Первое время машина петляла по нешироким асфальтированным дорогам, потом где-то между Лейпцигом и Виттенбергом вырвалась на шоссе и понеслась к столице. Перед глазами Соколова быстро мелькали жёлтые таблички с названиями сёл, жёлтые бензоколонки и маленькие, тоже жёлтые квадратики с чёрной двойкой - номером дороги.
По новому, недавно наведённому нашими сапёрами мосту машина переехала через Эльбу, покружилась по улицам старого Виттенберга, где впервые выступил со своими проповедями Лютер, и снова очутилась на шоссе. Теперь по обе стороны потянулись леса, профиль дороги постепенно выравнивался, наконец не осталось даже намёка на горы, окружавшие Дорнау.
Машины на шоссе попадались редко. Значительно чаще можно было встретить мужчину или женщину с небольшой тележкой, гружённой хворостом или домашним скарбом. Иногда за такой тележкой шла целая семья. Разворошённая войной Германия никак не могла обрести покой.
Промелькнуло ещё несколько небольших деревень, и показались окраины Потсдама. Задерживаясь лишь у светофоров, Ваня вывел машину из города и опять пустил её на полный газ. Здесь начинался так называемый "авус" - дорога, специально приспособленная для автомобильных гонок. За стадионом "Олимпия" она упиралась в высокую радиомачту.
Эго был уже английский сектор Большого Берлина. На улицах то и дело попадались офицеры в иностранной форме. Но Соколов не смотрел по сторонам. Мысли его были заняты лишь одним: как бы не опоздать к прибытию поезда.
Через несколько минут они добрались до Силезского вокзала. Капитан выбежал на платформу. От огромного ажурного сооружения из железа и стекла остался только остов - голые, заржавленные рёбра. Пронизывающий осенний ветер гулял по перрону. На стене чёрный человек в низко надвинутой шляпе с таинственным видом всё ещё прижимал палец к губам, произнося: "Тсс!"
Капитан приехал слишком рано. Почти полчаса пришлось ему мерять шагами перрон. С большим букетом ходил он взад и вперёд по длинной асфальтовой платформе и думал о предстоящей встрече с Любой. Появились флегматичные железнодорожники, перрон постепенно заполнялся людьми, но Соколов, охваченный своими мыслями, никого не замечал.
Вдруг совсем близко зашипел паровоз, а потом мимо пробежали длинные синие вагоны экспресса. Когда в окне промелькнуло лицо Любы, капитану показалось, что эти проклятые вагоны никогда не остановятся.
Через минуту Соколов уже обнимал жену.
А Люба, немного оробевшая и бледная, обеими руками прижимала к себе букет, стараясь скрыть подступившие слёзы.
Они так долго мечтали об этой встрече, что теперь неожиданно растеряли все слова и лишь безмолвно смотрели друг на друга.
Люба была такой же, какой помнил и представлял её себе Соколов: ровная линия бровей, красиво очерченные губы. Тёмно-карие глаза глядели на него с нежностью. Ох, сколько раз видел капитан эти глаза во сне!
Наконец они заметили, что, кроме них, на перроне почти никого не осталось: поток приезжих успел схлынуть. Капитан легко подхватил чемодан и сказал:
- Ну, Любонька, вот и начинается для тебя Германия.
- Неприветлива она на первый взгляд, - поёжилась Люба, глядя на голые стальные фермы.
- Ничего… Сейчас поедем домой, отдохнёшь, осмотришься.
Они направились к выходу. Чёрный человек со стены погрозил Любе пальцем и предупредил: "Тсс!" Она снова поёжилась.
Навстречу шёл носильщик.
- Можно с ним поговорить? - спросила Люба у мужа, остановившись.
- Попробуй.
Люба, волнуясь словно на экзамене, впервые попробовала применить на практике своё знание языка. Как и многие молодые люди нашей страны, она изучала немецкий в семилетке, потом в техникуме, затем в институте, и всё ей казалось, будто она ничего не знает. Но это было не так, в чём она сейчас и убедилась.
