатало-контузило. Пришел в сознание, когда немецкий автоматчик ткнул его дулом в лицо: вставай, русская свинья, выходи на дорогу, где собирают пленных, сплошь раненых и контуженых. Нет, правда: плен хуже смерти…
Воронков понуро шлепал по траншее, и в это именно время мысли его уходили куда-то вбок - будто по ходу сообщения в тыл, - в сторону от того, чем он жил непосредственно в эти минуты. Когда же он проверял, как несет службу дежурный наблюдатель, сам наблюдал за схоронившимися в ночном мороке немецкими позициями, осматривал, в порядке ли оружие у часовых, - тогда-то он думал лишь о том, что делает или что нужно делать.
Сержанта Семиженова лейтенант обнаружил в стрелковой ячейке злобно ругавшимся. Поприветствовав ротного, Семиженов с удвоенной злостью шпарил матюками - в семь этажей и выше. Воронков сам старался воздерживаться от мата и не поощрял его в устах у других, поэтому сухо спросил:
- Что стряслось, Семиженов?
- А… туда твою… растуда… Затвор заклинило…
- Дай-ка винтовку, - сказал Воронков.
Семиженов без чрезвычайного желания протянул трехлинейку, присовокупив:
- Да я сам… с усам…
- Усы у тебя и впрямь роскошные, - сказал Воронков неулыбчиво. - А что с оружием…
- Что - неисправность… Устраню!
- Устранишь, не сомневаюсь. Просто помогу быстрей сделать…
А вот насчет того, что сержант устранит неисправность, сомнение-то как раз было: рвал затвор, лязгал, матерился - без толку. Воронков тоже подергал затвор туда-сюда, осторожненько вытащил его, разложил на бруствере свою пилотку, в темноте, на ощупь разобрал затвор (насобачился разбирать - собирать с завязанными глазами), сложил его части на пилотку, полой гимнастерки где можно вытер грязь, затем собрал, вставил: затвор вошел, как миленький. Заодно Воронков вытащил и обтер от грязи обойму. Усилия нужны были минимальные, и мат требовался минимальный, сержант Семиженов и глазом не успел моргнуть. Поспокойнее, не нервничать, не дергаться, сержант Семиженов, так ведь?
- Держи, сержант. Порядок в танковых войсках!
- Спасибо, товарищ лейтенант. Испытаем? Пульну?
- Пуляй.
Семиженов вставил обойму, дослал патрон в патронник и бабахнул в сторону немцев - в белый свет, как и копеечку, бабахнул. Удовлетворенно сказал:
- Точно, порядок в танковых войсках.
Воронков мешкал, не уходил из окопа. Хотелось побыть с Семиженовым, покалякать. Пожалел, что не курит: за куревом всегда можно перекинуться словечком. Не о службе, а именно покалякать, чтоб о доме, о родных рассказал сержант, откуда он родом, где работал или учился до войны. Ну и прочее, о чем толкуют за водочкой тоже. Но и водочка отпадает, коль лейтенант Воронков до сих пор трезвенник.
Разговор получился все-таки служебный. Взъерошенный, как воробей, сердитый, даже желчный, Семиженов сегодня был общительным, мягким. Как бы извиняясь, сказал:
- За такое оружие надо бы втык… Но кому? Винтарь бесхозный…
- Как то есть бесхозный? - спросил Воронков.
- От майского наступления еще осталось. То здесь валяется, то там обнаруживается… Бойцы убыли по ранению или по смерти, а оружие… Вот я и прихватил винтовочку, когда шел на траншейную службу…
- Ты же ротный старшина! Тебе не дежурить в траншее, а заниматься старшинскими обязанностями!
- Товарищ лейтенант, уточним: исполняющий обязанности старшины. Временно! А в траншею пришел потому, как народу нехватка, лишний штык не помешает…
- Занимался бы старшинскими заботами, - проворчал Воронков.
