А на месте, где двадцать минут назад рухнул Буйвол, продолжалась добыча еды. В каждую кость впивалось несколько рук, в каждой клок мяса. Они уменьшались и уменьшались, переходя от одного к другому. И скоро рвать уже было нечего.
- П‑о‑олк сми‑р‑р‑но! - раскатился вдруг над берегом зычный командирский голос.
Не разом. Нет, не разом. Но после второй команды и дроби автоматной очереди, запущенной в небо, люди стали приходить в себя.
- Р‑ро‑та! смир‑р‑но! - повторил команду звонкий мальчишеский голос.
И, раздвигая плечом красноармейцев, гулко зашагал к командиру полка юный младший лейтенант в мокрой солдатской шинели, так же, как и у его бойцов, по самый ворот облепленной окопной глиной.
Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной - почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.
Командир полка тридцативосьмилетний капитан Кузнецов быстрыми круглыми глазами вмиг охватил все происходящее перед ним.
Дал людям время прийти в себя, оправить гимнастерки и шинели, затянуть ремни, а доклад младшего лейтенанта слушать не стал. Уже почти все поняв, обратился прямо к тому, с кем вместе сражался в февральском десанте, когда от их полка осталось в живых всего двенадцать человек. Капитан тогда еще полюбил его за отвагу и отчаянность. Он и потом не раз прославился в зимних и весенних боях. Но, как теперь догадывался Кузнецов, вероятнее всего, был виновником всей здешней кутерьмы.
- Что здесь происходит, Железняков? - нарочито сухо и сурово спросил полковой командир.
- Да вот, - начал было растерянно Железняков. - Кто‑то коня убил…
Все вылетело у него из головы. Все. Он, который двое суток готовил операцию "Буйвол", каждого учил, и как действовать, и как отвечать на хитрые казенные вопросы, не нашел слов, чтобы ответить на самый первый, самый простой.
Сказав свои нелепые слова, комбат, похолодев внутри, понял, что вот и ни к чему вся двухдневная подготовка. Если он, московский студент, вмиг не нашелся, то чего же ждать от мордовской деревни, откуда пришли многие батарейцы, а ездовые поголовно, чего ждать от рядовых колхозников и рабочих. Ясно, что из них, коль дойдет до следствия, все вытянут и вызнают.
Все‑то ему ясно, студенту, да не знает он толком ни этих мордовских крестьян, ни рабочих. Ему, двадцатилетнему лейтенанту, хоть он и герой полка, и всеобщий любимец, при его скудном жизненном опыте и не снилось, как ведут себя в тяжких ситуациях те самые люди, о которых он сейчас думает, что они растеряются больше его.
А капитан, за чьими плечами так много всего, что вчерашнему студенту просто невдомек, после первых слов Железнякова понял все до конца. И то, что произошло. И то, что может быть, если дать растерявшемуся лейтенанту говорить дальше. Еще две-три фразы, которые запомнят стоящие вокруг люди, и уже ничего нельзя будет поправить. Все станет необратимым.
- Как докладываете? - грубо обрывает он лейтенанта. - Что плетете? Научитесь вы когда‑нибудь говорить по-военному, точно? Повторите. Пуля, залетевшая со стороны противника…
- Так точно! - вскинулся разом пришедший в себя лейтенант. - Пуля, залетевшая со стороны противника…
Но командиру полка мало того, что понял его Железняков. И он не дает ему договорить.
- Командир роты! Доложите, что натворила тут пуля, залетевшая со стороны противника.
Он впрессовывает эту пулю в сознание каждого, кто здесь слушает. Понимает, что трижды повторенное запомнится всеми и не забудется. Младший лейтенант уже повторил его фразу, как свою.
- Пуля, залетевшая со стороны противника, сбила ехавшего верхом командира батареи и убила его коня.
- Как это сбила? - мигом закрепил капитан. - Вот он, комбат, живой.
- Вся рота видела, как сбила, - заупрямился вдруг младший лейтенант. - И коня убила. Я сам видел.
