- Кто же увез тебя от мамы? Храбрый воин?
- Нет.
- А как было?
- Из нашей школы ансамбль на уборку хлеба отправили. Ездили мы с охотой, пели, танцевали.
- Понятно.
- Тем летом, как раз в уборку, немцы повалили на Сталинград. В Таганрог мы уже не возвратились.
- Короче, бабочки, без дыма спаленные.
- Хоть плачь, хоть смейся!
- Но мы с тобой еще спляшем! Только... тут... плясать негде. Твердой земли нет! Как выйдем на твердую землю, так и сразу... Это я тебе обещаю, Ася. Пыль встанет. Я давно уж не видел пыли.
- А Колпак сейчас об этом стихи читал, - задумчиво сказала Ася. - "И ни могил, и ни следа, одна вода, одна вода..."
- Откуда это он такие стихи выкопал?
- Сам сочинил. А политрук Агеев собрал солдат послушать.
- Разыгрываешь? Все с ума посходили! На час заболеть нельзя, а ты - уехать. Нет тут места для стихов!
- А какое им место нужно, Марат? Никакого, кроме сердца.
- Хм!
- Странно видеть цыгана, не любящего стихи. Право слово, как говорит Колпак. Цыгане поют. А где песни, там стихи.
- Я нынче по национальности комбат. Понятно? На войне одно годится - стрелять. Понятно? Вот и все стихи. А поэтишков надо давить. Как комаров.
- А мне понравилось.
- Тогда и тебя давить! - Романенко развел руками. - Потому что стихи, любовь, все, что мешает войне, - это разврат, Ася. Уж поверь мне! Понятно?
Легко ему жить! Все понятно. И сразу.
- А у меня - урожай, - назло ему сказала Ася. - Стихи - по душе. И перед этим один человек в любви признался.
Она похвалилась тихонько и обомлела. Романенко выпустил длинную струйку воздуха сквозь стиснутые толстые губы, точно засвистел. Пиявки его бровей сползлись к переносью.
- Расстрелять Агеева! Куда он смотрит?
А сам вглядывался в ее лицо - другое, неузнаваемое, изменившееся. Ее глаза смотрели на него с превосходством, и, без того большие, они стали еще больше от переполненности светом, от какого-то неограниченного простора в них. Их затопляло помидорное свечение лампочки, под которой Ася сидела, но неистребимая голубизна трогательно оживших глаз проступала даже сквозь него: оно было подделкой, свечением от аккумулятора, а из глаз ее свет вырывался, как дух. И этот свет обрисовал вдруг все, на что раньше не хватало внимания: тонкие ноздри маленького носа, выточенные ушки, еще не знавшие сережек, поэтому казавшиеся беззащитно детскими в своей оголенности - двух-трех заколок хватило на мальчишески короткие волосы. На ее бесцветных, будто бы вылинявших щеках впервые улеглись пятнышки румянца. Ну это уж от лампочки, конечно...
- А если и я тебя люблю?
Он опять встал и протянул к ней руки.
- Не прикидывайся.
- Я всегда молчал, Ася, потому что... лучше молчать. Отвоюемся, тогда и будем любить, рожать детей...
- У тебя есть сын.
- Так поэтому...
- Поэтому я тебе, может, завидую! - перебила Ася.
Он медленно и осторожно вздохнул, садясь.
- Кошмар, какие у тебя глазищи! Цыганские, я думаю, по величине. Я уж не помню, правда...
- А что, ты помнишь из цыганской жизни? - спросила она.
- Разве как колеса скрипят. У каждой телеги - свой голос. В общем, цыганский хор на дороге.
- Мне одна цыганка гадала: "Дай руку, красавица".
- Не ошиблась.
- Напророчила, что счастливая буду.
- Тоже не соврала. Жива, любима! Чего тебе еще?
- Ты даже не спрашиваешь, что я услышала... И от кого. Почему ты не спрашиваешь?
- У меня с солдатами и командирами чистые отношения.
- Только пусть ведут себя как положено?
- Ха-ха!
Волосы его раскинулись как крылья коршуна. Красные глаза выкатывались из-под толстых бровей.
- Оскорбить цыгана - смертельное дело, - благодушно сказал он, и тут на щелястом столе зазуммерил телефон.