- Занимаюсь, занимаюсь… Но честно: не по душе это старшинство. Махорка, хлеб, термоса, вшивость, пятое-десятое. Того недостача, этого недостача… Не-ет, то ли дело - отделенный! Несколько гавриков - все твои заботы. Даже лямку помкомвзвода тянул: строевые заботы, а не продфуражные. Не-ет, в снабженцы не гожусь!
- Ладно, скоро получишь отделение…
Семиженов почесал в затылке, задумчиво молвил:
- Так-то оно так, да ежели разобраться, и в отделенных несладко.
- Тебе, брат, не угодишь, - усмехнулся Воронков. - В старшинах плохо, в отделенных плохо…
- А посудите, товарищ лейтенант! - вскинулся сержант. - Покамест я ротный старшина, ко мне с уважением-почтением: какое-никакое начальство и кое-что распределяю. А командир отделения? Тот же солдат. Разве что сержантские лычки… И начнут, чует мое сердце, сызнова изголяться… остряки-самоучки!
- Изголяться?
- А вы думали! Фамилия моя… как бы сказать… Удобная для этого…
Воронков пожал плечами:
- Фамилия как фамилия.
- Не скажите, товарищ лейтенант! Семиженов, семь жен… Проезжаются по-всякому, остряки-самоучки. А у меня, промежду прочим, гарема нету. Холостяк! Чего ж скалиться?
- Мне бы твои проблемы, - вздохнул Воронков.
- У каждого свои проблемы, товарищ лейтенант! Когда чешут язык день и ночь, надоест…
- Ну, оставайся тогда в старшинах! - сказал Воронков, не зная, сердиться ему или улыбаться. - Ты меня в этом качестве устраиваешь.
- Не-ет, я врожденный отделенный.
- Фу-ты, сказочка про белого бычка. Кажется, я заговорился с тобой…
- Заговорились, товарищ лейтенант! - Семиженов ни с того, ни с сего матюкнулся, передернул затвор, нажал на спусковой крючок, грохнул выстрелом. - Знай наших, курвы немецкие!
- Дежуришь до трех? - спросил Воронков.
- До трех.
- Не припоздняйся. Поспи малость перед завтраком.
- Посплю.
- Не забывай: покамест ты старшина.
- Память не дырявая, товарищ лейтенант…
- Ну, бывай, - сказал Воронков и похлопал сержанта по костлявой вогнутой спине.
И верно: заговорился он с Семиженовым и без курева, и без выпивки. Надо топать дальше. А что потолковал - ладненько: еще один его подчиненный, с т а р о с л у ж а щ и й, с кем хлебать из общего котелка, месить общую грязь и сообща идти на проволоку, на пулеметы, на танки, когда грянет час наступления. Его подчиненный, за кого он в ответе, и его товарищ, с кем он делит и будет делить беды и победы. Живой человек Юра Семиженов, у которого ни одной жены в наличии нету…
Воронков хлюпал траншейной грязюкой, с каждым шагом удаляясь от Юры Семиженова. А было чувство: удаляется и еще от кого-то, неживого, зарытого в землю далеко от этих пределов. Понятно, от чьих могил удаляется - родительских, Жориной-Гошиной, Оксановой. Какие у них могилы? Да как у всех, наверное: холмик, фанерная пирамидка, возможно, жестяная звезда. Такие могилы у военных, а у матери с отцом? Они ж погибли гражданскими, пособляли подпольщикам, в цивильной одежонке были. Может, на их могилке и нет вырезанной из консервной банки звезды…
Где-то на северо-западе, близко, заварилась ружейно-пулеметная и орудийно-минометная перестрелка. Воронков остановился, прислушался. Похоже, у соседа нашего соседа - гвардейской стрелковой. Разведка боем? Наша, немецкая? Или прикрывают отход поисковой группы разведчиков - наших, немецких? И то и другое вероятно. Как вероятно и что-нибудь третье, четвертое… десятое, чего на войне можешь и не предусмотреть. Воронков зашагал, не переставая вслушиваться. С десяток минут гвоздили обе стороны. Потом стихло, как не бывало.