Быстрые глаза капитана пробежали с ротного на Железнякова, на пехотинцев, которые согласно гудели, а некоторые поддакивали и кивали головами.
- Из Кирова, ребята? - обратился он к ним, зная, что другого пополнения полк давно не получал.
- Из Кирова.
- Вятские…
Совсем исхудалые и голодные, они все же составляли землячество, которым даже на войне выжить легче.
- Вятские, вятские, - заулыбался капитан. - Ребята хваткие, семеро одного не боятся.
- А один на один все котомки отдадим, - тоже засмеялся один из них.
- Во-во, - поддержал капитан, продолжая вятские поговорки. - На полу сидим и не падаем.
- Вы не из наших, кировских, будете, товарищ командир, - осмелев, спросил кто‑то. - Не из вятских?
- Нет, братцы, это у вас, помнится, корову на крышу затаскивали, чтоб траву там объедала. У нас в Донбассе такого не было.
И вдруг капитан резко обернулся к Железнякову.
- А ну‑ка дай шапку.
Тот, не понимая, снял ушанку и протянул ее Кузнецову. Он вовсе и не помнил сейчас ни ожога от пули, ни того, как перекрутилась на голове шапка. Но точный глаз капитана уже несколько минут держал где‑то в подсознании и опаленный выбившийся мех, и надорванный клок ушанки Железнякова.
Теперь он крутил в руках эту ушанку. И нашел наконец, просунул палец в опаленное отверстие.
- Смотри‑ка, действительно. Не контузило тебя, лейтенант?
Все с интересом уставились на шапку и на капитанский палец.
- Во, повезло противотанкисту, - прогудел ближний пехотинец.
- Да, два сантиметра в сторону - и черепушка долой.
Ну, все. Теперь хоть черт, хоть дьявол, всем свидетелям ясно, что они это видели.
- Ведите роту в окопы! - приказал капитан младшему лейтенанту.
- Р-р–ро–та, в колонну по два становись! - раскинул он в сторону руки.
- Письменно донесите командиру батальона все, что тут произошло. Батальон к боевому донесению вечером должен приложить ваш рапорт.
- Есть! Разрешите вести роту?
- Ведите.
- Прравое плечо вперед! Шагом марш!.. Прямо!..
Взводный Поляков. Ты не снайпер и мог убить своего комбата. Но как же счастливо ты промахнулся! Дважды счастливо - не попав, но задев.
- Ты все понял? - свирепо спросил командир полка у командира батареи.
- Все, - поднял тот на него хмурый взгляд.
- Всего от тебя ожидал. Но дурости! - Капитан, не прощаясь, махнул рукой адъютанту и зашагал на передовую, быстро взбираясь на кручу к Красной Горке.
Первый котелок наваристого супа с мясом старшина передал Буйлину, чтобы тот накормил им совсем уж истаявшего Ермошкина.
Но Ермошкин, едва взглянув на суп, заплакал и не стал есть.
- Буйвол, бедный Буйвол, - чуть слышно запричитал он.
Буйлин пытался уговорить его. Упрямо совал ему ложку в рот. Но Ёрмошкин с неожиданной силой так оттолкнул его, что котелок, бренча дужкой, выкатился из шалаша, пролив весь суп до капли.
* * *
Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.
Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою - на месте ли пистолет - и только тогда открыл глаза.
Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.
- Командир полка вызывает, - объяснил ординарец.
- Батарею кормили? - спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.
Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.
- Пошли! - удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.
Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:
- Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?
Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.
- Ермошкин?
Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.
Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.
Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.
- Не заставлю? - удивился он.
Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:
- Заставить нельзя.
Еще через пять шагов добавил:
- Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.
- Ну и ты, татарин, упрямый, - даже остановился Железняков. - И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?
Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:
- Не, заставить нельзя.
- А на смерть идти?
- На смерть идти не заставляют. Сами.
- Все? Сами?
Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.
Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.
- Иди, - подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. - Ждет.
- А ты?