- Скажите, пожалуйста, где помещается камера хранения? - спросила Люба у носильщика, с тревогой ожидая услышать в ответ "не понимаю".
Носильщик, видимо, отлично её понял, потому что тут же вежливо объяснил, где помещяется камера, и немедленно предложил свои услуги.
Люба обрадовалась. Камера хранения была ей совершенно не нужна, но она продолжала говорить с немцем уже более уверенно. Капитан мог поздравить жену.
- Ты у меня совсем молодец, - сказал он. - Это ты нам всем большой подарок сделала. А я-то думал, тебя здесь придётся учить…
Люба даже зарделась от такой похвалы.
Когда она садилась в машину, Ваня пристально рассматривал Любу, а потом заявил:
- Я так и думал, товарищ капитан.
- О чём ты думал?
- Что у вас должна быть правильная жена, - ответил он, включая скорость.
Люба улыбнулась, счастливая и немного встревоженная новизной впечатлений.
Всё ей было интересно. Ведь о Берлине ещё так недавно она лишь читала в газетах. И вот теперь этот город вставал перед ней во всём своём мрачном обличье.
По маленьким уличкам, осторожно пробираясь между воронками, они проехали на Франкфуртераллее. Нескончаемой чередой тянулись развалины. На протяжении нескольких километров этой длиннейшей улицы почти все дома были разрушены. Накренившиеся стены упирались в небо, как гигантские изломанные бивни. Вон там, точно ножом, отрезана часть дома и обнажились "чьи-то жилища, напоминая причудливую театральную декорацию.
Франкфцргераллее, прежде широкая, оживлённая улица, теперь в некоторых местах была совершенно непроезжей. Асфальт изогнулся, будто поднятый неведомой подземной силой. Стены нависли над тротуарами, грозя каждую минуту рухнуть, о чём предостерегали пешеходов большие надписи.
Обогнув какие-то пустынные кварталы, машина выехала на Алоксандерплац, где некогда был центр Берлина, Высокие, десятиэтажные здания и здесь рассказывали о последних боях. Наверху одного такого дома чудом уцелела большая вывеска: "Ионас. Готовое платье", а под вывеской на несколько этажей зияющая пустота. И со всех с трон смотрят чёрные глазницы - обожжённые пустые проёмы окон.
Они ехали быстро, и Любе не удавалось рассмотреть людей. На Александерплац их было довольно много, и казалось, что все они ничего не делают, так только, прохаживаются по тротуару.
Машина нырнула под виадук, проехала по тесной Кенигштрассе, и за стеклом мелькнула узенькая полоска реки, заключённой в тяжёлые бетонные плиты.
- Шпрее… - сказал Соколов.
- Такая узенькая речушка? - недоумевающе спросила Люба.
Соколов улыбнулся и кивнул в ответ. Они уже подъезжали к дворцу Вильгельма. Груда мешков с песком, досок и каких-то обломков возвышалась на площади.
- Под этими мешками спрятан фонтан - знаменитая статуя Нептуна. Это они от бомбёжек укрыли… А вот здесь остановитесь на минуточку, - сказал капитан, обращаясь к Ване, когда перед ними возник памятник Вильгельму.
У подножия памятника рычали четыре разъярённых льва. Пасти их были обращены на все четыре стороны света. Самый яростный лев, с мощными клыками и вьющейся гривой, смотрел на восток. Над этим зверинцем на тяжеловесном постаменте возвышалась фигура всадника в прусской каске. Осколок отбил у коня переднюю поднятую ногу, и сейчас она покачивалась в воздухе, повиснув на тонкой полоске железа. Всё это, обрамлённое полукружием высокой колоннады сооружение, пышно украшенное чугунными знамёнами, пушками и всяким средневековым реквизитом, показалось Любе нелепым.
- До чего же безвкусно! - заметила она.
- Это пугало может иметь смысл только как памятник прусской военщине, её жадности и её бессилию, - отозвался Соколов.
Они проехали дальше, мимо огромных мрачных зданий - собора и цейхгауза, - потом пересекли канал и оказались на знаменитой Унтер-ден-Линден.