Раньше чем комбат поднялся с топчана, из коридора вынырнул и, оценивающе повращав головой, втиснулся в палатку еще один великорослый солдат, дежурный связист. Как его только выдерживали зыбкие здешние "сушки", никому не ведомо. Меж тем связист уже гаркал в трубку:
- Я - "Фиалка"! Слушаю, "Сирень". "Фиалка" слушает!
Над бессмертной, никогда за всю историю земли не просыхавшей грязью порхали самые цветущие позывные. Комбат стоял на ногах и уже тянул руку за трубкой. "Сирень" - это полк.
- Слушаю. Здравствуйте... Одобряете? Есть! На сто процентов, командир у них дельный... Я его еще на Протоке хотел к ордену... Как чувствую себя? Я всегда себя прекрасно чувствую. Есть! - еще раз отозвался он, и Ася поняла, что он говорил с "первым", с командиром полка, и, судя по его подчеркнутой подобранности, по чеканности кратких ответов, о чем-то важном, потом вернул трубку связисту, постоял невидяще, глазами был уже где-то в другом месте.
А когда связист, спросив разрешения, ушел, Романенко погрозил Асе:
- Ни бойцам, ни офицерам, ни генералам, ни маршалам... короче - никому...
- Что?
- Ни слова об этом комаре. Ступай! - И прибавил, когда она была уже у выхода: - Лейтенанта Зотова ко мне!
- Зачем? - спросила она.
Он достал из ящика стола планшет, раскинул, открыв схему района, проглядывающую цветными линиями, зубцами, кружочками сквозь желтую слюду, и выпрямился.
- Рядовой Панкова! Меня не спрашивают зачем. Лейтенанта... Постой! Это Зотов? Он давно на тебя посматривает. Еще с Протоки. Влюбился, значит?
- Ну и что?
- А может, и ты его любишь?
- Ну и что?
- А я вот сейчас скажу Зотову про тебя!
- Ну и что?
- Сюда его!
- Есть!
Ему бы склониться к планшету, а глаза все еще сурово следили за Асей, и ей вдруг стало жалко комбата по самому простому и безошибочному поводу: он болен. Но это была бесполезная жалость, когда помочь совершенно нечем, потому что самую понятную помощь он воспримет как предательство, а она не могла никого предать. Оставалось надеяться, что комбат сам отобьется от малярии и зловредный комар как бы отлетит от него хоть на время. Другие воли вступали в дело.
- Марасулов! - крикнул комбат, но не дождался ответа. - Увидишь - сюда. Или нет. Агеева ко мне, сейчас же.
- Агеев уже здесь, - послышался из глубины коридора знакомый голос. - Что за срочность?
- Садись, скажу, - предложил Романенко, когда Ася оставила их, и новая охапка лягушачьих голосов ворвалась в палатку. - Идея наша - моя и Зотова, вернее, Зотова и моя - создать плавающую минометную батарею - поддержана. Что это значит?
- Будем делать минометную батарею на плотах.
- Не понял, Саня, - с досадой сказал комбат. - Не для того мы будем делать батарею, чтобы прятаться. Нет! Сделаем - и сразу в серьезный бой! Короче, сегодня сделали, а завтра...
- Наконец-то!
- Дошло! И чтоб никто не пронюхал про нашу батарею заранее, чтоб, как это говорится, и комар носа не подточил! Собирай солдат, Саня, и пусть распевают песни, как от нечего делать, а Колпак им стихи читает. Пусть!
- Зря смеешься. Он, по-моему, сильный поэт.
- Верю. Короче, со стихами ясно. А вот сейчас придет Зотов... Я обещал ему, что в бою у него будет лодка для подвозки мин к плотам. А лодки нет!
- Слышал в политотделе разговор: лодки привезут чуть ли не из Краснодара! Попроси!
- Не дадут нам!
- Почему?
- Потому что и плавни, Саня, разные. Есть большие "сушки", почти земля. С тропами, почти дорогами. А есть одно болото. А есть и вода, это у нас. Камыши немец выжег, потопит на воде, как мальчишек. Я просил, а мне говорят: вы уже три плоскодонки потеряли! Бесперспективные мы. Из плавней нас вытаскивать будут после всех. Сиди и жди, короче. Я еще попрошу, конечно, но...