А вот где-то на юго-западе, далеко, не стихало какие сутки: приглушенно погромыхивала серьезная канонада. Говорят, соседний фронт начал наступать. Говорят - это еще не значит: факт. В газетах ничего не сообщают. Как будто там ничего и не происходит. А ведь происходит, слышим же!
Но официально - ни гугу. Наверное, опубликуют, когда наметится успех. Мы уже к этому привыкли: взяли город, но Совинформбюро молчит, но диктор Левитан громовым голосом не читает приказа Верховного Главнокомандующего: а вдруг немцы отобьют город? Вот когда ясно и понятно, что не отобьют, тогда и победная сводка Совинформбюро, и чеканный приказ товарища Сталина!
Примерно так было и в начале войны, только мы города не брали, а сдавали и помалкивали об этом в тряпочку. Сообщали уже задним числом, спустя два-три дня, когда Красная Армия оттопывала от тех городов на восток с сотняжку верст. А это зачем делалось? Чтоб панику не сеять, не огорчать народ неудачами доблестной Красной Армии? Но, увы, народ - пусть и с запозданием, узнавал о временных неудачах доблестной Красной Армии. И, заметьте, в панику не впадал, хотя и огорчался крепко.
Возможно, для подобного т о р м о ж е н и я последних известий с фронта были какие-то свои резоны, неведомые простым людям, работягам войны вроде Сани Воронкова. Возможно, работяги что-то недопоймут? Ладно после допоймут. Когда пройдет война и они поумнеют. Если выживут на той войне.
Воронков топал от траншейного изгиба к изгибу, и мысли опять как бы уходили вбок. Думалось: сколь он бродит взад-вперед по траншеям да ходам сообщения - запросто можно было обернуться до родительских могил, до Жориной могилы, до Оксановой. Думалось: а если свести в одну прямую его нескончаемые хождения по обороне, то, пожалуй, можно б было и до границы дошлепать! И ведь когда-нибудь дошлепает! Не он, так кто-то другой…
В ночном мраке будто дрогнуло, сместилось неуловимо, но это неуловимое и было предвестником утра. И в самом Воронкове дрогнуло что-то, сместилось неуловимо, но что это - он не понял. Только осознал: вошло в него нечто неизведанное ранее. Или войдет? С чего, почему, зачем? Слишком много вопросов, хотя и одинаковых по сути. Может быть, так странно отозвался на близкий рассвет? Прежде никогда такого не было, а сейчас явственно чувствовал: вошло в него что-то, определенно вошло. Ни с того, на с сего, нежданно-негаданно. Что - хрен его знает. Может, вошло и тут же выйдет? Бесплотное, бестелесное, без духу, без настроения. Как будто некое ожидание. Чего? Говорю же: хрен его знает!
Усмехнувшись про себя и даже махнув рукой, Воронков д о п и л и в а л последние десятки шагов. Ноги заплетались, поясница ныла, сердце бахало, сдваивало, пот стекал за ушами, по ложбинке между лопатками. Устал он, конечно, утомился. После госпиталя еще не набрал спортивную форму. Еще дохляк. Наберет! На природе да при деле - силенки воскреснут, кровь загустеет, жизненные соки забьют фонтаном, вот так-то! А без шуток: все нормально, все входит в свою колею. Право же, без натяжки, он здесь как дома.
И будет дома, когда здесь начнется наступление. А оно начнется, не вечна же оборона. Так уж война устроена: оборона сменяется наступлением, и наоборот. Как зима и лето на смену друг другу. А вообще-то Саня Воронков везде на войне как дома. В атаке, в окопе, на госпитальной койке - везде! Потому что иного дома у него попросту нет…
Он задержал шаг на секунду, выровнял дыхание, прислушался к далекому юго-западному погромыхиванию и, поправив автомат на плече, зашагал к своей землянке. Пару часиков придавить, затем умыться, побриться, подрубать завтрак - и начать новый фронтовой день. Нормально!