Люба ожидала увидеть здесь большие, красивые липы, но вместо них по обеим сторонам росли лишь чахлые деревца, и оттого улица казалась удивительно голой.
- Где же всё-таки липы? - спросила Люба.
Соколов улыбнулся:
- Это прихоть Гитлера, одно из его сумасбродств. Он приказал старые деревья выкорчевать и посадить новые, в указанном им самим порядке. Они, видишь ли, должны были символизировать его долголетие…
Неожиданно возникли знакомые Любе по кинохронике Бранденбургские ворота. Но она только мельком взглянула на них, узнала несущихся во весь опор коней и посмотрела направо, на здание рейхстага.
Сколько мыслей, сколько воспоминаний было связано у наших воинов с этим зданием!
Люба тщетно искала глазами красное полотнище, реющее над куполом рейхстага, и в конце концов вопросительно посмотрела на мужа.
- Знамя уже давно сняли, - сказал капитан. - Оно теперь в Москве, в Музее Советской Армии. Сейчас это территория английского сектора. Не очень-то они любят красные знамёна!
Рейхстаг остался позади. Слева замелькали маленькие фигурки надутых полководцев, выстроенных на Зигес-аллее. Высокая колонна в честь победы над французами в 1871 году возвышалась посреди широкой ленты асфальта.
- У меня какое-то странное впечатление от всех этих памятников, - сказала Люба. - Теперь я немного начинаю понимать, что такое прусский военный стиль. Смесь хвастовства, самодовольства и напыщенности - вот что это такое! Чем массивнее, тем лучше; чем страшнее, тем эффектнее. Я уже устала от этого настойчивого высокомерия.
- Памятников больше не будет, - пообещал Соколов.
Они проехали через весь Берлин с востока на запад. Около высокой башни радиостанции машина свернула налево, и с предельной скоростью промчалась по "авусу".
Тут Валя показал своё мастерство. Деревни и городки словно отбрасывало назад. За стёклами машины пролетала осенняя Германия в багряных листьях клёнов и лип.
Уже смеркалось, когда они приехали в Дорнау. Во дворе комендатуры их встретил полковник. Он поздоровался с Любой, пожелал ей успехов на новом месте и сказал:
- Сейчас, Любовь Павловна, вам даётся два часа на отдых, а потом очень вас прошу прийти к нам. Дело важное и неотложное.
Отдыхать, конечно, не пришлось. В разговорах, воспоминаниях и расспросах время промелькнуло незаметно, и Соколов был искренне удивлён, услышав стук в дверь и увидев затем несколько смущённого Савченко.
- Вы уж нас извините, - проговорил майор, знакомясь с Любой. - Но там вас очень ждут.
Они направились в здание комендатуры. Не понимая, куда и зачем она идёт, Люба немного волновалась. Соколов загадочно молчал.
Чайка встретил их у входа и повёл за собой. Он открыл какую-то дверь, и Люба, онемев от удивления, остановилась на пороге: комната была полна народу. Видимо, здесь собрался весь личный состав комендатуры.
Полковник проводил Любу на небольшое возвышение, служившее сценой. Он посмотрел на притихший зал и объяснил:
- Любовь Павловна Соколова только что приехала из Советского Союза. Попросим её рассказать о жизни у нас на Родине.
Люба шагнула вперёд, чувствуя, как слёзы сдавили ей горло. Она видела в глазах солдат нетерпеливый интерес, желание услышать от неё, как живёт, трудится и творит далёкая Отчизна. Растроганная, она не могла сразу найти нужных слов.
Но в насторожённой тишине вдруг прозвучал спокойный, ободряющий голос:
- Любовь Павловна, да вы не волнуйтесь, мы же свои люди, всё понимаем.
И Люба сразу почувствовала, что это действительно свои, близкие люди, что они очень соскучились по Родине и ждут от неё не официального доклада, а самого простого рассказа.