- На бога надейся, а сам не плошай?
- Точно. Рябинин был моим богом, Саня! Имел задание - взять у немца лодку. Разыскал лодочную стоянку в большом лимане за их дамбой, там есть заводь, и там... А где Рябинин? В госпитале! Малярия!
- Лодка будет.
- Кто поведет разведчиков? Командиров в обрез, и у каждого свое дело.
- Есть один бездельник. Я.
- Саня!
- На политработу я пришел из разведки...
- Санечка! Но...
- Что тебе сейчас нужней всего? Лодка. Это и есть политработа. Короче, сколько времени даешь?
- Зотов поедет в станицу за бревнами для плотов на три дня. Значит, вот и весь запас у разведчиков. Но, Саня!
- Не спорь.
Романенко помолчал и вдруг, шмыгнув носом, поднял голову со смеющимися глазами.
- Знаешь, как закончим эту кампанию, я тебе бурку подарю. Мне Гогоберидзе обещал, но... Есть же ведь еще у нас грузины в батальоне, будет и бурка. Выйдем на эту косу у Черного моря, ее почему-то Чушкой величают... Ты видел Черное море?
- Нет.
- Красивое. И я подарю тебе бурку!
- Да зачем она мне?
- Как зачем? Сфотографируешься! И пошлешь фото в бурке и кубанке... Есть кому послать?
- Лучше выполни одну мою просьбу.
- Хоть десять! Короче.
- Оставь Асю. У нее появился парень.
Романенко задергал верхней губой, с которой час назад сбрил наметку черных усов, Агеев же не спускал с него глаз, но так и не услышал в ответ ни слова. Лейтенант Зотов, появившись в коридоре, спросил из-за его спины разрешения войти.
- Подождите на улице! Пожалуйста, - поспешно попросил Агеев. - Я позову.
Шаги Зотова, которые они прозевали за разговором, а теперь слушали, пропали в лягушачьем хоре, и комбат принялся за самокрутку, а замполит вполголоса сказал:
- Они молодые, Ася и тот парень. Не то что мы! Это настоящее... Может быть...
- Давай заниматься делом! - рассерженно перехватил комбат. - А это личное!
- Значит, не дело?
- Личное.
- И важное.
- Времени нет.
- Времени у нас хватит, ночь впереди. Вы же не думаете посылать нас без промедления. - В такие минуты он переходил на "вы", чтобы держать себя в руках.
- Зотова пошлю сейчас же, - сказал Романенко. - Ни секунды не теряя...
И так настойчиво вперился в Агеева, что тот добавил:
- Не спрашивайте меня, что за парень с Асей рядышком сидит и боится ее за руку взять. Хороший парень, а кто - не скажу. Да это и не имеет значения.
- Я и не спрашиваю, - проговорил комбат равнодушным голосом. - Это Зотов.
- Ну и знайте. - И Агеев тоже потянулся за табаком.
Комбат неподдельно расхохотался, пока Агеев, повысив голос, не остановил его:
- Совесть-то твоя где?
- Надоел ты мне, - горестно пожаловался Романенко.
- Оставь Асю. Потом будешь...
- Вспоминать тебя добром?
- Зачем меня? Себя самого. А у меня еще вопрос. Сколько разведчиков пошлешь со мной?
- Хоть весь разведвзвод!
- Дай мне двух, понадежнее.
- Не мало?
- Большой группой в таком тылу действовать тяжелее. Так кого брать?
- Пышкина. Он с Рябининым там был, дорогу помнит. И второй - Марасулов. Нечего ему здесь томиться. Кипяток из чайника глотает от тоски. Все немецкие мины знает, как наши ходики. С любым сюрпризом справится, сделает проход. Пышкин и Марасулов. Эти не оставят.
- Разрешите идти, товарищ капитан?
- Слушай, не дави ты мне на психику!
- Без задней мысли спросил, как спросил бы тебя Рябинин.
Романенко тоже встал, и вдруг они обнялись, до боли притиснувшись грудью, нечаянно сцепившись ремнями от портупей, и похлопали друг друга по плечам. Завтра разведгруппа уйдет, и при других командирах и солдатах не очень-то пообнимаешься...