- Я буду здесь, чтоб никто не появился.
- А часовой?
- И часового чтоб не было.
- Во, новости на фронте. - Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.
- Тише, - зашипел сверху Кабиров.
- Не ори, - тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. - Не до формальностей, брат.
Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.
- Сколько?
Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.
- Одиннадцать человек на грани жизни и смерти, - сказал Кузнецов, резко отодвигая телефон. - Все ясно?
Чего же неясного? Железняков знал это и раньше. Не так точно, но в общем‑то знал. Все в полку знали, не только он.
- Я не мог их спасти, - глухо сказал командир полка. - Не решился. Недолго, но тяжко молчали оба. Знали друг друга давно. Четыре месяца. Все время в боях, в огне. Без колебаний и сожалений ходили в такие передряги, где надежда на жизнь - ноль. Казалось, не боялись на свете ничего, со смертью все время играли в салочки и прятки.
Уже забывался даже знаменитый, известный всей пятидесятой армии десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка, где из шестисот десантников в живых осталось только двенадцать. Забывался потому, что каждую неделю война подкидывала ситуации одна другой хлеще. Уже и из двенадцати десантников в полку теперь оставалось только трое.
Чего могли испугаться Кузнецов с Железняковым? Это знали они сами. И полк. Весь тысяча сто пятьдесят четвертый знал - ничего они на свете не боялись. А то, что случилось с ними сейчас, знали только они.
И Железняков был потрясен.
Помнил свои сомнения и колебания, колотившие его все два дня, что готовилась операция "Буйвол".
Смерти, что ли, боялся? Расстрела?
Едва ли. Не верил он всерьез, что расстреляют. Не верил - и все.
Жизни испугался герой переднего края.
Жизни, которая рушилась бы под следствием, в трибунале, штрафном батальоне.
На одну линию еще раз вставали собственная жизнь и смерть других.
В бою у него никаких сомнений быть не могло. А жизнь, оказалось, не имела только прямых решений.
Никому и никогда не признался бы он в этой слабости. Хватит, думал, того, что смерти в бою не боялся и был в этом для всех образцом.
А Кузнецов, чей героизм в боях, он знал, втрое выше его, железняковского, мужества, не побоялся признаться, что ему не хватило решимости. Смелости не хватило Ему - из героев герою.
- Спасибо тебе, что отважился на риск, - тяжело поднялся капитан.
Десять минут спустя Железняков с Юмагуловым бежали к батарее. Четко все обрисовал комбату Кузнецов. С рассвета он не сможет сделать в сторону ни шагу. На нем будут висеть политотдел, прокуратура и особый отдел. Он будет отвечать на вопросы, объяснять и рассказывать. За ним будут ходить всюду. Даже ординарца никуда не выпустят одного.
Он должен выделить сейчас людей неприметных, но верных, надежных и решительных. Уже идут в ночи на командный пункт батареи такие же люди из батальонов и медсанроты. Сейчас же ведра с бульоном, о котором рассказал Железняков командиру полка, нужно передать им. И по два котелка вареного мяса. Командиры батальонов лично будут распределять дары, которые свалятся на них.
- Весь полк мы твоим Буйволом не накормим. - Кузнецов обнял на прощанье комбата. - Но людей от смерти спасем.
Медленно подошел он к лампе из гильзы от снаряда, в которой неярко горел фитиль, и прибавил огня.
В ярко вспыхнувшем свете опять вплотную приблизился к Железнякову, прямо посмотрел ему в лицо и еще раз крепко, до боли, сжал руку.
- Действуй, комбат. И, на всякий случай, прощай. Многое завтра может случиться с нами.
* * *
Ни одного человека не отдал больше голодной смерти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Никто за неделю, пока не подсохли дороги и наладилось снабжение, не умер ни в окопах, ни в батареях, ни в других подразделениях полка.
И только Ермошкин так и не встал.
Его похоронили в деревне Красная Горка, под высотой двести сорок восемь ноль десятого мая тысяча девятьсот сорок второго года.