И она заговорила о разных повседневных делах, которые там, в Киеве, может быть, и не на каждого произвели бы впечатление, но здесь, вдали от дома, пронесённые через рубежи и пространства, они становились дыханием великой страны, дорогими сердцу приметами нашей, советской жизни.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На следующий день, сразу после завтрака, Люба пошла осматривать город. Соколов предложил было ей подождать, пока пойти вместе, но Люба не согласилась.
- Ты иди работай, - возразила она, - а я немного поброжу сама. Вдвоём мы с тобой будем всё время болтать, и я ничего не увижу.
Соколов не стал спорить. Он проводил жену до ворот комендатуры, объяснил, где его можно найти, дал номер своего телефона и отправился к себе.
Перед Любой, медленно шагавшей по городу, одна за другой открывались прямые, аккуратные улицы, окаймлённые длинными рядами ярко-золотых осенних лип. Люба миновала старый замок, в котором сейчас нашли себе пристанище беженцы, переселенцы и вообще люди, оставшиеся без крова, и теперь с жадным любопытством всматривалась в сосредоточенные лица прохожих. По всему чувствовалось, что Дорнау живёт деятельной, полнокровной жизнью.
Осмотрев далеко не всё, но уже составив себе первое представление о городе, где, возможно, придётся прожить довольно долго, Люба часа через два вернулась в комендатуру. Она некоторое время посидела около мужа, послушала его разговоры с немцами о разных повседневных делах, дождалась, пока вышли посетители, и сказала:
- Ты знаешь, очень интересный город. И любопытно, что для меня слова "Германия", "немцы" до сегодняшнего дня чаще всего ассоциировались с войной. А вот здесь, именно в этом немецком городе, я как-то особенно глубоко почувствовала мир. И мне кажется, что немцы сейчас тоже должны ценить мир. Я смотрела, как они разбирают развалины. Тяжёлая, конечно, работа, но всё-таки это мирный труд, и, очевидно, оттого у них были весёлые лица. Они, наверно, и строить будут хорошо, радостно.
Соколов насторожённо слушал жену. Он ждал этого первого разговора, чтобы выяснить настроение Любы и её намерения.
- А как ты представляешь себе свою жизнь здесь? - спросил он.
Люба рассмеялась:
- Ну, наверно, мне здесь без работы сидеть не придётся. Судя по вчерашней встрече, у нас в комендатуре многое ещё организовать надо. Ты не беспокойся, клубную работу и самодеятельность я уж постараюсь поставить как следует, это по моей специальности.
- А ты знаешь, я вот недавно пришёл к выводу, что тебе больше придётся работать с немцами.
- Мне? С немцами?
Люба была явно озадачена.
- Да, именно с немцами, и это не менее, а, может быть, даже более важно, чем работа в комендатуре.
Люба нахмурила брови:
- Я не совсем понимаю тебя.
- Это не так сложно. Ты только подумай, что такое сейчас Германия! Вспомни, что в течение двенадцати лет этот талантливый и трудолюбивый народ томился под гитлеровским игом. И вот к нему пришло избавление. Словно после суровой зимы, после жестоких морозов, сковавших землю, наступила весна и первый тёплый дождь обмыл поля и леса, пробудил их к жизни. И как после майского дождя расцветает природа, так расцветает сейчас всё лучшее в этой стране. Я об этом говорю тебе к тому, что новой Германии, которую с нашей помощью ныне создаёт немецкий народ, очень нужно и настоящее искусство.
Увлечённый собственными планами, Соколов даже встал со стула.
- Ты понимаешь, Люба, - продолжал он, - вот, на-пример, люди здесь почти ничего не знают о Советском Союзе, а хотят знать всё. И если они увидят на сцене, как мы живём, во имя чего трудимся, к чему стремимся, то одно это может раскрыть им глаза на всё, что произошло с нами. Тут вот немцы пробуют собрать труппу и в скором времени намерены показать первый спектакль. Но им надо помочь, надо познакомить их с советской драматургией, надо сделать так, чтобы театр Дорнау охотно посещали рабочие, чтобы он отвечал их запросам и потребностям.
- Видишь ли, Серёжа, я, наверно, к такой работе совершенно не подготовлена. И немцев я совсем не знаю.