Назавтра, к вечеру, провожая разведчиков, Романенко вдруг сдернул с Агеева косматую кубанку и надвинул на него свою пилотку, заметно великоватую. Ничего, закроет уши от комаров и для маскировки удобнее.
Сутки Марат не сходил с дамбы, каждую минуту готовый поддержать разведчиков огнем. Сам слушал и других, не стесняясь, спрашивал: ничего не слышно? Меняя дежурных, буквально ни на минуту не оставлял пулеметы без стреляющих. Но "стреляющие" не стреляли.
Среди новой ночи, после луны, когда она закатилась за камыши, где-то далеко, за вражеской дамбой, простучали очереди. Быстрые и короткие. На нашей дамбе все дежурные мигом приготовились. Но там, в далекой перестрелке, наступил нескончаемый перерыв. Нет, не очень-то нескончаемый... Вот очереди еще короче и поспешней. Потом заладил тяжелый пулемет, долго колотил в ночь.
До рассвета напряженно всматривались в даль, словно пытаясь глазами пробуравить болотную тьмищу. Марат знал, что, захватив лодку (если удалось!), разведчики, чтобы обмануть, немца, могли еще глубже уйти в его тыл, скрыться, там хватало для этого проток, заросших вроде нехоженых троп, и заводей с камышами. Агеев сказал: схоронимся на сутки, есть где.
И еще ночь. Какая тихая и бесконечная, с ума сойти! Лишь на зорьке, на мокрой, смердной, но все же зорьке, коснувшейся розовым светом тумана над водой, с противоположного берега ударили кинжалы пулеметов и автоматов, безнадежно пытаясь вспороть туманное одеяло над разливом.
Ухо уловило растущий стрекот лодочного мотора. Агеев идет! Моторку взяли! И сердце заколотилось чаще. Обещал, будет лодка, и еще не видно, а уж слышно: идет. К пулеметному огню немец добавил мины. И все туда же - по лодке.
Из центра и с флангов нашей дамбы, прикрывая невидимых разведчиков и отвлекая на себя вражеский огонь, вовсю заработали пулеметы. Минометчики тоже обстреливали своих противников и разделили их: вражеские мины полетели и в разлив, и над нашей дамбой в глубь камышей, а наши мины вдруг тревожно оборвали свой трепещущий клекот. Нет, вот он, вот они!
Меняли позицию, значит. Зотов понаделал множество позиций, чтобы путать немца. Да тут долго с одной и не постреляешь, осядет, заглотит. Командир первого взвода, которого он оставил на эти дни за себя, стрелял уверенно и расторопно, а ведь был совсем мальчишкой с виду, щуплым и писклявым. Все они, эти молодые минометчики, постепенно заменившие "стариков", были похожи на мальчишек. А дело знали...
Когда наши минометы снова замолкли, "переползая" на другие "сушки", из тумана показалась лодка. Одна. Что за черт! В ней не было видно ни души. Лодка приближалась, выбираясь из белых облаков, засвеченных зарей.
Наши минометы вновь ожили, создавая огневую завесу, и Марат заклинал лодку прибавить скорости, но она шла все так же ровно, и так же ровно трещал ее мотор, как будто ничего ее не касалось. Она шла, как пустая, сама по себе.
Едва она, не сбавляя ходу, вонзилась в нашу дамбу и мотор забурлил, превратив только что тихую воду в пену, а пену смешав с туманом, Марат, не первый раз забыв об опасности, прыгнул в лодку. Слава богу, сказала бы мама Галя, побегал на моторках по Днепру, без труда справился с подвесным мотором на этой железной посудинке, аккуратно покрытой зеленой краской, и, сопровождаемый каруселью пуль, завел ее за дамбу.
В лодке на спине, ногами вперед, лежал Пышкин. Его круглая щека была глубоко рассечена осколком мины, который пробил один борт и упал у другого. В двух местах гимнастерка намокла от крови. Пышкин чуть дышал...
Военфельдшер, прибежавший со своей укладкой в деревянном чемоданчике, сделал Пышкину два укола, вырезал куски гимнастерки, вытер кровь, стал щедро мазать йодом и бинтовать. Комбат просил, а потом и кричал, чтобы разведчика вернули в сознание, хоть на миг, чтобы узнать: где Агеев?