С в о е й землянкой ему была не та, законная, отведенная под апартаменты ротному, а та, куда он сразу же прибился, где обитали подчиненные - ядро будущей более-менее полнокровной роты. Но у землянки, пока не ставшей с в о е ю - будущие его апартаменты, - Воронков вдруг увидел силуэт. Привычно опустив автомат на грудь, под руку, он опять замедлил шаг, всматриваясь в контуры фигуры. Кто там мог стоять? Чего торчит? Фигура маленькая, как у подростка. Без пилотки, в редеющей мгле светятся волосы. Блондинистая голова, арийская голова. Не фриц ли? Но, кажись, без оружия, шинель наша, внакидку. Что за хреновина?
Стараясь не хлюпать грязью, приникая к стенке хода сообщения, Воронков решительно двинулся к странной фигуре - палец на спусковом крючке. На всякий случай. Сейчас разберемся.
Какая тут звуковая маскировка - грязь чмокала взасос, муторно, шаги Воронкова услышались, и фигура высоким, звенящим голосом, в котором угадывался испуг, спросила на чистейшем русском:
- Кто там?
Этот испуг успокоил и развеселил Воронкова. Так спрашивать - кто там? - можно, заслышав деликатный стук в дверь твоей комнаты. Он не отозвался, погреб дальше. Еще больший испуг:
- Кто там? Я спрашиваю: кто там?
И внезапно Воронков понял: не подросток это, а девка! А коль девка, то санинструкторша! Так сказать, его подчиненная, первая ласточка прибывающего пополнения. "Пой, ласточка, пой! Сердце успокой…" Но чего не спит, колобродит, задает дурацкие вопросы - дело другое. Воронков продолжал топать - в ответ на уже паническое:
- Кто там? Кто вы? Вас же спрашивают…
- А ты кто? - гаркнул Воронков. - Не знаешь, как положено на передовой? Пароль-отзыв не для тебя? Где тебя только учили?
- Извините, - робко сказала деваха. - Я забыла пароль и отзыв…
- Забыла? - грозно вопросил Воронков.
- Да… С перепугу… Я думала: немец!
Воронков подошел ближе, разглядел поосновательней: факт - деваха… Худа, тонколица, стрижка короткая - пигалица, словом. И, как надлежит пигалице, глаза у нее большие и, натурально, пугливые. Во мраке блеснули зубы - пытается улыбаться, что ли? Да тут скорей стучать зубами - с переляку. А сапоги на пигалице - не меньше сорок третьего размера, шинель на ба-альшой вырост! Не будь я джентльменом, сказал себе Воронков, я бы назвал ее чучелом. Действительно, несуразная, нелепая какая-то. Возможно, я ошибаюсь, в темноте не разберешь толком. Но наряд явно не по ней. А впрочем, почему не по ней? Где шить да тачать по ее школьным размерам? По ее детским формам?
Воронков подошел к девахе настолько близко, что она попятилась. И опять - он бы мог поклясться в этом - все в ней напружинилось испугом:
- Не бойтесь, - с подчеркнутой вежливостью переходя на "вы", сказал Воронков. - Я не фриц, я чистокровный русак.
- Я и русских иногда боюсь, - почти шепотом произнесла санинструкторша.
- Русских? Почему? - Воронков искренне удивился.
- Да так… Есть причины…
- Что за причины?
- Потом как-нибудь… Простите, вы кто? Знаков различия не разберешь…
- Лейтенант Воронков. Командир стрелковой роты.
- Ну надо же! Мой командир! - Слова вроде бы радостные, а тон по-прежнему напуганный.
- А вы новый санинструктор?
- Да, товарищ лейтенант…
- Ну, давайте знакомиться.
- Давайте…
- Ну! - Он протянул руку, хотя знал, что первой это должна сделать дама, - но нарушил этикет, джентльмен, поскольку девица руки держала за спиной. Пожал ее холодные хрусткие пальцы. - А зовут-то вас как?
- Старший сержант Лядова.
- А имя?
- Светлана.
- Света, значит.