- Мы все тоже ведь раньше не знали немцев. Но не в этом дело. Я хочу. Любонька, чтобы ты поняла, что искусство и здесь - не просто развлечение, а один из участков острейшей политической борьбы. Ты сама очень скоро почувствуешь, насколько всё это важно. На нашу долю выпала почётная задача - помочь немецкому народу создать миролюбивое государство. Даже дух захватывает, когда вдумаешься в значение этих слов. Представляешь, сколько здесь для тебя интереснейшей работы?
- Понимаю, но мне трудно отделаться от ощущения, что кругом ещё ходят нацисты.
- И нам так казалось поначалу. Но среди немцев немало таких, которые вовсе не были приверженцами нацизма и Гитлера. Правда, и в строительство новой Германии они тоже не хотят включаться. Но есть иные: они много пережили, многое передумали и поняли, что разрыв с милитаризмом и реваншизмом - единственный путь для Германии. Их программа - мир и демократия.
Беседу прервал приход Савченко.
- Добрый день, друзья, - сказал он. - Очень вы вчера хорошо говорили, Любовь Павловна. Большое вам спасибо.
Он уселся на стул, снял фуражку и вытер платком лоб, хотя на дворе было совсем не жарко.
- Что это вы, майор? - поинтересовался Соколов.
- Да Валя рапортами замучила. Сегодня ещё один подала.
Соколов рассмеялся:
- Номер пятый?
Савченко не успел ответить - за дверью послышался шум, и на пороге вырос сержант Кривонос.
- Товарищ майор, разрешите обратиться? - решительно сказал Кривонос. - Здесь к вам пришёл один немец по вопросу о земле. Я ему уже всю консультацию в полном размере дал, а он, мудак, не верит, хочет всё от вас услышать. Такой Фома неверующий, прямо удивительно!
С этими словами Кривонос отступил в сторону, и на пороге появился Эрих Лешнер,
- И ещё я вам хотел доложить: оказывается, кулацкие штучки во всех странах одинаковы, - добавил Кривонос.
Получив угрожающую записку, Лешнер сразу же отправился в советскую комендатуру. Первый, кого он там увидел, был Кривонос. Сержант ободряюще похлопал его по плечу: мол, в обиду его не дадут. Но Лешнер хотел услышать эти заверения от начальства, и Кривонос проводил недоверчивого посетителя к майору.
- Тысяча извинений, господин офицер! - начал Лешнер, когда Кривонос отступил в сторону. - Я бы не осмелился вас беспокоить, если бы не подлые угрозы. Меня зовут Эрих Лешнер, я живу в Гротдорфе.
- Что случилось, господин Лешнер? - спросил майор, припомнив свой разговор с этим крестьянином на дороге.
- Видите ли, рядом с нашей деревней находятся два имения: господина Фукса и штурмбанфюрера Зандера.
- Знаю, в общей сложности семьсот два гектара.
- Так вот, мы начали готовиться к разделу этой земли, а сегодня я нашёл у себя на дверях такую записку.
- Ну, и не надо обращать на неё внимания, - авторитетно заявил Кривонос.
- Товарищ сержант, займите своё место в приёмной, - распорядился Савченко.
Кривонос повернулся кругом и вышел.
- Так вот что, господин Лешнер, - сказал майор, прочитав протянутую ему записку. - Продолжайте готовиться к разделу земли и проследите, чтобы добро тем временем не уплыло от вас. Мы только что задержали целое стадо коров. Господин Швальбе хотел их, видите ли, продать. А коровы эти, по новому закону, предназначаются к распределению среди крестьян!
- А я вам как раз об этом хотел сказать! - воскликнул Лешнер.
- Да, за этим должны наблюдать вы сами, потому что нам уследить за всем невозможно. А на всякие бумажонки не обращайте внимания. Было бы удивительно, если бы зандеры и фуксы добровольно отдали своё имущество. На той неделе, в субботу, в вашей деревне начнётся раздел земли. Говорю вам совершенно точно. Магистрат пришлёт землемера. А уж мы со своей стороны позаботимся, чтобы вам никто не мешал.