Военфельдшер приминал свои нелепо топорщившиеся усы к щекам, будто вытирал о них кровавые пальцы.
- Его надо в медсанбат. Срочно.
Комбат заплакал. Потом ему сказали, будто из его глаз катились слезы. А самому помнилось, что кричал:
- Но я должен узнать про Агеева! И Марасула! Где они? Этого никто не скажет, кроме Пышкина!
И вдруг оба увидели, что Пышкин открыл свои кукольные глаза, ясные, как у проснувшегося ребенка.
- Можешь говорить? - спросил комбат.
Пышкин долго набирал воздух, а выдохнул враз, будто сказал: да.
- Где Агеев? Убит? Ты сам видел?
Пышкин опять вздохнул и завозился. Военфельдшер помог раненому, и тогда оба увидели пилотку, заткнутую в штаны. Марат сразу узнал ее. Это была его пилотка. Она, значит, осталась на воде, и Пышкин подобрал ее. Он взял и помял ее в руках...
- Говорил что-нибудь Агеев? Ну, вспомни!
Пышкин опять медленно набрал в себя воздух и, превозмогая боль в щеке, пробормотал странные агеевские слова:
- Какая красотища... Жить нельзя, а любоваться есть чем...
Романенко ушел с пилоткой в руках. Где-то остановился и сдавил зубы так, что в ушах заныло. Вернулся чуть ли не бегом и спросил фельдшера:
- Кого пошлете сопровождать раненого?
- Санитара Малахова.
- Нет. Панкову.
- Дорога такая... Не справится.
- Она? Заготовьте требование, пусть получит перевязочные средства. На это прибавьте ей время. А вернется с минометчиками... Понятно?
Под его свирепым глазом военфельдшер больше не решился возражать.
Шагая к штабу, комбат снова остановился по колено в грязи, разгреб камыш и невольно подумал: "Где тут красотища? Какая? Чем любоваться?" Ничего, кроме гнева, не вызывало это гиблое место в его сердце. Сквозь камыш мимо пробежала Ася. Остановить ее? Нет. Поздно. Вот и Аси нет... С кем же он остался?
И совсем нечаянно, из каких-то глубин, пришел облик маленького человечка. Его сына. "После войны привезу мальчишку в плавни. Вдвоем подплывем на лодке к какой-нибудь "сушке", походим и отыщем старые гильзы... А что еще? Больше ничего не найдешь..."
5
Военфельдшер отпустил усы, чтобы заиметь хоть что-то от бравой военной стати. Выросли усы страшенные, с двумя непослушными пучками на концах. Больше всего они походили на веники, сомкнутые ручками под вислым носом.
Объяснив Асе, в чем дело, Веник - такая уж была у фельдшера кличка - предупредил, что Пышкин очень плох, но ничего не поделаешь. Приказ комбата, чтобы Ася сопровождала раненого. Вернуться Асе с минометчиками.
- Где я их разыщу?
- Комбат сказал: двор слепого старика.
Выдирая ноги из грязи, как будто в ней был магнит для подметок, Ася на первом же километре догадалась, что послал ее в станицу, к Зотову, не комбат, а Агеев. Последний в его жизни приказ. Ему, наверное, померещилось что-то хорошее, чего и быть не может...
Она все скажет этому свихнувшемуся лейтенанту.
Когда она стала рассказывать Романенко, как попала в армию, тот, не дослушав, сказал: "Понятно". А не так-то все была просто, чтобы сразу понять. Она и сама не понимала, что и как случилось в то лето.
Пыль, висевшая тучами за отходившими войсками, не успевала осесть на землю, как ее снова взвихривали колеса, и она снова взлетала. Все, что когда-то было зеленым, как лист на дереве, бордовым, как черепица, голубым, как небо или тихий пруд, желтым и ярким, как солнце или пшеница, становилось от пыли одноцветным.
Ася видела, как из одной машины направо и налево сбрасывали ящики со снарядами, чтобы укатить быстрей. Боец, едва увернувшийся от ящика, посмотрев на длинные и тонкие снаряды, придавившие пыльную пшеницу, сказал:
- Зенитные.
Видела, как сидели на обочине боец и генерал с небритыми щеками. Боец безмолвно грыз соломинку, а генерал безмолвно предлагал ему недокуренную папиросу.